Воздушная тревога

      Встать. Лечь. Встать. Лечь. Отжаться. Я могу. Я должен. Встать. Лечь. Отжаться. Мускулы болят. Сухожилия тянутся плохо. Встать. Лечь. Отжаться. Ещё, Жданов, ещё! Не смей себя жалеть!       Как же зверски болит голова. Даже больше, чем замученные мышцы. То ли обезболивающее не берёт больше, то ли никак после Кирочкиной головомойки не отойду. Надо же было прямо с утра так изгадить настроение! Забрал бы её Квашенников на какой-нибудь курорт. На месяц. На два!!!       — Маш, дай обезболивающее.       — Не положено, товарищ капитан, — белозубо хохочет Тропинкина. — Теперь приседания.       Вот зараза. Знаю я, кем не положено. Папа над сыном издевается как может. Урезает обезбол, увеличивает нагрузку ЛФК. А Машка полковника Жданова не ослушается даже ради меня. Может, хоть в качестве компенсации за эти мучения попросить Киру не впускать, а?       Кира Воропаева, Эльза, стала Кирой Ждановой де-юре шесть лет назад, де-факто — два. Мы тогда ехали с ней на задание в Испанию, и контора подогнала нам документы, по которым мы были четыре года как женаты и у нас даже образовался трехлетний сын, Ванька. Правда, паренька пришлось вернуть, он нас чуть не сдал, а вот свидетельство о браке контора брать обратно не пожелала. Уроды. Кире светило новое задание — Квашенников и его дура-жена. Виктория Клочкова хотя и была клинической идиоткой, но в подруги незамужних и неудачно замужних благоразумно не пускала. Потому я стал для Эльзы прикрытием — крайне в неё влюбленным, достаточно обеспеченным бизнесменом с капиталами в Европе. Некоторая драпировка всего этого прилагалась, и кое-какие деньги нам доставались. Кирюха немедленно их вкладывала и что-то даже зарабатывала. Контора на это закрывала глаза.       Наша напрочь липовая семья производила самое чудесное впечатление даже на моего папу и не мешала моей работе, пока не случилась вещь для конспиративного брака неприемлемая — Эльза в меня влюбилась. Очень глупо и непрофессионально. Вся лёгкость совместной жизни полетела в тартарары. Я же знал, знал, что нельзя с ней спать, ептить твою налево! И переспал. А она влюбилась. Или сначала влюбилась, а потом мы переспали?       Оказывается, даже самые тёртые конторские бабы иногда не умеют разделять работу и чувства. Я думал, что тут-то мы с ней в безопасности — мы знаем друг друга с детства, с первого совместного задания родителей в Кёльне, и уж Воропаева-то в меня не втюрится, верняк!       Ага, хрен.       Ладно бы просто вздыхала по мне тихонько — я не против, даже приятно. Дык если б! Кира теперь меня изводит — ревностью, контролем и мозгоклюйством. Вы пробовали контролировать ящерицу в пустыне? Вот где-то с таким же успехом можно контролировать агента спецслужб. Даже при всём его ответном желании!       А у меня этого желания отродясь не водилось.       Фигову тучу тоскливых недель спустя перспектива быть комиссованным не кажется мне такой уж мрачной. Зато можно будет развестись с Эльзой. Наверное. Когда мы разберемся с этим наркопотоком, я серьёзно поставлю вопрос перед командованием о разводе, в любом случае. Если Кира не одумается сама и не перестанет изображать из себя оскорбленную в лучших чувствах супругу.       Даже представить боюсь, как живут настоящие семьи, где оба конторские. Хотя чего боюсь, родители ладили сказочно, чувствовали друг друга просто до мистики. Нет, не хочу об этом думать. Но почему-то очень завидую Ляльке и Марию Антуанетту. Но больше всего — птичке вольной чекистской.       Турник. Наконец-то. Мышцы матерятся, но работают. К черту Киру. Лучше думать об отпуске. Мы уже хрен знает сколько не отдыхали, между прочим. Сначала была настоящая мясорубка — теракт на теракте по всей стране, мы едва не угорели всем ведомством. Вроде утихло — так группа Пилата выбыла из обоймы во главе с Пилатом. А-атлична! Вместо обещанного отпуска мы получили новую нагрузку. Вернулись пилатовцы, пусть не полным составом — и через две недели пришли разведданные о складах Квашенникова под Гератом. Складах с наркотой. Отдых снова помахал нам ручкой.       Хорошие, надо сказать, склады, на них-то я и подорвался. Мы их подняли на воздух, угробили хренову тучу товара — красавчики! Теперь аналитический отдел будет смотреть, где по траффику наркоты будут просадки, где будет делёж территории, заказные убийства и отмены фрахтов/чартеров, какие акции уйдут с рынка ценных бумаг и кучу всякой ещё информации, не связанной напрямую с нашим делом. Они всё это проанализируют, что-нибудь найдут — хорошо бы всю цепочку наркопотока — и мы сможем действовать дальше. Найдем, подкупим, убьём. Выйдем на самый верх, если пустят. Немножко почистим мир.       Чёрт. Чёрт, чёрт.       А я ведь этого больше не хочу. На самом-то деле. Совсем, совершенно. Это что, посттравматический синдром так проявляется? Андрей Жданов не хочет больше служить. Мысль, надо признаться, пугающая. Даж обе мысли: и о желании свинтить из конторы, и о синдроме. Нужно срочно подумать о чём-то другом.       — Я пришёл к тебе с приветом!       О, ну вот хоть бы и о Малиновском.       — Рассказать, что солнце в пятнах! — продолжает Чекист и раскидывает в сторону руки. Обе, между прочим, здоровые. На нём, значит, как на собаке, а я тут приседай да подтягивайся. — Машуля, погуляй, а?       Чекист, таскать сестрам наломанную за углом сирень — дурной тон. Но Маша, кажется, так не думает. Рдеет нежным рассветом и оставляет нас одних. Лихо спрыгиваю с турника.       — Опять сплетнями побираешься? — спрашиваю я, разминая шею. — Командование снова обделалось?       — В корень зришь! Всегда знал, Жданчик, что есть, есть в тебе, дружище, вот эта потусторонняя нотка, эдакий налёт инфернальности… способность к прорицанию…       — Ты будешь говорить?       — Ой, а что это мы такие взъерошенные? Кира? Папа? Папа? Кира?       — Оба. Одна хочет дать нам второй шанс, как будто был первый, второй ежедневно читает лекции о самосохранении.       — Ой, — кислеет Чекист, пока я тягаю гантели.       — «Ой» — это слишком цензурно. Ну, чего нарыл?       — Не я нарыл, а Ромео наш, который Марий Антуанетт, поведал. В общем, Грифон, слушай. Облажались наши по-черному. Ребята взяли Альфреда, ты прикинь! Затесался на завод, ты понимаешь, токарем на завод!       — Да ладно!       То ли английского, то ли американского, то ли немецкого разведчика под кодовым именем Альфред искали три группы почти год. Рыли аки землеройки по всем направлениям, даже саму контору перешерстили на предмет подсадных уток. Да даже нас допрашивали, было дело!       — При всей масштабности события, это ещё цветочки. Были ягодки и будут орешки. Альфреда беру-ут… И… тада-да-дам… бой барабанов, зал задерживает дыхание… МИД кладёт его на место и извиняется. В глазах всех разведок мира мы дауны.       — З-замечательно, — меня разбирает злой смех. Падаю на тренажёр и с удовольствием вытягиваю спину. Как же хорошо, что меня это не касается! Может, к черту тренировки, пойду на ВВК, военно-врачебную комиссию, и пусть списывают?       — Зря ржешь. Ситуацию ж надо спасать, это ежу понятно, начальству — нет. Отцы-командиры им разъяснили. Согласилась. И переложили на плечи конторы. Будем поступать классически — во всеуслышание бряцать оружием. Покажем, как красиво разведка работать умеет. Планируется грандиозный кипиш международного класса, и мы заявлены в хоре.       — Этого ещё не хватало. Спасибо, что не солистами.       — Солирует какая-то баба смежников.       Полный новостями, как коробочка шелками, иду в душ. Будем показывать, на что способна наша разведка, уууу… Мило, глупо и опасно. Полетят головы и звёзды. Будут драть пять шкур вместо традиционных трёх.       Так. Ляльку переводят в тренировочный лагерь, консервируют на несколько месяцев, а меня оставляют здесь. Хотя мне тоже совсем не помешает побегать на свежем воздухе и вернуть себе форму. Что-то здесь не так. Может, всё-таки на комиссию хотят Жданова, да в утиль? Если на комиссию, то в хоре я петь не могу, а Антуанетт говорил о нас с Чекистом как о группе.       Чудны дела. И странны. Чё-то тут не так.       И посттравматический синдром у меня таки явно присутствует, бляха муха. Ни в хор, ни солистом. Ни даже, в общем-то, в тренировочный лагерь. Ни-ку-да. Душевная дачка и яблони в цвету. Баба какая-нибудь рядом, только не Кирюша, попроще. Пара овчарок-валянков. Кажется, я в тридцать лет умудрился постареть.       — Ром, пошли в парк? Тошно от этих стен.