Питерские хроники

В Питере, предсказуемо, дождь. Стена воды из разверзшихся небес, хляби под ногами и вот это вот всё, отдающее библейским потопом. Трубецкой, если честно, как никогда хочет, чтоб город этот затопило к хуям. Чтобы вода неумолимо и жадно поглотила серые равнодушные дома, забитые серыми равнодушными людьми. Сергей представляет эту желанную картину, вот только она не откликается внутри ни предвкушением, ни злостью: картинка-мысль плавает в черепной коробке, как разбухший трупик, и не может прибиться ни к одному берегу. Трубецкой устал. Трубецкой так невыразимо устал, что, кажется, усталость на пару с дождём пропитала его пальто, кожу, мышцы и теперь вгрызается в кости. Трубецкой идёт от машины до парадной, а усталость гремит кандалами на ногах, заливает голову расплавленным чугуном, и хочется встряхнуться, чтобы вытрясти её из головы, но сил нет даже на это. И, когда тёмная фигура в надвинутом на голову капюшоне шагает к нему из-под арки, мысль, что она ему мерещится, а он, кажется, сошёл с ума, не пугает. Ведь на страх тоже нужны силы. Тем временем галлюцинация, промокшая, словно дворовый кот, приподнимает голову и смотрит на него глазами Рылеева. Волосы, прилипшие к лицу, ткань, прилипшая к телу, отчаянье, прилипшее к коже и губам. Кондратий дергает ртом и говорит еле слышно: — Мне некуда больше идти. Трубецкой смотрит на него и несколько секунд тратит на борьбу с желанием сжать Рылеева в руках, чтобы убедиться, что он живой, чтобы удостовериться, что настоящий, что и правда здесь сейчас, перед ним. Он хочет спросить: «Как ты?» — хочет сказать: — «Молодец, что пришёл», — но вместо этого бессмысленно интересуется: — У тебя же ключи есть, почему не зашёл? — Не хотел, чтобы консьержка меня увидела. Ну да, конечно. Включи мозг, Трубецкой. Сергей кивает — чугунный шар внутри черепа больно ударяет о затылок — и открывает дверь. Консьержка словно бдительный сфинкс на своём посту. Она тут же выглядывает в проём и, вместо сурового взгляда и смертельных загадок, встречает Трубецкого улыбкой и участливым: — Добрый вечер, Сергей Петрович. Опять так поздно с работы возвращаетесь, совсем себя не бережёте. Сергей улыбается, чувствует, как за спиной напрягается Рылеев. — Добрый вечер, Зинаида Павловна. Ну, а что ещё делать холостому человеку? Не проводить же вечера дома в одиночестве? Трубецкой даже не напрягается, делая нужное ударение, и взгляд Зинаиды Павловны, скользнувший было за его спину, вновь возвращается к нему. Она улыбается и качает головой, сетует, что такой красивый мужчина не должен быть один, и совершенно не видит Кондратия. Тот для неё не существует. И если позже кто-то спросит, она божиться будет, что Сергей Трубецкой провёл весь вечер в одиночестве. Несомненном и гордом. В лифте Кондратий забивается в угол и говорит глухо: — Они Мишку Рюмина взяли. Звучит мёртво и голову не поднимает, а Трубецкому жизненно необходимо посмотреть в его лицо, увидеть, что в его глазах, пусть даже увиденное его убьёт. Но он приваливается к стенке, поудобней пристраивает чугунную голову и говорит: — Я знаю. И все Бестужевы тоже у них, — лифт вдруг становится тесным, сдвигает стенки, будто хочет сжать его в своих объятиях, и он добавляет быстро: — Но Апостолу с Пашкой удалось улизнуть. Рылеев вскидывается, и от облегчения, выплеснувшегося из его глаз, у Трубецкого саднит под рёбрами. Кондратий же откидывает голову, жмурится, выдыхает: «Хорошо. Это хорошо», — нервно дёргает кадыком, и губы гнёт в подобии улыбки, а Сергей только сейчас замечает, как его трясёт. В квартире Рылеев привычно проходит вглубь прихожей и стягивает кеды, бросая их у шкафчика для обуви, а Трубецкой зависает на пороге. Чёрт, как раньше эта рылеевская привычка выводила его из себя, сейчас же он смотрит на эти чёртовы кеды, на блядские кеды, которых не было в этой квартире несколько месяцев, и безуспешно гонит ощущение, что дом впервые за эти бесконечные месяцы ожил. Квартира снова наполнилась жизнью, потому что Рылеев снова не убрал обувь в шкаф, и Трубецкой обязательно о неё споткнётся и будет недовольно бухтеть, а Кондратий будет над ним подтрунивать и обещать, что в следующий раз, как образцовый сосед, всё положит на свои места, но, конечно же, не положит. Вот только никакого следующего раза не будет. Не в этой чёртовой вселенной. Трубецкой трёт переносицу, пытаясь вернуться в здесь и сейчас, и ловит взгляд Кондратия. Тот стоит, засунув руки в карманы, ссутулившись и, кажется, занимая ещё меньше места, чем обычно. Он по-прежнему в капюшоне, и Сергей не видит его глаз, а в голосе, так совершенно неправильно, совершенно не по-рылеевски нет никаких эмоций, когда Кондратий говорит: — Спасибо за то, что предупредил. Трубецкой дергает головой. Трубецкой борется с желанием подойти к Рылееву, стянуть капюшон и заглянуть наконец в глаза, но вместо этого он снимает с себя пальто и говорит: — Ты промок и совсем замёрз. Тебе горячий душ нужен, иначе простынешь. Рылеев кивает медленно, говорит с усмешкой: «Не было возможности утеплиться и зонт захватить», — и какое-то время переминается с ноги на ногу, будто ждёт чего-то, но затем отворачивается и, оставляя мокрые следы, направляется в ванную. — Мне жаль, что я не успел предупредить всех, — голос Трубецкого даёт трещину, слова ударяются в спину Рылеева, останавливают его. — Ты не виноват, — говорит Кондратий. Он не поворачивается, но Сергей видит, как качает головой.  — Ты ещё тогда сделал свой выбор и вообще не обязан был. В конце концов, ты нас предупреждал. Кондратий смотрит в пол, а Трубецкому развернуть его к себе хочется, хочется встряхнуть его за плечи и спросить: «Ты и правда думаешь так?» Хочется вывалить перед ним всю свою вину, словно внутренности, вину, что сдвигает стены коридора, что грозит раздавить, перемалывая кости, но Сергей закрывает глаза, делает пару глубоких вдохов. — Иди в душ,  — говорит, и голос ломается, как лёд. Голос — предатель, — будто не угробил уйму лет на его тренировку, будто не подчинял им не один десяток людей, — совсем его подводит. Сергей кашляет, пытаясь прочистить горло, пытаясь собрать голос по кусочкам, но всё равно звучит неважно, когда добавляет: — Иди, а я тебе одежду принесу. Ещё лежит где-то твоя, сейчас поищу. Вот только искать её нет нужды, потому что одежда Рылеева лежит там же, где лежала до его ухода. В верхнем ящике комода. Трубецкой открывает его, рассматривает ровный ряд носков, идеальную стопку футболок и впервые думает — и мысль эта вызывает удивление и легкую оторопь, — что ему ведь даже в голову не приходило от вещей Кондратия избавиться. Три чёртовых бесконечных месяца эта одежда лежала здесь, в то время как её хозяина здесь не было. И ведь Трубецкой не надеялся на его возвращение — глупо даже мечтать, когда через пропасть, что между ними, не перебраться, — однако вещи лежат и делают вид, что всё по-старому, что Рылеев никогда не уходил. «Ну ведь пригодились в конце концов», — кривя губы в ухмылке, думает Трубецкой и достаёт синие клетчатые пижамные штаны и футболку с Миньонами. В ванной душно и пахнет банановым шампунем, который так любит Рылеев. — Я принёс одежду, — говорит Трубецкой и кладёт её на край раковины, но замирает. Из-за стекла сквозь шум воды слышится тихий шёпот и, кажется, всхлипы. — Всё в порядке? — спрашивает Сергей, а сердце так больно в груди ворочается, что он не дожидается ответа, заглядывает за стекло душевой. Кондратий стоит под струями воды и остервенело трёт мочалкой предплечье. Трёт так одержимо, матерясь сквозь зубы, будто хочет стереть магическую татуировку, но, кажется, чёрные линии, что складываются в перо, становятся только ярче. Движения Кондратия становятся резче и беспорядочней, и он даже головы не поднимает, когда Сергей зовет его по имени. Он словно сломанный механический человечек, и Трубецкого от этих неестественных движений, его сжатых челюстей, от выступающих жил, расчерчивающих руки, накрывает ужасом. Он шагает за стекло, прямо под воду, ещё зовет по имени, придвигается вплотную, берёт за запястья. — Кондраш, — выдыхает, — хватит. Он ожидает, что Рылеев будет сопротивляться, но тот вскидывается, смотрит на него и разжимает пальцы. Мочалка падает на пол, а из глаз Кондратия такой болью шпарит, что Трубецкому ни вдохнуть, ни выдохнуть.   — Они забрали мой стилус, — едва разжимая губы шепчет Рылеев. — Они забрали стилус, и я без него как без рук. Я ничего без него не могу. Кондратий делает шаг назад и смотрит на свои руки так, будто совершенно не понимает, зачем они ему теперь. Разглядывает чёрное перо на предплечье, кривит губы презрительно и горько. — Я бесполезен, — говорит и медленно сжимает кулаки. — Я теперь совершенно бесполезен. Я никому не смогу помочь. Я парням не смогу помочь! И уже в следующий миг он разворачивается и впечатывает в стену кулак. Рычит и замахивается снова, но Сергей его руки перехватывает, удерживает, с силой прижимает к себе. Кондратий дёргается и матерится, пытается высвободиться, Сергея от себя оттолкнуть, но тот обнимает крепко, а когда Рылеев обмякает, скользит ладонью по голой спине, утыкается в мокрые волосы и шепчет: «Ты не виноват», и «главное, что ты жив», и что-то ещё, кажется, совершенно бессмысленное. Трубецкой в руках Кондратия сжимает и просто ждёт, когда он дрожать перестанет, когда перестанет больно впиваться пальцами в его спину и дышать загнанно. Он говорит: «Мы что-нибудь придумаем. Мы вернём тебе магию. Вернём обязательно», — и крепче Рылеева к себе прижимает, но тот вдруг из его рук выпутывается, отстраняется и смотрит потемневшими глазами. Глазами почти чёрными и совершенно нечитаемыми. Поэтому Трубецкой чуть не падает от неожиданности, когда Кондратий делает рывок навстречу и впивается в рот губами. Сергея уводит в сторону, и он еле успевает выставить руку и упереться в стену. Вторая рука автоматически, так до больного привычно обхватывает Рылеева за затылок. Вода бьёт по спине, стекает по лицам, и Трубецкой глотает её вместе со стонами Рылеева. Тот сжимает пальцы на его затылке, больно тянет за волосы и проходится губами по линии челюсти. Прикусывает мочку уха, целует шею, оттягивая ворот рубахи, спускается языком к ключицам, и Сергею так горячо и невыносимо хорошо. Он ничего не может с собой поделать, вжимает Рылеева в стену, оглаживает ладонью его ребра, проходится по бокам, царапает живот. Кондратий вздрагивает и выгибается навстречу, цепляется за плечи и снова губами в его рот впивается. Кондратий такой живой и настоящий в его квартире, в его руках, и голова кругом, и вздохнуть, кажется, нет никакой возможности. Сергей стонет в рот, вылизывает его, целует, как изголодавшийся, что ещё пара секунд и сдох бы. Поэтому он ненавидит себя, когда обхватывает лицо Рылеева ладонями и чуть отстраняется. — Кондратий, подожди, — выдыхает. Блять, меньше всего ему хочется делать именно это, но по-другому он не может. Сергей отстраняется ещё больше, смотрит в удивлённые глаза и удерживает Рылеева на месте, когда тот снова к нему тянется. Потому что всё, что Кондратием сейчас двигает, — это отчаяние и страх, а это не то, что Трубецкому нужно. — Хватит, — повторяет Сергей. — Ты не должен… мы не должны. Черт… Рылеев выворачивается, прижимается снова и целует в шею, тянет мокрую рубаху из брюк, и Трубецкой делает то, что никогда с ним не делал. — Перестань, — говорит, и магия прицельно вгоняет слово, словно иглу, в самый мозг. — Ты устал, тебе нужно отдохнуть. Рылеев замирает, делает шаг назад и смотрит ошарашенно, понимая, что происходит. — Прости, но ты вымотан, тебе нужен сон и отдых, а не секс от отчаянья с человеком, которого ты ненавидишь. Кондратий смотрит на Трубецкого исподлобья, но звучит совершенно не зло, когда выдыхает: — Вот ты скотина, — и добавляет: — И я тебя не ненавижу. — И выходит из кабинки. А у Трубецкого ноги подкашиваются. Он сползает вниз по стене прямо на пол душевой и наблюдает сквозь мокрое стекло, как Кондратий вытирается и натягивает штаны, следом футболку, и Сергей слышит его смешок. Какое-то время Рылеев топчется на месте, смотрит на Сергея, будто хочет что-то сказать, но потом просто выходит из ванной. А Трубецкой просто сидит. Вода лупит по плечам, брюки мерзко липнут к ногам, и надо бы встать и выключить эту долбаную воду, но силы, кажется, оставили Трубецкого окончательно, а чугунный шар в голове разросся до небывалых размеров. Сломанная марионетка с чугунным ядром вместо башки — вот кем Сергей себя ощущает. Поэтому он тупо сидит в душевой, в этой чёртовой мини-версии Питера с его непрекращающейся водой, бьющей сверху, с той лишь разницей, что в этой мини-версии вода теплее и пахнет дурацким банановым шампунем Кондратия. Блять, он ведь и правда ничего не выкинул после его ухода. Через пару веков Трубецкой поднимается. Матерясь и держась за стенки, стягивает с себя одежду и долго стоит под струями воды, затем выходит из кабинки и вытирается полотенцем, пахнущим всё теми же чёртовыми бананами. Чистит зубы, развешивает одежду Рылеева на полотенцесушителе. И всё это время вертит в голове четыре слова: «Я тебя не ненавижу». Крутит и так и этак, пытаясь разгадать по интонации свою судьбу, вот только зря старается — понять, правда это или нет, совершенно невозможно. Трубецкой идёт на кухню, чтобы поставить чайник, но по дороге сворачивает в спальню и замирает на пороге. Кондратий спит на правом боку, подтянув одно колено к груди и обнимая подушку, и кажется совсем бледным на фоне темно-синих простыней. Сергей слушает его спокойное дыхание, мешающееся с шумом дождя за окном, и совершенно по-идиотски представляет, что дождь этот бесконечен и затопил весь мир. Что сейчас там за окном нет ничего и никого, что есть только он и Кондратий в пузыре его квартиры. Только они вдвоём, и им никто не может помешать. Жаль, что его магии не хватит, чтобы устроить такое. А вот магии Кондратия — да. Словно соглашаясь, Рылеев шумно выдыхает во сне, перекатывается на другой бок и подминает под себя вторую подушку, натягивает одеяло повыше, почти скрываясь под ним. Мышца в грудной клетке Трубецкого трепыхается, стучит о рёбра, будто просится наружу, и он сдаётся. Подходит к кровати и ныряет под одеяло, вытягивается рядом с Рылеевым, и тот, конечно же, этим пользуется: закидывает на него ногу и руку, и утыкается в подмышку, когда Сергей, обхватив его рукой, придвигает к себе ближе. Трубецкой закрывает глаза и улыбается так, будто всех этих долбаных месяцев без Кондратия не существовало. В Питере, предсказуемо, дождь. Стена воды за оконным стеклом превращает квартиру в выцветший фотоснимок, а Кондратия, появляющегося на кухне, в бледного призрака. Трубецкому не нравится сравнение, вызывает желание прикоснуться, убедиться, что Рылеев — не плод его воображения, почувствовать реальность кожи под ладонями, твёрдость мышц. Пальцы вздрагивают, и Сергей сжимает их в кулак. Электрический чайник с шумом закипает. Кондратий ерошит и без того взъерошенные волосы, зевает так смачно, что того и гляди челюсть вывихнет, и Сергей ничего не может поделать с губами, которые растягиваются в совершенно идиотской улыбке. Улыбке, которая ни черта не соответствует ни потопу за окном, ни катастрофе, вчера случившейся, ни усталости, что за ночь никуда не исчезла, а притаилась в затылке тяжелым булыжником. Вот только всё это прах и тлен, пыль, совсем незначительные обрывки реальности, ведь Рылеев здесь, на его кухне бормочет «добрутр» и буднично тащит со стола печенье. «Доброе», — отвечает Трубецкой и достаёт с полки кружку, как делал это тысячу раз до, наливает в неё заварку, следом кипяток, кладёт три ложки сахара. И чёртова кружка, красная с битым краем, и заварка, и сахар, как и одежда в комоде, ждали именно Кондратия, и нет, думать в очередной раз о том, почему это всё в его квартире до сих пор, хотя ни черта ему не нужно, Трубецкой отказывается. Сейчас есть дела поважнее. Например, сдержаться и не поцеловать губы, уголки которых приподнимаются в улыбке, когда Рылеев хрипло благодарит и берёт протянутую кружку. Сбитые вчера о плитку костяшки на правой руке кажутся инородным кадром, вклеенным в эту реальность. Кондратий устраивается на любимом стуле у окна, привычно поджимая ногу, и блаженно мычит, когда делает первый глоток. А Трубецкого снова из настоящего выдёргивает. Будто не было арестов вчерашних и их с Рылеевым расставания трёхмесячной давности, не было бесконечных разговоров, ни к чему не ведущих, и разочарованных взглядов, прибивающих к земле. Будто они снова в академии и собираются на пары. Точнее он собирается, а Кондратий планирует пропустить, потому что у него снова насморк, кашель и голос курильщика, попробовавшего сигареты ещё в яслях. Поэтому он пьёт обжигающий чёрный чай — и как только не сжигает себе всё горло к чертям? — и хрипло просит передать Мишке Бестужеву учебник по истории русской поэзии, торопит и предрекает нагоняй за опоздание от Гебеля, но на пороге сам же не отпускает, долго и жарко целует, пытается забраться ладонями под одежду и руками так обжигает, что Трубецкой каким-то не к месту отеческим жестом кладёт ладонь на его лоб. Трубецкой там, в две тысячи шестнадцатом году проверяет, нет ли у Рылеева температуры, Трубецкой в две тысячи двадцатом ловит себя на этом до боли знакомом движении руки, но успевает тормознуть и схватиться за кружку с кофе. Сомнительный, блять, спасательный круг. Сергей делает глоток и морщится, потому что у кофе неожиданно вкус пыли. Кажется, она скрипит на зубах, когда он, глядя на такого умиротворённого Кондратия, говорит: — Какого бы низкого мнения я ни был о безопасниках Управления, рано или поздно они выяснят про наши с тобой отношения и придут ко мне. Тебе здесь небезопасно оставаться. Улыбку с лица Рылеева словно смазывают — мгновенно, одним движением. Он хмурится и открывает глаза, кивает. — Я знаю,  — говорит. — Я скоро уйду. — Куда? Сергей сжимает кружку так, что белеют пальцы, Рылеев же ещё больше ерошит волосы. — Мне нужно Апостола с Пестелем найти, — говорит. — Со стилусом это было бы минутным делом, а без него придётся побегать по городу, но я найду их в любом случае. Должен найти, — выдыхает, трёт переносицу и вздрагивает, когда Трубецкой со стуком ставит свою кружку на стол. — Зачем? — спрашивает вкрадчиво и совершенно спокойно, вот только Кондратия не проведёшь, он, защищаясь, вздёргивает подбородок, смотрит упрямо Сергею в глаза. — Чтобы ребят вытащить. А Трубецкой смеётся коротко. Ненормально и совершенно неуместно, но он же, блять, чего-то подобного и ждал. И вся бессмысленность последующих слов, предложений и доводов так очевидна, что хочется выть от бессилия, но Сергей всё равно продолжает: — Вытащить? — тянет. — Из Петропавловской крепости? Втроём? Кондратий лишь сжимает челюсти и глаз не отводит. — Мы соберём всех, кого ещё не арестовали. Это не провал, многим удалось сбежать, о многих просто не знают. В том числе и в самой крепости. Там есть наши. Трубецкой придвигается, упирается ладонью в стол и нависает над Рылеевым. — Сколько там наших, м? — спрашивает. — Десяток? Два? А тех, остальных? Тех, кто, словно верные цепные псы, с радостью разорвут вас, изменников, на части, сколько? Сотни? Ты правда думаешь, что вам удастся даже просто внутрь попасть? — дурацкая усмешка липнет к губам, разъедает голос. — Хотя, погоди, попасть удастся. Так же в камеры, как Муравьёв и Бестужевы. Вот только выберетесь вы оттуда вряд ли. Кондратий прикрывает глаза и выдыхает. — Может быть, — соглашается так просто и бесит этим Трубецкого неимоверно. — Но у нас нет выбора. — Есть, блять, есть! — Сергей сам не замечает, как срывается. Сжимает плечо Рылеева с такой силой, будто пытается внутрь попасть, чтобы слова свои вложить: — Вам из Питера уезжать надо, а не геройствовать. Засесть где-то, чтобы не видно и не слышно, отсидеться… — Мы не можем! — Кондратий тоже голос повышает, подаётся навстречу. — Мы не знаем, что эти твари с ними делают. А ты знаешь? Думаешь, они не пытают их? Думаешь, ведут цивилизованные допросы в присутствии адвокатов? Думаешь, устроят суд честный и справедливый? Такой же честный и справедливый, сука, как они сами! — у Кондратия дыхание сбивается, щёки алеют, а глаза горят так, что Трубецкой понимает — он снова проиграл. — Мы не можем их оставить, — говорит Рылеев и этими словами словно все силы из Сергея вытягивает. Трубецкой чувствует, как его прижимает к земле, а чугунный шар снова внутри черепа перекатывается. И он сдаётся. Выпрямляется, смотрит в окно, за которым никак не наступит блядский конец света. — Вас убить могут, — выдыхает хрипло и кивает, когда Рылеев так же тихо говорит: — Это никогда не было для нас причиной остановиться, ты же понимаешь. Трубецкой понимает — и это понимание тяжело оседает где-то внутри, тянет к земле, давит на грудь. И он молча выходит из кухни и идёт в кабинет. Серый тусклый свет льётся в комнату через неплотно задёрнутые тяжёлые шторы, и снова кажется, что за окном всё утонуло в холодной воде. Сергей проходит к рабочему столу, выдвигает верхний ящик и достаёт из него деревянный футляр с изображением ворона на крышке. Внутри на тёмно-синей подкладке лежит стилус — чёрная деревянная поверхность матово блестит, а вырезанная фигурка ворона со сложенными крыльями, кажется пугающе живой. Стилус его отца. Трубецкой рассматривает каждое ювелирно вырезанное перышко и размышляет, изменилось бы что-то, если бы к нему перешли способности отца, а не матери. Если бы он с первых дней появления Рылеева в Академии учился бы с ним на одном факультете, был бы с ним всё время рядом, удалось бы ему как-то повлиять на его принципы, изменить мнение, спасти от того, что происходит сейчас? Сергей встряхивает головой и слегка злится. Так много пустых и ненужных мыслей, когда у них совершенно нет времени. Он достаёт стилус, захлопывает шкатулку и убирает её обратно в ящик стола. Выходит из кабинета. — Держи, — говорит, протягивая. Рылеев удивлённо смотрит на стилус и выдыхает: — Это же твоего отца. — Да. Был. Теперь твой. Кондратий качает головой, смотрит огромными глазами и руки не протягивает. — Я не могу, — говорит тихо. — Это твоё наследство, твоя память, ты не можешь мне просто так его отдать. — Почему? Ты думаешь, он мне дороже тебя? — Рылеев вскидывается и смотрит на Сергея изумлённо. Это изумление, что шпарит из широко распахнутых глаз, очень Трубецкого злит. Он берёт Рылеева за руку и кладёт стилус на раскрытую ладонь, сжимает с силой пальцы. — Бери, — припечатывает. И Кондратий послушно сжимает пальцы сильнее. С каким-то ошалелым выражением лица —  то ли со священным ужасом, то ли с благоговейным восхищением, Сергей никак определить не может — разглядывает ворона на конце стилуса. Потом оглаживает его пальцем, вздыхает прерывисто, шепчет: — Он идеален. Ещё бы. Этот стилус передавался в их роду из поколения в поколение, от родителей к детям. Род Трубецких — магов Слова — тянулся несколько столетий, пока не споткнулся на Сергее. Гены матери оказались сильнее, и вместо очередного стихоплета в семье родился мозгоправ, а стилус остался без дела. Когда отец ушёл на пенсию, лёг в деревянную шкатулку в кабинете отца, а после его смерти переехал к Сергею. И вот теперь им любуется Рылеев, а Трубецкой любуется Рылеевым и замечает, как вдруг напрягаются его плечи. — Если он меня не примет? Трубецкой улыбается. Ну да, стилус — инструмент капризный, не каждого мага будет слушаться, вот только Сергей уверен, что Ворон и Кондратий подружатся. Нет у него в этом почему-то ни тени сомнения. Может потому, что Ворон служил Трубецким столетиями, а Сергей, хоть и не писал магические вирши, всё-таки был Трубецким, и сила стилуса была нужна ему сейчас как никогда. А может потому, что он просто верил в талант Рылеева. — Попробуй, — предлагает Сергей, и Кондратий кивает, громко сглатывает, но пробовать не торопится, продолжает разглядывать, а потом вдруг поднимает голову и смотрит на Трубецкого встревоженно: — Если к тебе придут, то первым делом проверят, на месте ли он. Сергей усмехается, дёргает плечом. — Скажу, что давно не заглядывал в шкатулку, и ты мог спереть его, когда мы расстались, а я даже не заметил. Брови Кондратия ползут вверх. — Я? Спереть? Трубецкой пожимает плечами: — Ты же враг народа. По их версии ты младенцев на завтрак жрёшь, что для тебя какая-то мелкая кража? Кондратий фыркает. Смотрит на Сергея изумлённо, и губы подрагивают, будто Рылеев не понимает: то ли ему засмеяться, то ли послать Трубецкого к чёрту. Он всё-таки выбирает первое, скалится от души и решительным жестом, больше не задумываясь ни секунды, прокалывает концом стилуса палец. Выступившая капля крови тут же впитывается в дерево. Несколько долгих секунд Рылеев не дышит, застывает в ожидании приговора, а потом резко выдыхает. Даже Трубецкой чувствует, электрический разряд магии, сцепляющий стилус и его нового хозяина. Рылеев же улыбается, как умалишённый, сияет, будто чёртов маяк, и Сергей замечает, как подрагивают его пальцы от нетерпения. Он видит: Кондратию до жути прямо сейчас хочется написать заклятье, убедиться, что он вернул себе свою силу, но вместо этого, он делает пару шагов и обнимает Трубецкого. Опять, мать его, застает врасплох, и несколько секунд Сергей пытается протолкнуть воздух в лёгкие, потому что в груди что-то лопается, обжигая и мешая дышать. Но тело реагирует быстрее, тело словно и не забывало, каково это — обнимать Рылеева так крепко, утыкаться, улыбаясь, в макушку и чувствовать его горячее дыхание. И вот здесь и сейчас можно, пожалуй, и умереть, думает Трубецкой. Где там этот чёртов потоп и кары небесные? Он готов, ну. — Спасибо, — говорит Кондратий глухо, уткнувшись в его шею. — Спасибо, — повторяет, когда делает шаг назад и смотрит в глаза. Смотрит так, что Трубецкого ведёт и ему срочно нужна опора, потому что пол из-под ног катастрофически выскальзывает. Кажется, он раскачивается — их персональный пузырь с кислородом и остановившимся временем. Пузырь со временем, повернувшим вспять, потому что Рылеев вдруг приподнимается на носках и прижимается губами к его губам. Сергей каменеет, но Кондратий с силой цепляется за его футболку и шепчет прямо в рот: — Чтоб тебя, Серёж! Это не от отчаянья и не от страха,  — глаза блестят лихорадочно и голос дрожит от злости — И даже не смей думать, что из благодарности! Я по тебе скучал. Ткань футболки натягивается сильнее, и голос звучит отчаянней, когда повторяет:  — Блять, я так по тебе скучал. И Трубецкого накрывает. Пол всё-таки выскальзывает из-под ног, и, чтобы не упасть, он с рычащим «блять» цепляется за Кондратия. Целует, впивается в губы, толкается языком, толкает прижимающееся тело вперёд ещё и ещё, пока Кондратий не упирается поясницей в кухонную столешницу. Он тут же жмётся к нему бёдрами, трётся и стонет, и от стона этого у Сергея дрожь вдоль позвоночника и дикое желание Рылеева целовать, целовать, целовать, не останавливаясь. Как они оба избавляются от одежды, Трубецкой даже не осознает. Просто в один момент он сминал футболку на спине Кондратия, и вот уже под ладонями гладкая кожа. И Сергей по-звериному трётся о неё лицом, дурея от запаха, ведёт носом по ключицам, прикусывает кожу на шее, а Рылеева выгибает навстречу. Рылеев тянет его за волосы вверх, прижимает к себе, целует, захлебываясь, жадно и зло, целует, словно про запас — насытиться, пропитаться, запомнить. И Трубецкой неотвратимо тонет, погружается в эту горячую, отчаянную необходимость. Он задыхается и снова хрипло шепчет «блять». Рывком приподнимает Рылеева и усаживает на столешницу, тот тут же ноги разводит, обхватывает его ими и к губам тянется. Но Сергей чуть притормаживает, зависает, глядя на член Кондратия, обхватывает его рукой, ведёт вдоль, и теперь Кондратий матерится, откидывая голову. Трубецкой поднимает взгляд и любуется: спутанными волосами и приоткрытыми губами, выгнутой шеей и выпирающими ключицами, вздрагивающим животом и членом, что так правильно ощущается под пальцами. Невозможно красивым членом с выступающими венами и влажно блестящей головкой. Сергей улыбается и, наклонившись, лижет её, берёт в рот, пропускает член глубже. Кондратий всхлипывает, Кондратий совершенно позорно скулит и толкается бёдрами. Трубецкой вспоминает эту его нетерпеливость и несдержанность, вспоминает, какой он на вкус, на звук, на это «мать твою, господи». Рылеев шумный и жадный, вот только сейчас он Сергея останавливает, больно тянет за волосы, и тот послушно поднимается, мажет губами по губам и стонет глухо, когда Кондратий ногтями в спину впивается. Кондратий обхватывает руками его голову, ногами торс и шепчет, глядя в глаза: — Хочу тебя внутри. Это звучит, как мольба и как приказ, и у Трубецкого все тормоза срывает. И он должен быть терпеливым, должен действовать не спеша, но он так по Кондратию скучал, он все три чёртовых месяца хотел вот этого: этого тела под руками, этого лихорадочного шёпота, этого безумного взгляда, что замедлиться хоть чуть-чуть — выше его человеческих возможностей. И Рылеев ни черта не помогает, стонет требовательно в рот, цепляется за плечи и сам на пальцы насаживается. Ему больно и дискомфортно, это видно по изломанным бровям, слышно по шипению и стонам, но он дёргается навстречу и выдыхает «ну же, ну». Сумасшедший, голодный и сейчас ему принадлежащий полностью. А ещё тесный, господи, такой тесный, что от мысли, что у Кондратия никого не было с того дня, как они разошлись, в голове окончательно мутится, все мысли исчезают, оставляя лишь горячий пар и скручивающее каждую мышцу желание. Желание, которое сносит все разумное к херам. И Кондратий вскрикивает от резкого проникающего толчка, но только сильнее пальцами в его плечи впивается, вжимается лицом в скулу и стонет в ухо. Сергей сам шипит сквозь зубы и толкается, толкается, толкается, впечатывая пальцы в бёдра, обхватывая затылок, впиваясь губами в губы. Глотая стоны, сбиваясь с ритма, выстанывая очередное «блять», он двигается глубже, сильнее, отчаяннее, а Рылеев откидывает голову и заставляет посмотреть в его глаза. Чёрные, безумные, затягивающие. Не глаза, а бездонные дыры, в которые падать, падать, ускоряясь, срываясь на рык, потому что так близко, так тесно, так вместе и навсегда, и только в конце не выдержать, закрыть глаза, потому что всё это невыносимо, всё это слишком. Сергей тяжело дышит, уткнувшись в волосы Рылеева, сжимая их в пальцах, а тот всё так же ногами его обхватывает и руками к себе прижимает, водит носом по скуле и шепчет, щекоча кожу губами: «Мне этого не хватало, мне так тебя не хватало, господи, я по ночам просто с ума сходил, думал сдохну. Я совершенно такого не ожидал, не думал, что будет так смертельно без тебя тяжело». И сердце крошится в мелкое крошево, но Трубецкой готов простоять так весь остаток жизни, перебирая пальцами кудри на затылке, скользя ладонью по мокрой спине и слушая этот шёпот. Вот только через пару мгновений Рылеев отстраняется и выдыхает еле слышно: «Мне пора». «Нет, — хочется сказать (приказать!) Сергею, — останься со мной». Ему ведь ничего не стоит произнести эти слова, впечатать их в самое нутро Кондратия магией, чтобы у того просто не было выбора, но Сергей берёт его правую руку, легко касается губами каждой костяшки, расчерченной алыми ссадинами, целует ладонь и делает шаг назад, выпуская Кондратия из рук. Отпуская. Рылеев в кабинете склоняется над рабочим столом, и привычность этой картины в очередной раз отдаётся болью в грудине. Снова в своей красной толстовке на фоне тёмно-зелёных штор он кажется Красной Шапочкой, собравшейся в логово к волку. Только Трубецкой совершенно не чувствует себя дровосеком, пришедшим на помощь. Кондратий, почти не задумываясь, пишет строчку за строчкой  — ему никогда не требовалось много времени для поиска рифмы, — и когда он ставит точку, Трубецкой ощущает, как магия мягко толкает его в спину. Он оборачивается и смотрит на дверь из кабинета. Внешне она не меняется, но Сергей знает, что за ней уже не коридор. — Пашка с Серёгой там? — спрашивает он, разворачиваясь к Рылееву. А тот уже из-за стола вскочил и смотрит на дверь распахнутыми глазами. И взгляда не отводит, когда выходит из-за стола, подходит к Трубецкому, кивает в ответ на его вопрос и только затем смотрит на него. — Ну, — говорит тихо, — я пошёл. И в этот раз Сергей сам притягивает его к себе. Прижимает крепко, слышит судорожный вздох, чувствует, как пальцы впиваются в его спину, а потом снова отпускает. В этот раз насовсем. Кондратий делает шаг назад, шарит по его лицу глазами, улыбается. — Я хотел тебя ненавидеть, — вдруг признаётся. — Пестель говорил, что я должен, что ты предал нас, и я хотел, так хотел тебя возненавидеть, но не смог. А потом понял, что ты не предавал нас, ты просто остался верен своим принципам. Сергей удивлённо качает головой, улыбается. — Как и ты своим. Кондратий кивает и добавляет: — Если бы ты остался с нами, это был бы уже не ты. Трубецкой хочет возразить, слова раздирают горло, толкаются в зубы, сотни «прости» и десятки «я тебя подвёл», но он глотает их, забивает обратно в глотку. Нет времени, да и смысла нет тоже. — Я был уверен, что вы передумаете, — выдыхает, и Кондратий снова кивает. — Ты себя переоценил, — тянет с улыбкой. — Или недооценил нас, — и тут же встряхивая головой, — не важно, — и через паузу, — я люблю тебя. — Я люблю тебя, — повторяет Сергей глухим эхом. Три слова, заменяющие прощание. Три слова, которые останутся с ними навсегда. Хотя сейчас это «навсегда» и не кажется таким уж длинным. Кондратий снова смотрит на дверь, сжимает губы в узкую полоску и выглядит таким решительным — не Красная Шапочка, а Стойкий Оловянный Солдатик, — что желание остановить его, удержать, привязать к себе, становится почти непреодолимым. Трубецкой сжимает кулаки так, что ногти больно впиваются в ладони, сжимает зубы и приказывает себе стоять. Стоять, не двигаться, молчать! Он не может остановить Кондратия. Вот только и просто так отпустить не может. Он уже однажды совершил эту ошибку, и три бесконечных месяца она перекатывается чугунным ядром в его черепе, сжимает стены его квартиры и вот-вот просто раздавит своим весом. Он не хотел смертей, но сейчас смотрел в спину человека, который на эту смерть шёл. И Сергей зовёт его по имени, смотрит в удивлённые глаза, когда Кондратий оборачивается, и говорит:  — Будьте у Петропавловской через четыре часа, — Рылеев непонимающе хмурится, и Трубецкой добавляет: — В Управлении случится переполох. Небольшой, но достаточно шумный, чтобы отвлечь большую часть магов, и у вас будет больше шансов остаться незамеченными. Кондратий неверяще фыркает и качает головой, Кондратий расплывается в такой широкой улыбке, что сердце Сергея, привычно пропускает удар. Кондратий кивает и берётся за дверную ручку, а Сергей отворачивается. Не потому, что не может смотреть, как он уходит, а потому, что не должен видеть того, что за дверью. Вот только он все равно чувствует запах воды, врывающийся в комнату вместе с ветром и криками чаек. А через мгновение хлопок двери и тишина. Трубецкой медленно поворачивается. Пустота комнаты абсолютна и кажется приговором. Сергей подходит к двери и утыкается в неё лбом. По ту сторону снова длинный коридор его квартиры. Пустой квартиры, как музей, заселённой вещами Рылеева. Квартиры, в которой он только что был, но больше уже не будет. Хочется выть в голос, и Трубецкой ударяется лбом о дверное полотно, ещё раз и ещё. Трубецкой сжимает зубы так, что кажется, раскрошатся, не дает боли и страху вырваться наружу, выплеснуться и захлестнуть его с головой. Он не может позволить себе сейчас такую роскошь. Может, потом у него будет время на то, чтобы сойти с ума, но в данный момент у него слишком много дел. Сергей делает пару глубоких вдохов и отлипает от двери. Бросает взгляд на настенные часы и прикидывает, через какое время на пороге его квартиры появятся безопасники? Он дает им часа три и думает, что этого времени вполне достаточно, чтобы организовать небольшую диверсию. Связи, деньги и некоторая доля убеждения, и сегодняшний денек будет жарким. Достаточно жарким, чтобы подпалить всем в Управлении хвосты и дать шанс этим ненормальным революционерам, этим чёртовым, мать их, безумцам. Которые в конце концов всё-таки меняют мир.