Воздушная тревога

      — Ваш заказ.       Пицца. Грифон, ну какая, к чертям, может быть пицца, когда мы только что закинули домой целый пакет рапанов, мидий и осьминогов?       — Не обольщайся, мы на квартире хорошо, если к утру будем, — читает мои мысли Жданов и накладывает себе кусок с эротично тянущимся сыром. Ну блин.       — Ладно, давай.       Какая мерзкая моцарелла. Какой странный Грифон. Они с Чекистом с самого утра смотрят на меня, будто я им в борщ плюнула, только теперь Малиновский чему-то очень радуется, а Жданов… А Жданов странный.       Они меня подозревают почти постоянно. Успокоились только на несколько часов, когда меня в очередной раз подвела координация, и я чуть не разбила себе нос, поскользнувшись на выходе из душа. Я потом в комнате от бессилия чуть не заплакала. Им, сильным, здоровым, не понять, что это такое — стать почти инвалидом. Да что там почти! По меркам конторы, я как раз инвалидом и являюсь. Непригодная. Непригодная! Я!       Им не понять, что это, а рассказывать сейчас я не собираюсь. Во-первых, потому что меня не спрашивали. Во-вторых, потому что пока эти подозревашки отвлекают двух капитанов от главного, и мне это очень даже на руку.       — Ешь.       Ем. И не обязательно на меня так смотреть, Грифон, и вот эти все бархатные интонации — не для меня. Меня очень, очень трудно обаять.       — Андрей, взгляд попроще, на нас уже смотрят, — улыбаюсь я куску пиццы и берусь за нож с вилкой.       Хочется вынуть ноутбук и вбить в прогу все новые данные, которые мы за сегодня по портам собрали, и пусть считает. Но мы очень неудачно сидим, ко мне в монитор может заглянуть любой дурак. И не дурак тоже.       — А Рому мы кормить не будем? — спрашиваю я, чтобы не молчать.       — Обойдётся. У него сейчас пища высокодуховная. Дама любит Цветаеву.       — Не люблю Цветаеву.       — Я думал, все девочки любят стихи про любовь, — хмыкает Андрей и подцепляет новый кусочек.       Фу, как плоско ты сейчас пытаешься заехать. Не было у тебя спецкурса, Андрюша, по разведке сексом. Хотя, может, нежные ромашки на это ведутся? Можно было бы, конечно, показать ему сейчас класс. Так, чтобы он мог думать только в какой ближайший туалет меня затащить, потому что до номера не дотянет. Но такое хулиганство мне вылез-ет боком. Потому что тогда либо придётся играть в любовь до конца, либо признаваться, что я не всегда сидела в очках среди аналитиков. А мне нужно, чтобы пока ещё два капитана посомневались. Я чуть опускаю очки, смотрю на Жданова поверх стёкол. Он ест быстро, как-то даже агрессивно, выдавая свою жадность — в жизни, в работе, в сексе. Интересный экземпляр, чем-то похож на Пилата и Синицкого вместе взятых.       Солнечный зайчик бликует от часов официанта и со всей безжалостностью бьёт мне в глаза. Я беззвучно кричу, закрывая лицо, и чувствую, как из ставшей чужой, бухающей болью головы, сочатся слёзы. Они везде, на лице, на волосах, будто вытекают из самой кожи, а не из глаз, которых я не чувствую.       — Катя! Катя, что?       Я не могу ему сейчас ответить, я ничего не могу. Потерялись мои очки, и я слепо шарю вокруг, боясь открыть веки. В голове бухают барабаны, и страшно режут глаза.       — Что ты ищешь? — спрашивает Грифон строго. Его голос близко, и дыхание тоже близко, и его руки держат ошалевшую от боли меня. Но мне всё равно.       — Очки. Очки мои.       Тёплые пластиковые дужки скользят мне за уши. Они незнакомые, но я сразу успокаиваюсь, почувствовав на носу очки.       — Разбились. Держи мои. Ты можешь посмотреть на меня?       Где-то в сумке есть мои солнцезащитные очки — в помещении я всегда надеваю хамелеоны, чтобы не привлекать особого внимания, но сейчас я рада хоть какой-то защите от этого чёртового одесского солнца. Открываю глаза с опаской, но ничего не случается — мир вокруг мутный из-за приступа и чайного коричневого цвета из-за очков. Правый глаз ещё хоть что-то различает, но левый, которому попало сильнее, не видит почти ничего.       — Прости, мне нужно привести себя в порядок, — я растираю по щекам слёзы. Хорошо, что не накрашена, представляю, как бы я сейчас выглядела. Я различаю только очертания столиков и стульев, но, в целом, мне этого достаточно, чтобы добраться до туалета. Понять бы ещё, где он здесь!       — Я помогу, — решает Грифон. Наверное, я выгляжу жалко. Ну, растеряно так точно. Жданов ведёт меня за плечи, помогая не врезаться в снующих официантов. Я плачу, не разбирая, что это — светобоязнь или осознание собственной ущербности. Что, Пушкарёва, получила? Непригодная ты теперь, помни! Тебя нельзя выпускать даже на задания, где от тебя ничего особенного не требуется, и два здоровых диверсанта тебя оберегают и страхуют. И это ещё только глаза! Что будет, если придётся бежать? А если прыгать? Что, в конце концов, будет, если тебя здесь узнают?       Грифон долго ищет, как погасить половину света в туалете, пока я стою, оперевшись на раковину, и боюсь снять очки. Течёт из-под крана вода, пузырится мягким потоком на ладони. Наконец, остаётся один слабенький светильник, и я рискую освободить лицо и умыться.       Вода, вода, водичка, а-а-а… Ещё, прохладнее, и совсем холодную. Ну вот, уже чётче видно. Грифон смотрит на меня в отражении и о чём-то думает. Голову даю на отсечение, что прокручивает в голове все свои подозрения и отметает их одно за одним. Потому что ущербная калека не может быть спецагентом. Как ты прав, Жданов, как жестоко ты прав!       — Ты как? — сострадание в его голосе добивает меня.       — Жить буду, — огрызаюсь я. — Оставь меня на минуту, ладно? Я до столика уже доберусь сама.        Капли для глаз в сумке рядом с зарядкой для ноута, и нужно ещё как-то их достать, и, закапать, когда перестанут литься слёзы. Грифон пожимает своими огромными плечами и выходит, столкнувшись в дверях с двумя девушками. Дрянь я неблагодарная.       — Андрей!       Оборачивается.       — Спасибо.       — Обращайся, Мышь.       Всё-таки эти гады дали мне кличку.       — Андрюша, ты довёл девушку до слёз? Тебе это грозит дуэлью, товарищ! — высоким голосом заявляет довольный Малиновский, когда я, красная и опухшая, возвращаюсь за наш столик. Пока я пыталась проморгаться и успокоить два огненных шара под веками, ЧК успел сожрать остатки нашей пиццы. Его вопрос — для отвода глаз. Они уже, конечно же, успели всё обсудить, было бы странно, если бы Жданов ничего ему не рассказал. Собственно, именно поэтому Андрей не поддерживает комедию Романа и молчит, внимательно рассматривая меня. Я отмахиваюсь — нормально, не трогай.       — Мы можем ехать? Ром, у тебя получилось?       — Вы, Екатерина Пушкарёва, обидеть меня сейчас хотите? — взвыл Малиновский и подавился последней зажаренной корочкой пиццы.       — Тогда домой, — командует Жданов, стуча кулаком по спине друга, — пара часов на отдых, анализ, и вечером на пляж.       В машине Грифон то и дело косится на меня в зеркало заднего вида, от этой неприкрытой жалости мне становится совсем плохо. Он и поездку домой придумал из-за меня. Сам же говорил — дома от силы к ночи. Что-то отменил или переставил местами. Непрофессионально, Грифон.       — Через оптику. Я не могу ходить везде в солнцезащитных очках, — говорю я и закрываю глаза. Командировка обещает быть весёленькой.       Очки я выбираю такие же, как были, простенькую школьную форму. Малиновский с глазами щенка протягивает мне тоненькую прямоугольную оправу, но я отвергаю, даже не взглянув. В моём чемодане есть подобная — для выходов «Катя-красавица» и «Катя-мусульманка». Мне нужны очки для «Катя-мышь». Ну блин, прицепилась эта чёртова Мышь!       Обидно смотреть на мидии, которых не хочешь, потому что только что слопала кусочище пиццы. Шоб ты был здоров, Жданов, со своим состраданием. Закрываю холодильник и устраиваюсь у ноута. Мужики падают за свои, и мы триадой залипаем в работу.       — Пока Одесский и, что интересно, Южный выдаёт как наиболее вероятные, — сообщаю я, когда прога досчитывает вероятность.       Малиновский выглядывает из-за ноута одним глазом.       — Ну, Ариадна Аристарховна ждёт меня сегодня ночью под балкон с серенадой, а жену начальника Южного порта пусть Грифончик окучивает.       — Он не женат, — парирую я, выводя на экран фотографию Германа Полянского.       Две головы склоняются над мои ноутом.       — Бери, Палыч. А вдруг голубой? — потешается ЧК.       — Вот сам и бери, мне хватит того факта, что мы с тобой спим в одной постели.       — Нормальный он. Три девушки за последний год, и это только те, которые засветились у него в Фейсбуке, — успокаиваю я обоих.       — Бабник! — радостно признаёт коллегу Малиновский. — Катенька, это ваш звёздный час!       Я затылком чувствую, как они переглядываются надо мной, и вовсе не заговорщически. Жданов против. Жданов мне верит. Ч-ё-ё-рт…       — Мальчики, — я запрокидываю голову, чтобы убедиться, что не ошиблась — я не ошиблась. Улыбаюсь во все брекеты.       — Мальчики, вы давно на меня смотрели?       — Катенька, вы себя недооцениваете, — замурлыкала наглая чекистская морда, почти прижимаясь ко мне, — пара наших советов, два часа у стилиста, и…       …и засунь себе свои советы очень далеко, Ромочка.       — Я не могу.       Я встаю, едва не ударившись сразу о два лба.       — Я правда не могу. В конце концов, я аналитик. А меня раскусят, и я подставлю под удар вас и всю операцию. Потому не говорите глупостей, товарищ капитан. На Полянского можно выйти через бильярд, он его обожает.       Я действительно не могу. И не потому что я аналитик, не потому что мне нельзя сейчас сдать им все карты.       Просто когда я в последний раз должна была соблазнить фигуранта, я чудом не погибла.