Воздушная тревога

      Храни меня, Господи, от пули-дуры, штыка-молодца и конспирационной жены. И от всякой жены, на всякий случай. А пуще того — от жены, в меня невзаимно влюблённой. Не-не, нах-нах-нах! В смысле, свят-свят-свят. Не назовут хорошее дело браком, как ты ни старайся удачно связаться в камасутру.       Эльза явилась — красивая и ухоженная, как клумба в Виндзорском дворце. Я сразу себя почувствовал грязным небритым душманом рядом со шкатулкой Фаберже, честное слово. Ей-то сам Бог велел, ессно: Жданова второй год разрабатывает Квашенникова путём дружбы с его недалёкой женой. И протаптыванием непростой такой тропки к нему в койку. А в койку он кладёт только отборный товар сорта «экстра». Потому выглядеть Кире нужно экстра-экстра.       Квашенников — рыба жирная. Лосось. Вот те склады, что мы давеча рванули, как раз ему, по идее, и принадлежат. Или просто поставляют ему из сладкой среднеазиатской парочки Афгана-Пакистана высококлассную дурь в умопомрачительных количествах. Он, в свою очередь, каким-то образом гонит её на Запад, и когда мы узнаем, как, через кого и куда, нам дадут орден, медаль и отпуск. И, может, даже премию, но это сильно вряд ли. Премию — если мы этому наркопроводу вентиль перекроем. А энто — задачка с тремя звёздочками даже для нас, потому на премию я не очень-то надеюсь, будем традиционненько жрать пайок. Вот така хуйня, малята.       Кирюша Грифона звонко чмокнула в расцарапанную щёку и радостным голосом сообщила, что явилась поздно ночью, потому что изменяла ему — наконец-то с Квашенниковым, ну и потом ещё полчаса отчитывалась командованию. Жданов благодушно отмахнулся, и Кира стала сиять на несколько вольт слабее. Она-то надеялась как минимум на ревность. Жалко дуру, ой, жалко.       Я смылся. Как только горизонт заволокло разборками. То есть сразу. Медсестре ждановской, Машке Тропинкиной, велел тоже в палату пока не соваться, ничего с её пациентом не случится. Так, перья пощипают немножко, это не смертельно, да он и привык. Высокоморальные скандалы этих двух потомственных разведчиков — выше моего понимания. Мне половина их мотивации не заходит, а аргументы я просто не понимаю. Как сойдутся о долге, чести и сексе, у меня уши в трубочку и курить просят.       Наверное, поэтому Роман Малиновский с позывным Чекист всегда гордился, что происходит из дворняг. То бишь, в контору меня пригласили со срочной службы, исключительно за нерядовые мозги и отличную физподготовку. И служить здесь — мой осознанный выбор, я знал, куда голову сую. У Грифончика такого выбора, по сути, не было, да и у Эльзы тоже. Они росли в семьях разведчиков, они с детства, сами того не зная, работали прикрытием для родителей. У них эта мать её етить служба вместе с верностью, прошу пардону, Родине, по венам течёт.       Вообще, конторские дети бывают трёх типов. Первый тип — это как у Жданова было. В чистеньких миссиях дополнял благонадёжную родительскую семью своими пухлыми щёчками, потом его научили держать пистолет в руках, а язык за зубами, а потом сдали в учебку. Теперь отец за него пьет корвалол и белеет, когда единственного отпрыска привозят в полуразобранном состоянии, как сейчас. Зуб даю, что главный ночной кошмар полковника Жданова — вторая посмертная звезда Героя дома на полочке.       Второй тип — это как у старшей сестры Киры, Кристины, кажется. Те дети, которые знать не знают, чем предки промышляют. Пока Эльза с братцем колесили с родителями по Германии, сестрица собирала у бабушки в деревне вишни и варила компот. Её вообще прятали от конторских — дамочка с детства была со странностями. Это могло стоить карьеры Кире и её брату — дурная наследственность, выбраковка, негодных щенков утопить. Кристина, говорит Грифон, до сих пор уверена, что родители просто не успели увернуться от грузовика, не справились с управлением. Ну да, ну да.       А третий тип — конторские сироты. Разменный материал. Одного такого Грифону с Эльзой даже сделали сыном, когда отправляли их в первую совместную чистую миссию. Мальчонка, правда, оказался маловат для такого дела, всё время Андрюху пугался и ни в какую не признавал его папочкой. Но так как малец успел неслабо засветиться, пришлось его эвакуировать в Москву, а Ждановым изображать безутешных родителей после гибели сына. Грифон как-то потом сказал, что после такого детей заводить не будет точно — их до чёртиков страшно потерять. Я с ним солидарен, хотя мотивация у меня несколько иная. Ну да ладно, это лирика. Чекист за собой спиногрызов не оставляет!        Заворачиваю в коридор и ныряю в одну из палат. Наш боевой товарищ и просто классная деваха Лялька лежит под натянутой простыней, жёлтая, с синяками под глазами такими, что Грифон рядом с ней — писанный красавчик. Без движения она кажется ещё меньше и печальнее. Признаться честно, зрелище угнетающее. Реанимационная сестра Шура Кривенцова подмигивает мне хитрым глазом и садится на пост спиной ко мне. Мол, не видела, не слышала. Целую её в рыжую макушку, опускаю в карман халата шоколадку и наклоняюсь к Алёне. Вблизи она выглядит ещё паршивее, хотя, казалось бы, куда уж. Шея тонкая, несчастная. Короткие русые волосы обгорели, наверное, прав Андрюха, взрывной волной несло, как и его. Закон парного случая, мать его!       Через Шуркино костлявое плечо пытаюсь прочесть хоть что-нибудь в истории болезни. Проще расшифровать парочку старинных надписей, чем врачебную криптографию.       — Товарищ капитан, вы мне мешаете, — дёргает плечом Шуренция. Смешная она.       — Не шуми, Алёну разбудишь. Какой прогноз, душа моя?       — Жить будет, — уверенно шепчет медсестра и бросает осторожный жалостливый взгляд на койку. — А вот как…       Я ухожу из интенсивной терапии в мерзком расположении духа. Моя перебинтованная рука как-то разом болеть перестаёт. У Грифона в палате всё ещё порыкивают, хотя тихо и невнятно, и я иду прогуляться до своей палаты, пусть милые побранятся. Лишь бы госпиталь не взорвали, мне ещё тут лежать.       Тень, комплекцией мало похожая на сестричку, мелькает впереди меня, и я инстинктивно шарахаюсь за угол. По этому крылу больные не ходят, они здесь только лежат. А медицина не заботится, чтобы ходить бесшумно — с носка на пятку, перекатывая стопу. Значит, чужой. Ночью. Тихо. Вряд ли он принёс апельсинчики.       Тихонько сбрасываю шумные госпитальные тапочки, второй раз за вечер забываю о раненой руке. Тень — а это, други, уже не тень, а вполне себе плотный диверсант — пробирается по стенке мимо меня. Какие интересные пироги с котятами! Не рискую шевелиться, но ещё несколько шагов, и он либо свернёт в другой коридор, либо…       Вашу блядь! Ночной гость притормозил у входа в палату Ляльки. Соображает, как вырубить медсестру, небось. Хрен тебе, парень, по всей морде. В два прыжка падаю ему на спину. Можно, конечно, успеть сломать первый шейный, плевать на мою больную руку, но мне гораздо важнее взять его живым. Если за Лялькой после её художеств не замели следы, её вполне могли прийти добивать. И лучше знать, кто.       Ночной гость сбрасывает меня с шеи до боли родным приёмом. В полете толкает за угол в тень коридора и ребром ладони придавливает горло. Сука!       Скрипнула дверь — это Шурка на шум выглянула. Никого не увидела, вернулась к больному, пока я тут дышать пытаюсь, между прочим. Непуганные стали медсестры в госпитале, ой, непуганные. Давно на их голову не было психов, террористов и ликвидаторов.       Наконец я изловчаюсь поддать своему сопернику коленом и вывернуть из-под тяжёлой ладони шею. Перехватываю его кисть и за секунду до перелома узнаю гостя.       — Мурик?! — получилось громко.       Марий Антуанетт, он же Марик, он же Мурик, он же Макс Прохоров, отпрыгивает от меня, трясет спасенной кистью. Вижу — узнал, гад, но здороваться не спешит. Стоит девчонкой в сторонке, соображает, что делать. Глаза бегают, мозг считает. А у меня, между прочим, ноги босые, мёрзнут. И дико ноет раненая рука.       — Прохоров, ты какого хера?.. — понижаю голос и радуюсь, что я решил на него сам прыгнуть, а не караульную роту в ружьё поднимать. Между прочим, как официально раненый, мог. И подвёл бы под трибунал полудурка.       — Пропусти, — хрипит Мурик и глаза у него становятся совсем бешеные. На ликвидацию с такими, пожалуй, ну ходят, он сюда не убивать пришёл. Да и Макс — из нашего отдела, разве что с навеской психолога, его на зачистку накосячивших диверсантов не пошлют. На черта ему Лялька?        — Уходи, я не буду поднимать караульных, — предлагаю я. Потираю шею — цепкий, скотина, жилистый. Прохоров коротко качает головой.       — Мне к Ляльке надо. Я без оружия, Чекист.       Нельзя верить никому. Нельзя верить даже себе. Но Марий Антуанетт просачивается в палату бесшумным газом и нажимает точку на шее у Шуры. Рыжая голова опускается на стол — сержант Кривенцова позорно засыпает на посту. А Макс Прохоров опускается на пол возле Алёны Кошевицкой и бережно прижимает к своему лицу пальцы её забинтованной ладони.       А-а-а.       Вот чё. Сразу говорить надо было!       — Грифон, это любовь, — рассказываю я свои приключения всклокоченному после посещения неблаговерной Жданову.       — Нет, это Марий Антуанетт.       — Я точно знаю, это любовь. Ты понимаешь, он же реально мог напороться на пулю караульного, это если даже исключить фактор внезапного меня. А всё, чтобы пробиться к Ляльке и не выдать, что они вместе. Они, кстати, женаты.       — Хорош заливать, ЧК! Контора бы уже знала.       — Обвенчаны. От командиров и вообще от всех шифруются как черти. И правильно делают. Вон, чего стоит брак, одобренный контрой! Ты после Эльзы выглядишь хуже, чем до неё.       — Малиновский! Шел бы ты… спать!!!       Гы-гы. Правда глазки колет, Грифонушка?