Питерские хроники

Кондратий Рылеев никогда не считал себя ревнивым человеком. Не то чтобы он часто эту характеристику на себя примерял, но если бы кому-то пришло в голову спросить, он не задумываясь ответил бы, что нет, ревность  — это вообще не его, никогда не ревновал и ревновать не планирует, и добавил бы ещё пару слов про доверие. С другой стороны, если всё-таки задуматься, то и поводов для ревности у него попросту не было. В силу того, что настоящих полноценных отношений в его жизни до сего момента не наблюдалось. Одноклассница Маша, в которую он был влюблён с третьего по пятый класс, совершенно не обращала на него внимания.  Серёжа Князев — редактор стенгазеты в летнем лагере, с которым поцеловался в первый раз в возрасте шестнадцати лет, жил в другом городе, и их общение закончилось вместе со сменой.  Одногруппник Илья, заинтересовавший Кондратия на первом курсе ещё в Московской Академии, отчаянно свою ориентацию скрывал, что Рылееву с его неприятием лжи, лицемерия и скрытности быстро надоело. Летом, между первым и вторым курсом с ним приключился курортный роман, столь же быстрый и ошеломляющий, сколь и банальный, а уже зимой случилось возвращение в Питер, Петербургская Академия, в которую он перевёлся, и Сергей Трубецкой, в которого он, кажется, влюбился сразу, но очень долго отказывался признаваться в этом даже себе.  В общем, никаких серьёзных отношений до встречи с Трубецким. Хотя можно ли назвать отношениями то, что у них сейчас, Кондратий не знает. Они не говорят об этом. Они просто целуются, как подростки, в пустых аудиториях и забивают телефон бесконечными переписками. Кондратий просто не уезжает домой, когда они допоздна засиживаются у Трубецкого за написанием очередного эссе и утром не могут себя заставить проснуться, потому что полночи занимались сексом. Они катастрофически опаздывают на лекции, но Трубецкой обязательно целует его перед тем, как открыть дверь в свою аудиторию. Рылеев тонет в любви, погружается в неё, как в зыбучие пески, быстро и неотвратимо. Ему невыносимо хорошо и до боли горячо там, под рёбрами. Он то и дело задыхается от таких непривычно острых чувств, но представления не имеет, что чувствует к нему Сергей. Поэтому, когда ревность неожиданно поднимает свою уродливую голову, Рылеев совершенно теряется. Поэтому он сверлит взглядом затылок Апостола, сидящего на лекции перед ним через два ряда, и чувствует себя отвратительно. Муравьёв-Апостол же руку поднимает и спрашивает профессора: — Какова вероятность, что магические силы всё-таки могут передаваться не от родителей детям, а через поколение? Профессор смотрит на Сергея с таким выражением, будто тот спросил, может ли дважды два равняться пяти. — Нулевая,  — удостаивает через паузу ответом. — Механизм, этому препятствующий, мы изучать не будем, вам, как специалистам, эта информация не понадобится, но факт передачи сил в одном поколении не должен вызывать у вас никаких сомнений. Апостол кивает, а Кондратий со стоном лбом в столешницу утыкается. — Ты чего? — спрашивает наклонившийся к нему Трубецкой. Его дыхание щекочет шею, и Рылееву отодвинуться хочется. Хочется совершенно по-детски сказать: «Не садись со мной рядом, не говори со мной, не смотри на меня», — но вместо этого он слегка ударяется головой и шепчет: — Генетика! Ради бога, кому нужна эта генетика? Зачем мне знать все эти чёртовы механизмы, если я всё равно не могу на них повлиять? Я могу назвать десяток куда более полезных и нужных для изучения дисциплин. Мы же уже на третьем курсе, чёрт возьми! На самом деле Кондратия больше всего сейчас беспокоит совершенно другое, но и про своё отношение к этой невыносимо нудной лекции он не врёт. Он слышит, как Трубецкой усмехается, а затем чувствует на своём затылке его ладонь. — Потерпи, — говорит Сергей тихо. — Это всего три лекции и зачёт после, даже не экзамен. Сможешь сдать без зубрежки. Его пальцы перебирают волосы на затылке Рылеева, а тот спиной каменеет, сдерживается, чтобы ладонь не стряхнуть. Чувствует, как вибрирует телефон, лежащий на столе, поднимает голову и успевает увидеть уведомление о сообщении от Сержа. От Сержа, который в данный момент развернулся и смотрит на Трубецкого, будто боится, что сообщение не дошло, затерялось где-то на цифровых просторах. Трубецкой читает его, рукой от Кондратия прикрывая, а Кондратий смотрит на Муравьёва-Апостола, и безобразная, отдающая во рту горечью ревность снова топит его с головой. Сейчас Кондратий даже не особо понимает, когда это всё началось? Наверное, с тех посиделок в общаге, когда он, увлечённый очередным спором, не сразу замечает, как Сергей, сидящий рядом, исчезает. Рылеев отправляется на его поиски, вываливается из шумной комнаты в тихий полутёмный коридор, освещённый только лампочкой в самом конце, и в этом полумраке видит Трубецкого. Тот стоит обхватив кого-то за шею и говорит что-то. По-крайней мере, это выглядит, как разговор, хотя, конечно, не слышно ровным счетом ни черта. Видно приблизительно так же, поэтому Кондратий делает пару шагов в их сторону и налетает на табурет. Табурет, в лучших традициях дурацких комедий, грохочет, и Трубецкой вскидывает голову, делает шаг в сторону, а Муравьёв-Апостол — теперь Рылеев прекрасно видит, что это он — какое-то время даже не двигается. Кондратий до них ещё не доходит, когда он разворачивается и уходит в сторону лестничной клетки. Трубецкой же говорит подошедшему Рылееву невпопад: «Курить пошел», — улыбается, но выглядит таким напряжённым, что сердце Кондратия болезненно дёргает. — С ним всё хорошо? — спрашивает он обеспокоенно. — С ним всё отлично,  — странно бодро отвечает Трубецкой и целует Кондратия так, что всё беспокойство и вопросы отвратительно быстро испаряются. Вот только на следующий день он отменяет их с Рылеевым запланированный поход в кино. Через пару дней после пар не дожидается Кондратия, чтобы поехать к нему, а пишет: «Извини, у меня дела. Увидимся завтра в Академии». И этих дел у него вдруг становится так много, что Кондратий видит его только на переменах и на аватарке в телеграме. Когда же они наконец встречаются и едут к Трубецкому, то он долгое время не может ни о чем ни думать, ни говорить, потому что говорить и целоваться одновременно совершенно невозможно. Как и беспокоиться о чём-то, когда Трубецкой впервые за долгое время стягивает с него одежду, вжимает в матрас, шепчет о том, как соскучился. Кондратий вспоминает о миллионе вопросов только на следующий день на практикуме по заклятиям, и пока вся группа сочиняет строчки, способные превратить книгу в птицу, он быстро пишет Сергею: «Так что всё-таки у тебя за дела такие, из-за которых мы видимся раз в пятилетку? Не подумай, готовиться к зачёту по истории магии я, конечно, могу без тебя, но вот всем, что идёт у нас после, заниматься в одиночестве совершенно не хочется». Ржущий смайлик от Трубецкого он видит только на перемене. На следующей перемене приходит более ясный ответ: «Да отец припахал к одному делу, не мог отвертеться. Я тоже скучаю, Кондраш, но скоро всё закончится, и целые выходные будем заниматься исключительно тем «что после». От этого сообщения у Кондратия становится горячо в груди и тяжелеет в животе, а всё беспокойство отступает. Вот только через пару дней он задерживается в Академии. Отстаивать у Милорадовича неугодную тому тему курсовой — очень мучительный и долгий процесс. Поэтому уходить приходится по полутёмным и пустым коридорам, в одном из которых он снова натыкается на Трубецкого в компании Апостола. Первый лишь на мгновение теряется и улыбается Кондратию широко, второй хмурит брови и в глаза Рылееву не смотрит. Трубецкой сообщает, что перед сессией решил больше времени уделять тренировкам, жалуется, что хромает у него пара особенно важных ударений и очень бы не хотелось на них засыпаться, говорит, что на Сержа он наткнулся случайно и захватил за компанию, чтобы не скучать. Вот только Рылеев знает, что всё это чушь. Что Трубецкой отличник и чемпион, улавливающий нужные интонации и ударения с ходу и одногруппников этим бесящий неимоверно, и что ему сроду для тренировок не нужна была никакая компания. Вот только Сергей зачем-то вываливает на Кондратия всю эту чёртову ложь, а тот ничего сказать не может. Смотрит удивлённо и пытается найти причину. Вот только у Апостола плечи так напряжены и взгляд, когда они с Рылеевым всё-таки встречаются глазами, такой виноватый, что ужасная отвратительная мысль появляется в голове Кондратия и застревает там, как заноза. И эта заноза зудит, ввинчивается в мозг сильнее, становится больше, когда Кондратий замечает, что на собраниях Союза, на которых не появляется Трубецкой, Апостола тоже нет, а когда появляются оба, Мишка Бестужев-Рюмин с особенным старанием их избегает. Кондратий то и дело видит их в Академии, о чём-то напряжённо разговаривающих и тут же замолкающих, стоит ему к ним подойти. Или нет, всё начинается раньше: с той ночи, когда Муравьёв-Апостол Трубецкому звонит. Звонок раздаётся посреди ночи, ввинчивается нахально в стоны и шелест простыней, но Трубецкой его игнорирует, путается пальцами в кудрях Кондратия, который поцелуями по его груди спускается, выдыхает «да к черту его», когда тот останавливается. Но звонок настойчиво снова и снова бьёт по ушам, врезается в мозг, и в конце концов Трубецкой сдаётся, с раздражённым стоном тянется за телефоном, явно планируя высказать звонившему своё неудовольствие четко, ясно и не стесняясь в выражениях, но выслушав говорящего, садится в кровати и брови тревожно хмурит. На вопросительный взгляд Кондратия говорит: — У Апостола с Мишелем что-то произошло. Серж не сказал, что, но попросил приехать, — и, видя, что Рылеев тоже выбирается из кровати, добавляет: — Одному. Он попросил, чтобы я был один. Кондратий соглашается остаться и несколько часов до возвращения Трубецкого не знает, куда себя деть. Версия одна страшней другой атакуют мозг, и он рассмеяться от облегчения готов, когда видит улыбающегося Сергея. Тот выглядит сонным и уставшим, но совершенно спокойным. А значит, с друзьями всё в порядке. И Трубецкой подтверждает: — Всё у них нормально, — говорит, вытягиваясь рядом с Рылеевым на кровати. — У Мишеля неконтролируемый всплеск магии случился, и пара соседей слегка зависла. Пришлось помочь привести их в порядок. Будет ему завтра нагоняй в Академии. Рылеев морщится, представляя эту безрадостную картину, и на следующий день, заметив Мишку в коридоре Академии, подходит. Бестужев смотрит на него сумрачно и выглядит непривычно несчастным. — Ты как? — спрашивает Кондратий друга осторожно. — Романов очень зверствовал? Миша смотрит недоумённо, переспрашивает: «Романов?», — и Кондратий поясняет: — Серёжа рассказал про твой вчерашний всплеск магии. Сказал, что сегодня тебя вызовут в кабинет к Романову и что Апостол… Он не успевает закончить, потому что Бестужев-Рюмин вдруг смеётся странно лающе и громко. Рылеев никогда у Мишки такого смеха не слышал, и от этого ему становится не по себе. Смех замолкает так же неожиданно, как и начинается, а Бестужев к Рылееву придвигается. — К чёрту Апостола, — выдыхает он, и усталость пополам с непонятной злостью делают его черты острыми. — И Сергея твоего к чёрту, — добавляет и, развернувшись, направляется в аудиторию. Кондратий же смотрит ему в спину и впервые ловит себя на этом дурацком ощущении, когда понимаешь, что рядом что-то творится, но не понимаешь, что. Да на самом деле совершенно неважно, когда в нем впервые просыпается это тревожное сосущее подозрение, когда он впервые думает о том, что Трубецкой спит с Апостолом. Важно, что с каждым днём это тошнотворное чувство становится только сильнее, с каждым днём оно захватывает его всё больше и больше. А добивают его синяки. Россыпь синяков на Серёжиных плечах, подозрительно похожих на отпечатки пальцев. Кондратий видел подобные синяки не раз, потому что часто, подаваясь Трубецкому навстречу, теряя голову от ощущения его внутри, с силой цеплялся за его плечи, впивался в них пальцами так, что позже на коже проступали тёмные круги. Трубецкой, смеясь, говорил: «Опять пометил меня, Кондраш», — а теперь щеголяет этими метками перед ним, совершенно их не смущаясь. Вот только отметил его в этот раз кто-то другой. И это окончательно добивает Кондратия. Ему бы рассказать всё Трубецкому, вывалить на него всё то, что так разъедает изнутри, но он никогда в отношениях не был. Ему стыдно, неловко и очень больно. И теперь Рылеев сам начинает Сергея избегать. Теперь он постоянно чем-то занят, на общих лекциях садится подальше и делает вид, что недоумённых взглядов Трубецкого просто не замечает. Но сегодня Сергей приходит позже него и не оставляет шанса — садится рядом. Спрашивает, как дела, треплется о своих, успокаивает, ерошит волосы на затылке, улыбается и Апостолу что-то с той же самой улыбкой пишет. А Рылеев понимает, что вторую совместную лекцию он просто не перенесет. Не выдержит, кончится, перестанет функционировать как разумная единица. Поэтому вскакивает с места, стоит зазвенеть звонку, начинает собирать вещи. На сергеевское «ты куда?» дёргает головой, говорит, на него не глядя: «Домой. Не очень хорошо себя чувствую», — и из аудитории чуть ли не выбегает. Вот только Трубецкой следует за ним. Спрашивает «что с тобой?» и «тебе помочь?», предлагает «давай я тебя домой отвезу» и не останавливается, даже когда Рылеев никак на его слова не реагирует. Трубецкой вслед за Рылеевым забирает пальто из гардероба, так же, не отставая ни на шаг, скатывается по парадной лестнице, всё это время он молчит, но когда они на высокой скорости добираются до парка, разбитого перед Академией, вдруг останавливается и спрашивает громко: — Кондратий, да что с тобой происходит? Чёрт, скажи уже, не молчи! Кондратий останавливается и оборачивается. Трубецкой хмурит брови и смотрит требовательно и обеспокоенно, да, он явно беспокоится, а ещё, кажется, злится. И Рылеев злится тоже, потому что совершенно по-дурацки, безотчётно замечает, как от холодного ветра краснеют щёки Сергея, как прядь падает на лоб, и у Кондратия пальцы ноют — так хочется её убрать. Желание совершенно неуместное, и он сжимает челюсти, он наконец-то решается, потому что больше так не может. Кондратий устал сходить с ума, загибаться от этого отвратительного разъедающего чувства, поэтому кивает и говорит, глядя в глаза Сергея: — Хорошо, — вот только взгляд Трубецкого не выдерживает, соскальзывает глазами куда-то за его спину, на старую раздолбанную скамейку, чёрную землю с пробивающейся травой. Мысли путаются, и неловкость зашкаливает, Кондратий же смотрит на собственные кеды, шевелит пальцами ног в них, пинает камушек и наконец произносит: — У нас с тобой, конечно, никаких серьёзных отношений. Мы ничего друг другу не обещали и не клялись в верности, но я так не могу, Серёж. Ты мне слишком нравишься, чтобы я мог делить тебя с кем-то. Тишина, которая повисает после этих слов, заставляет Кондратия сжаться, вызывает желание сбежать, провалиться сквозь землю, перестать существовать в данном месте в данном отрезке времени. Он переступает с ноги на ногу и наконец поднимает голову, смотрит на Трубецкого. У того брови от удивления вздёрнуты, и в целом выражение лица можно охарактеризовать коротко и ёмко одним словом — ахуй. — Ты о чём? — выдавливает Сергей наконец. — О тебе и Апостоле. Между вами что-то же происходит, — Кондратий сглатывает, — и я сейчас не о дружеских отношениях. Он все силы прикладывает, чтобы глаз не отвести, Трубецкой же совершенно не к месту расплывается в улыбке. — Я и Серж? Ты серьёзно? — в голосе звучит изумление пополам с весельем, а Рылеев думает устало: «ну перестань» и «только не обманывай меня, пожалуйста, не обманывай, чёрт тебя возьми», и от необходимости продолжать разговор, озвучивать свои мысли, горько во рту. Хочется свернуть, пойти на попятную, вот только нужно закончить со всем этим прямо сейчас, потому что сил нет больше никаких. Поэтому Кондратий делает глубокий вдох и просит: — Пожалуйста, не ври. Не ври мне, Серёж. Все дни, что у тебя якобы дела с отцом были, ты проводил с Апостолом. Вы вместе отсутствовали на собраниях, и я то и дело натыкался на вас в Академии и общаге. Все твои объяснения, почему вы встречаетесь так часто, почему ты сорвался тогда к нему посреди ночи — всё это же полная чушь! И синяки. Чёрт, я видел у тебя на плечах синяки. Точно такие же, какие оставляю я, — Рылеев останавливается, потому что непрошеные кадры мелькают перед глазами, он переводит дыхание и добавляет тихо: — Ты не думай, что я тебе тут сцену ревности закатываю, просто хочу, чтобы ты перестал мне врать. И чтобы знал, что я не хочу быть одним из. Трубецкой громко фыркает. — Ты правда решил, что у нас с Апостолом секс? — переспрашивает, и удивление в голосе по-прежнему зашкаливает. — Ты правда считаешь, что я убегал от тебя к нему, чтобы перепихнуться? Я с Серёгой? Его губы вдруг дергаются в улыбке, а затем он начинает смеяться. Раскатисто, откидывая голову и повторяя «я и Апостол, чёрт»,  Рылееву же вдруг ударить его хочется. Хочется толкнуть, драматично влепить пощёчину, что угодно, лишь бы он прекратил этот смех. Но вместо этого Кондратий просто разворачивается и пытается уйти, вот только Трубецкой не даёт, хватает его за плечи. — Извини, Кондраш, извини. Сергей огибает его, заглядывает в глаза и уже не улыбается даже.  — Извини за смех и не уходи, пожалуйста. Я тебе сейчас всё объясню. Да подожди ты, — он опять Рылеева останавливает, когда тот делает шаг в сторону. — В этот раз никакой лжи, обещаю! — Сергей поднимает одну руку, будто даёт клятву, второй телефон из кармана достаёт. Набирает кого-то, ждёт ответа и всё это время глаз с Кондратия не сводит, а тот замирает в ожидании и напрягается, когда трубку на том конце берут. — Привет, Серж, — говорит Трубецкой с улыбкой. — Твоя тайна угрожает моему личному счастью, поэтому ты должен разрешить мне рассказать правду. Да, Кондратию. Он будет нем как рыба, он обещает, и не выдаст её даже под страшными пытками. Рылеев хмурится — ему не нравится, когда за него что-то обещают, ему не нравится, когда он ни черта не понимает, а Трубецкой, как назло, с объяснениями не торопится, выслушивает Сергея, качает головой, вздыхает.  — Нет, я по-прежнему считаю, что ты должен рассказать всё парням. Рано или поздно тебе придётся это сделать, но тебе самому. Меня сейчас волнует только Кондратий. Да, — Трубецкой улыбается и заметно расслабляется. — Хорошо. До завтра. Кладёт трубку и какое-то время смотрит на Рылеева, чуть склонив голову на бок, а на губах всё та же чёртова улыбка. Та улыбка, от которой у Кондратия всё внутри сладко ноет. При этом желание исчезнуть только усиливается, как и нетерпение, и он засовывает руки в карманы куртки, дёргает раздражённо плечом. — Ну, — торопит и держится взглядом за его глаза.  В этот раз сдаётся Трубецкой. Встряхивает головой, оглядывается, замечает скамейку, какое-то время изучает её на предмет чистоты и садится. Смотрит на Кондратия снизу вверх и говорит наконец: — У Апостола помимо способностей к стихийной магии обнаружились способности к магии сознания, и я учу его, как с ней справляться. Рылеев зависает, озадаченный. — Почему ты, а не преподы в Академии? Трубецкой вздыхает. — Есть одна небольшая загвоздка. Ты помнишь, какой магией владеют его родители? Кондратий садится рядом с Сергеем, напрягает память, Апостол точно не раз упоминал это в разговорах. — Они оба стихийники, кажется. Трубецкой кивает. — Оба, — повторяет веско, и Кондратий понимает, точнее, снова не понимает ни черта. — Подожди, откуда тогда взялась магия сознания? Она же не передается через поколения. Мозгоправ не может родиться у двух вышибал… О. От понимания Рылееву неловко становится, а Трубецкой кивает. — Вот именно, о, — говорит. — Поэтому Серж и не хочет, чтобы кто-то знал о его вторых способностях. Сам понимаешь, новость о том, что его мать нагуляла его где-то на стороне, не из приятных. Это не то, чем хочется делиться с миром, а мир обо все догадается, если узнает про его двурождённость. Кондратий качает головой и предполагает: — Может, он приёмный, — вот только сам себе не верит, потому что он видел Апостола рядом с матерью, и в их родстве сомневаться не приходилось. Вот же чёрт! — Он же с Ипполитом одно лицо, — подтверждает его мысли Сергей. — Так что версия с усыновлением не проходит. — Но как в Академии при поступлении просмотрели? Трубецкой фыркает. — Ты переоцениваешь наших профессоров. Они знали, кто его родители, поэтому даже напрягаться не стали с определением сил. Проверили чисто номинально. Да и сила была слабой. Чёрт, теперь мне кажется, что это его раздражающее умение убедить кого угодно в чём угодно подкреплено силой. Только он не пользовался ей осознанно, не направлял точечно, как учат нас в Академии, она просачивалась во всё, что он говорил небольшими порциями, поэтому никто не чувствовал её присутствие. — Такое может быть? — интересуется Рылеев. Сергей пожимает плечами. — Вполне. В альма-матер ценят быстрый результат, скоростное зомбирование, — он усмехается. — Поэтому особо не изучают работу неподконтрольной магии, но когда-то я читал о чём-то подобном в одной из книг отцовской библиотеки. Надо бы вспомнить, в какой, и перечитать. — А как Апостол о своей силе узнал?  — задает очередной вопрос Рылеев, а сам гадает, насколько его вера в Сергея была обусловлена магией, а насколько им самим. Вот только размышлять здесь особенно нечего. Кондратий любит друга за его поступки, за его взгляды на жизнь и принципы, а этого никакой магией не подделать. — Почему именно сейчас? Сергей усмехается: — Потому что Бестужев-Рюмин. Кондратий смотрит вопросительно, а Трубецкой только шире улыбается и щурится на солнце, откидывается на спинку скамейки, вытягивает ноги. — Тогда в ночи он позвонил мне, потому что заткнул Мишеля. Буквально. Ну, знаешь, во время страсти нежной, сказал, видимо, «молчи» или что-то вроде и сказал именно так, как надо. Нужное слово, с нужной интонаций и ударением. Такое иногда происходит, когда совершенно случайно попадаешь. Редко, но бывает, и Апостолу повезло. Как и Мишелю, который ни слова после его приказа из себя выдавить не мог. Кондратий смотрит ошарашенно на безмятежно улыбающегося Трубецкого, а тот продолжает: — Серж сам вернуть ему голос не смог и позвонил мне. Понимаешь, почему это не могло ждать до утра? Совершенно не хотелось проверять, сколько времени может молчать Мишель и не лопнуть. Улыбка у Трубецкого становится хитрющей, и Рылеев смеется. Да, молчащий Бестужев-Рюмин — это какой-то нонсенс и предвестие Апокалипсиса. — Он поэтому на следующий день такой злой был? Сергей качает головой. — Злой он был, потому что наш святой Апостол испугался за него и запретил к себе приближаться до тех пор, пока не овладеет своими способностями в достаточной мере, чтобы не навредить ему. Мишель, конечно, сильно возмущался, говорил, что он тоже может помочь с обучением, но Серж остался непреклонен. Кондратий снова улыбается, потому что очень хорошо представляет закипающего словно чайник Бестужева-Рюмина. Вот только упёртого и непреклонного Сергея он тоже отлично представляет. У Мишки просто не было шансов. — Но почему это случилось? Ты же не можешь причинить мне вред, даже когда…  — Кондратий совершенно по-детски и по-дурацки сбивается, господи боже, потому что вдруг вспоминает всё то, что Трубецкой шептал ему во время секса. У Кондратия мысли позорно расползаются, чем Трубецкой тут же пользуется: улыбается хитро, придвигается ближе. — Даже когда внутри тебя нахожусь и теряю контроль? — выдыхает, блестя довольно глазами, а у Кондратия щёки полыхают. Не от неловкости, нет, просто горячая волна поднимается из живота, затапливает грудную клетку, и в горле пересыхает, потому что вот этого «внутри» вдруг хочется дико. Хочется так нестерпимо и совершенно неуместно, учитывая, где они и о чём говорят. Кондратий к подобному всё никак привыкнуть не может, как и к мысли, что ему, наверное, никогда не будет достаточно секса с Трубецким, что будет хотеться его всегда. Рылеев кашляет и чуть отодвигается, отводит глаза. — Ну, что-то вроде того, — говорит, а Сергей снова на скамейку откидывается. — Ну, сейчас мы все прекрасно контролируем свои силы, в период того же полового созревания, когда с контролем, скажем прямо, беда, сил этих в нас не так уж и много, чтобы оставить какой-то след в сознании. Все мы слабы в самом начале, — Сергей бросает на Кондратия взгляд. — Ты со своей клумбой, которую вырастил на рабочем столе отца в возрасте шести лет, стащив у него стилус, не в счёт.  Рылеев фыркает и замирает, потому что Трубецкой, кажется, добавляет тихо «угораздило же вляпаться в гения», но он не уверен, что услышал именно это, а переспрашивать не будет ни за что. К тому же Сергей продолжает: — В этом вся логика обучения: силы возрастают вместе с умением ими пользоваться и их контролировать. Вот только с умением и контролем у Апостола сейчас не очень. А еще эта двурождённость. Никогда не думал, что самая большая проблема двурождённых — уметь отделять одну силу от другой. Они же отличаются, ощущаются по-разному, но, видимо, не настолько, чтобы не путать их при применении. Апостол, по-крайней мере, путает. И эти синяки, — Трубецкой улыбается, а Кондратию снова до жути под землю провалиться хочется. — Да, эти синяки от Сержа, но поставил он мне их, когда вместо магии сознания рубанул по тренажеру магией стихии. Причём рубанул так, что тренажер волной воздуха к стене откинуло, и я бы тоже отправился вместе с ним в полёт — всё-таки силищи в Апостоле охренеть сколько, — если бы он не среагировал и не схватил меня, — Трубецкой усмехается, но тут же хмурится. — Самое отвратительное, что именно в этом я ему помочь не могу, я не понимаю каково это — носить в себе две силы, как их друг с другом примирять и отделять друг от друга. Как переключаться с магии, которая требует всей силы, полной отдачи, на магию, требующую легкости, точности и ювелирной работы. Но Апостол, похоже, сам справляется. После того случая подобного не повторялось. И учитывая его талант, упёртость и решимость, недолго, думаю, Мишелю осталось скучать по нему. — У него получается? Трубецкой кивает. А Рылеев думает, что у Апостола жизнь нынче — один сплошной бедлам. Эти навалившиеся совершенно неожиданно силы и тайные уроки, страх навредить родному человеку и необходимость держать его на расстоянии, а тут ещё и чёртова сессия, которую никто не отменял, на носу, и новость, что человек, которого он считал всю жизнь отцом, ему не отец. Как он вообще это выносит? — Как он? — спрашивает Кондратий Трубецкого, а тот хмурится. — Говорит, что нормально, и я не лезу с расспросами. Сам же знаешь, что слова из него не вытащишь, если он не хочет говорить. Надеюсь, скажет, если станет совсем невмоготу. Кондратий хмурится и тоже надеется, что так и будет. Ветер вдруг забирается под куртку, и Рылеев передёргивает плечами, вспоминает, что убежал, проигнорировав последнюю пару, но сейчас может на неё вернуться. Он говорит Сергею «пошли» и поднимается со скамейки. Ветер становится чуть менее злым, песок скрипит под ногами, а Кондратий дикую неловкость чувствует от того, что такой глупостью маялся, когда всё на самом деле было очень серьёзно. И он вздыхает, смотрит на Трубецкого, что идёт рядом. — Извини, — говорит,  — что вёл себя как идиот. Трубецкой головой качает и улыбается так, что у Кондратия всё внутри привычно переворачивается. — Это ты извини, что врал тебе. Очень этого не хотел, но это была не моя тайна. — Я понимаю, — говорит Рылеев, а Трубецкой вдруг останавливается и, взяв за руку, его останавливает, притягивает к себе. — Так значит я тебе слишком нравлюсь, говоришь? —  выдыхает с невозможно довольной улыбкой. И весь такое самодовольство источает, что Кондратий только и может, что закатить глаза да фыркнуть. — Ты невыносим, — говорит он, но губы расплываются в улыбке помимо желания. — Но всё равно тебе нравлюсь, — тянет Трубецкой и тянется руками к Кондратию, ныряет ими под куртку. — Даже такой невыносимый и самодовольный. Я. Тебе. Нравлюсь. И Рылеев выдыхает, потому что удивительно теплые ладони забираются под слои одежды и ложатся на спину. Рылеев тихо смеется. — Нравишься, — признает, когда Трубецкой ещё ближе придвигается. — Чёрт, — шепчет Сергей и ведёт носом по его скуле, — представляете, Кондратий Фёдорович, вы мне тоже нравитесь. Нравитесь настолько, что и не хочется никого больше. Так что, дорогой мой литератор, мы в отношениях,  — он чуть отстраняется и смотрит в глаза, впивается пальцами в его бока. — Если ты ещё не понял, у нас отношения. Даже не представляю, как тебе что-то иное могло прийти в голову, поэтому повторяю это чётко и ясно. Ты и я. И никаких третьих лишних. Кондратий опять тихо смеётся и цепляется за плечи Трубецкого, потому что голова кругом. И он прижимается к нему и целует долго, горячо и, чёрт возьми, как хочется, чтоб бесконечно. Вот только им приходится друг от друга оторваться, чтобы глотнуть воздуха. И Трубецкой, дыша тяжело, в глаза Кондратию заглядывает, но рук из-под футболки не убирает, оглаживает спину и спрашивает: — Как думаешь, мы можем пропустить последнюю пару? И вместо ответа Кондратий его снова целует.