Питерские хроники

У Михаила Бестужева вся жизнь по линейке расчерчена и в ячейки планера записана. Начиная с подъёма в семь утра с непременным стаканом воды и йогой и заканчивая собранием Союза с припиской «не смешивать! завтра первыми парами практикум». У него книги и пластинки в стеллажах по алфавиту, на пробковой доске расписание на весь семестр вместе со списком учебников и цитатой Гомера, ну, той, что про час для беседы и час для покоя. У Миши жизненные планы ясные и чёткие, прямые, как улицы любимого Питера, по которым он с улыбкой шагает, подставляя лицо ветру, вот только хаос последнего месяца всю начерченную схему будней смешивает. Хаос, что сидит сейчас голый на его кровати и, потягиваясь, руки раскидывает. Сам Миша подниматься не торопится, лежит и наблюдает, как дракон на спине Щепина-Ростовского двигается вместе с мышцами. Миша любуется, с лёгким удивлением ловя себя на желании провести ладонью по чешуйчатым крыльям — чешуйки эти вытатуированы с особенной тщательностью, и иногда кажется, что дракон того и гляди взлетит, кажется, что, если до него дотронешься, он будет обжигающим, таким, будто там под чешуёй огонь своей очереди дожидается. Зачарованный этой мыслью Бестужев протягивает руку, но Щепин-Ростовский с кровати встаёт, оглядывает комнату и, наклоняясь, поднимает трусы, натягивает их, следом штаны спортивные, брошенные полчаса назад на стол. Михаил наблюдает, как он одевается, и лениво думает о том, что его ждёт незаконченное эссе по истории русской поэзии и 20 заклятий, которые нужно написать на завтрашний практикум, вот только мысль эта скользит мимо, не задерживается, потому что Щепин разворачивается и смотрит на него с ухмылкой. С этой чёртовой ухмылкой скошенной на бок, словно говорящей: «Я всё про тебя знаю». Бестужев, закидывая руки за голову, эту улыбку зеркалит и продолжает неприкрыто Димой любоваться, вздыхая разочарованно, когда тот отыскивает и надевает футболку и следом кофту. Он сразу становится таким неуместным, кричаще-ярким, будто врезанным в бестужевский серо-белый интерьер с вкраплениями тёмного дерева. Красный спортивный костюм и золотая цепь толщиной с палец на фоне гравюр и пластинок. Всего пару недель назад такое сочетание Михаила обескураживало, сегодня он даже не морщится, сегодня он размышляет о том, что контрасты делают жизнь интересней. А ещё о том, что он привык не только к ним, но и к тому, что Щепин, игнорируя все его планы и нужную привычку предупреждать, приходит и уходит, когда ему заблагорассудится. Дима врезается в его планы, как ледокол в хрусткую поверхность льда, подминает, раскидывает все дела, и какое-то время после его ухода Бестужев никак не может к ним вернуться. Вот только сейчас Щепин уходить не торопится. Рассматривает стены, увешанные фотографиями, зависает над корешками книг, зачем-то открывает и закрывает крышку проигрывателя. Бестужев садится в кровати, спускает ноги на пол и уже хочет спросить, в чём дело, но Дима его опережает, спрашивает: — Твои братья надолго уехали? — достаёт из стопки пластинку, рассматривает её с каким-то недоумением, будто это она, а не он, задаёт неожиданные вопросы. — Да нет, на пару дней всего, сегодня ночью уже возвращаются, а что? Щепин морщит нос, дёргает плечом, смотрит в окно. — Нужно где-то перекантоваться пару недель, у родных и знакомых нельзя, хотел у тебя остаться. — Оставайся, братья будут не против. Щепин фыркает, качает головой. — Вас слишком много. Бестужев улыбается и не может с ним не согласиться, он поднимается и подходит к Диме. — Спрашивать, в чём дело, бесполезно, я правильно понимаю? Щепин смотрит на него всё с той же чёртовой ухмылкой, вздёрнув бровь, и, в общем-то, это красноречивей любого ответа. Несколько секунд проходят под игру в гляделки, и Дима сдаётся первый: — Ладно, придумаю что-нибудь, — говорит и направляется к выходу, но Бестужев говорит в спину: — У нас есть дача, можешь пожить на ней. Щепин притормаживает, оборачивается и смотрит заинтересованно. — Дача в Комарово. Там тебя точно никто не найдет. — Да в эти ебеня никто не доберётся просто! От возмущения голос Щепина даёт петуха, и Миша смеётся, хотя по-хорошему должен был возмутиться в ответ на такую характеристику. Он отпирает калитку и проходит к дому. Вдыхает полной грудью воздух, что пахнет сырой землёй и близкой водой, и ничего не может с собой поделать — улыбается во весь рот. Как же тут хорошо! С детства знакомый дом с белыми переплётами окон и покатой тёмной крышей, два этажа и большая веранда, на которой так сладко спать в особо жаркие дни, сад, сейчас ещё только распускающийся, и сарай, который устоял, несмотря на сотню проведённых в нём опытов, не всегда-то безопасных. Каждый сантиметр изучен до мельчайших подробностей, но каждое лето они все сюда возвращаются. За спиной присвистывает Щепин. — Охренеть! Впечатляет, — тянет, оглядывая дом. — Но ты уверен, что он не развалится? Миша смотрит на него укоризненно — за домом они следят, и он в безупречном состоянии, — и Дмитрий руки вскидывает, будто сдаваясь. — Ладно-ладно, оскорбил твоё родовое гнездо, понимаю. Но электричество в этом старичке есть, надеюсь? Или по старинке нужно печку топить и при свечах стихи писать? — Хочешь почувствовать себя Пушкиным в ссылке? — О, стихи с матом я люблю. Бестужев смеётся и качает головой. Он немного удивлён и по-прежнему совершенно не злится на все эти гнусные инсинуации. — Всё есть. И водопровод, и канализация, и электричество. Он отпирает дверь дома, и навстречу веет холодом и запахом пыли и дерева. — Сейчас включу котёл и станет теплее. Через час становится так тепло, что можно снять куртку. За окнами сгущаются сумерки, под ногами скрипят половицы. Щепин лежит в одной из спален на кровати, вытянувшись поверх покрывала, которое успел набросить. Полосатое постельное бельё, выданное Бестужевым, ещё лежит на стуле. И снова Дима на этой кровати с резными деревянными столбиками кажется инородным телом, ярко-красной заплаткой, зачем-то вшитой во вселенную Бестужева. Тот думает об этом, когда смотрит на белые лампасы на красной ткани, на вырви-глаз кроссовки, что аккуратненько стоят у кровати. Щепин же, раскидывая руки и ноги, морскую звезду на постели изображает. — Вот это кровать! Стадион, блин, а не кровать. Вы тут оргии устраиваете? Михаил усмехается. — Это спальня родителей, — говорит. — Твои предки оргии устраивают? — на лице Димы шок, смешанный с восхищением, и Бестужев не выдерживает, кидает в него подушкой, потащенной с кресла. Дима ржёт, а Михаил смотрит на него и совершенно не хочет уходить. Вот только дома эссе недописанное и 20 заклятий, которые нужно сочинить к завтрашнему утру, а с рифмами какая-то беда просто. Да и зачем ему здесь оставаться? Бестужев отлипает от дверного косяка и говорит: — Ключи от дома и калитки в прихожей. Полотенца и шампуни в ванной, еда в холодильнике на кухне. Надеюсь, тебе здесь понравится. Щепин приподнимается, смотрит удивлённо. — Что, уходишь уже? — спрашивает и тут же в ухмылке расплывается: — И даже оргию не устроим? Зачем вам вообще тогда такой траходром? Бестужев фыркает: — Двоих для оргии маловато, — парирует и ждёт, когда Дима скажет «останься» или «давай сексом займёмся», скажет просто без этих шуточек и иносказаний, вот только Щепин никогда не говорит, что хочет его, он просто улыбается так похабно и смотрит, подначивая, мол, ну же, всё же ясно, чего хочешь ты, чего хочу я. И Бестужеву, конечно, ясно, не слепой ведь и не дурачок, но ещё ему любопытно, а вот так, языком, словами этот человек напротив свои желания высказывать умеет? Человек напротив падает обратно на постель и всё так же просто улыбается. Миша вздыхает. — Продуктов в холодильнике хватит на неделю, через неделю ещё привезу. Вот только он не выдерживает и заявляется на дачу через три дня. Всё из-за того, что Щепин не слишком-то информативен в сообщениях. На все его вопросы, он пишет кратко: «всё норм» и «не ссы», и это не очень-то описывает, как оно там всё на самом деле. И Бестужев говорит себе, что просто беспокоится за дачу, мало ли, что с ней этот первозданный хаос может сделать. Особенно если он с продуктами не рассчитал, и Щепин сейчас голодает. Картина озверевшего голодного Димки настолько ярко встаёт перед глазами, что Миша, забежав в магазин, целый пакет полуфабрикатами набивает. А ещё прихватывает упаковку пива. В этот раз он предпочитает электричке стилус. Пишет в записной книжке заклятье на пару строк и открывает дверь своей комнаты, а выходит уже на дачную веранду. Свет падает сквозь цветные стёкла, и Михаил довольно жмурится, ставит пакеты на скамью и прислушивается, пытаясь понять, чем Щепин-Ростовский занят. Судя по звукам, доносящимся из сада, он там под яблоней труп закапывает. Бестужев фыркает от смеха — вот же нелепость всякая в голову лезет, — открывает дверь на улицу и в проёме замирает. Зависает, пялясь на дракона, что снова пляшет на спине, приводимый в движение мышцами. Дима выкорчёвывает пень, что у них под забором красуется, подкапывает его корни, фирменных кроссовок своих не жалея. На улице прохладно, но на нём одни спортивные штаны, и кожа блестит от пота. Бестужев безбожно зависает, скользит взглядом по загривку с выпирающими позвонками, широкой спине и рукам, расчерченным выпуклыми венами. Вся фигура Щепина, такая крепкая и ловкая, вызывает только одно желание — трогать. И Миша кашляет, потому что в горле вдруг совершенно сухо, а затем говорит: «Привет». Дима резко оборачивается, не выпуская лопаты из рук, даже сильнее в неё пальцами впиваясь, но затем расслабляется. Бестужев улыбается широко. — Чувствую себя дворянчиком, использующим бесплатный труд крепостного. Всхохотнув, Дима втыкает лопату в землю и подходит к крыльцу, смотрит на Михаила снизу вверх, улыбается так ярко, дышит чуть загнанно, и щёки раскраснелись. — Мечтай-мечтай, — говорит, но потом всё-таки поясняет: — Надо было чем-то себя занять. У вас же тут ни хрена развлечений нет, а на холодильнике список дел на лето висел. Вот я и решил, чего б вам не помочь с ним. Дима вдруг, как-то странно сбившись, замолкает, облизывает губы и проводит ладонью по затылку, взъерошивая короткие волосы, а Михаила волной горячей накрывает. Он даже не замечает, как спускается по ступеням и подходит к Щепину, нависает над ним, жадно втягивает воздух и запах пота, а ладонями уже по рёбрам ведёт. Проходится по груди и соскальзывает на шею, обхватывая её крепко, вынуждая Щепина вздёрнуть подбородок. Тот смотрит на Бестужева, не мигая, из хватки вырваться не пытается, но и навстречу не подается, просто дышит тяжело и глаза свои бесовские чёрные не отводит. И Мишу, конечно, ненадолго в этой игре «кто кого» хватает. Он с тихим выдохом в Димины губы губами вжимается, кусает и языком внутрь рта толкается. Он целует мокро и жадно, тянет нижнюю губу зубами и тут же укус зализывает. Миша пальцами в затылок впивается и тянет Щепина за собой. Вверх по крыльцу, через веранду, внутрь дома, и всё это время целуя, вылизывая, кусая, не давая вздохнуть как следует. От желания у Бестужева в голове мутится, и пальцы в волосах дрожат, и он соскальзывает ладонями на димины плечи, ведёт по влажным лопаткам, собирает языком пот с шеи. Дима врезается спиной в стену, шипит недовольно, а Бестужев ниже губами спускается, повторяет контуры вытатуированного на груди креста и дальше по мелко вздрагивающим мышцам пресса. Бестужеву так хочется, так дико страшно хочется, что на секунду это желание пугает, и он зависает, тяжело дыша, вжимаясь приоткрытым ртом в живот. Вот только Щепин нетерпеливо его затылок ногтями царапает, чуть бёдрами навстречу подаётся, и Миша подчиняется, стягивает штаны вместе с трусами и тут же трётся щекой о член, обхватывает его рукой, чуть сжимая и слыша, как Щепин выдыхает коротко и еле слышно: «Сука». И дальше это «сука» речитативом, шёпотом и стоном. И в конце Дима, уже не сдерживаясь, скулит, дёргает бёдрами и в самый рот толкается, кончая. Позже они лежат на кровати и Бестужев водит губами по Диминой ладони. На ней мозоли, и Миша осторожно касается губами каждой, Щепин судорожно переводит дыхание и смотрит так странно, чуть сдвинув брови, и ухмылка без привычной издёвки и подначки. — Блин, совсем отвык от физической работы, бабка моя сейчас бы надо мной от души поиздевалась. Бестужев поднимает голову и смотрит на Диму вопросительно, тот же поясняет: — Бабушка, у которой я в детстве каждое лето в деревне проводил. Вот уж она использовала меня как бесплатный труд каждый грёбаный день. Каждый день я впахивал на грядках, а вечером на разборки шёл. Деревенские против городских, — Дима, глядя в потолок, скалится, а Бестужев замирает. Это первый раз, когда он говорит о себе, и Миша даже вздохнуть боится, чтобы не спугнуть. Он переворачивается на бок и, подперев голову рукой, слушает про «стенку на стенку» и ежеутренний выгон коров, про бешеного гуся, кидающегося на всех подряд, и самогонку в огромных пятилитровых банках. Дима рассказывает, непривычно тепло улыбаясь, и Миша, глядя на него, его слушая, тоже неумолимо расплывается в улыбке. Дом уютно поскрипывает половицами. В следующий раз Бестужев не выдерживает и двух дней. Он даже причину себе не придумывает, просто быстро и размашисто пишет заклятье и толкает дверь своей комнаты. Находит Диму на веранде. Тот лежит на плетёном диване в ворохе подушек, закинув ноги на подлокотник, и читает. Миша узнаёт обложку «Идиота» Достоевского и от удивления зависает, буквально замирает, наверняка выглядя именно как идиот, когда Щепин его замечает. Дима смотрит на него вопросительно, переводит взгляд на книгу в руках и снова на Бестужева, щурит глаза. — У тебя лицо, будто ты удивлён, что я умею читать, — говорит. Миша хмыкает, дёргает плечами. — Есть такое, — тянет с ухмылкой и от подушки, в его строну брошенной, уворачивается. Вот только вторая метко прилетает ему в голову и тут же следом третья. Бестужев смеётся и отправляет их обратно — два попадания в грудь, одно в голову. Щепин матерится и вскакивает с дивана. «Тебе пиздец», — говорит и почти без паузы весь ворох подушек в сторону Миши закидывает. «Эй, ты чего?» — вопит Миша сквозь смех, от этих снарядов уворачиваясь, и «полегче», но удержаться от мести никак не может. И вот они оба уже носятся по веранде, как два великовозрастных идиота, сшибая стулья, врезаясь в мебель, орут и ржут, а подушки летают туда-сюда пёстрыми стаями, чудом не сшибая абажур над обеденным столом. В итоге побеждает дружба, так утверждает Бестужев, без сил падая на диван. Щепин же прямо на полу растягивается и говорит: «Хрен тебе», — а сам перестать смеяться не может. Солнечные лучи через цветные стёкла веранды раскрашивают его яркими пятнами. Он щурится и ржёт, а когда смех затихает, просто улыбается, и взгляд его из искрящегося вдруг становится тяжёлым и затягивающим. Он облизывает губы, и Бестужеву это движение повторить хочется. Хочется так же провести языком по верхней губе и чуть прихватить зубами пухлую нижнюю. И он идёт на поводу у этого желания: уже в следующую секунду рядом с Щепиным оказывается, опускается на него, его бёдра своими придавливая, упирается ладонями в пол. А Дима, продолжая улыбаться, ногами его обхватывает, пальцами в волосы зарывается, но когда Миша тянется к его губам, выдыхает «хрен тебе» и резко переворачивается, подминая Бестужева под себя, и ухмыляется крайне торжествующе. Вот только Мише плевать, лежать ли на Щепине или под ним, потому что он наконец-то со стоном облегчения до губ его добирается. И все последующие минуты отрывается от них, только чтобы глотнуть воздуха. Солнце почти садится, и последние лучи, пробивающиеся сквозь листву, бьют по глазам. Бестужев щурится, чувствуя, как сладко ноет тело, наполненное приятной тяжестью, как саднят спина и копчик — голые доски пола не самое лучшее, что с ними случалось, — и лёгкий сквозняк щекочет ступни. Ему бы встать, но после оргазма руки и ноги отказываются ему подчиняться, поэтому он просто поворачивает голову и смотрит на Щепина, лежащего рядом, на его губы, изогнутые в улыбке, на грудь, вздымающуюся от дыхания. Кажется, Дима готов заснуть прямо тут, на полу веранды, и Миша его вполне понимает. Он перекатывает в голове мысль, нужен ли ему повод, чтобы остаться ночевать на собственной даче, когда Щепин вдруг садится, привычно потягивается, шевеля крыльями дракона, и поднимается. Не спеша собирает свою одежду, а потом рядом с Бестужевым останавливается, смотрит на него сверху и ухмыляется. — Ты идёшь? — спрашивает. — Или прямо здесь отрубишься? Утро следующего дня ослепляет солнцем. Миша на кухне заливает воду в чайник и улыбается, думая, что было бы классно провести весь этот день снаружи. Список дел на холодильнике белеет приглашающе, вот только Бестужеву — и это так непривычно — совершенно ничего из него делать не хочется, только валяться в гамаке вместе с Щепиным, читая на пару «Идиота», или сексом заняться прямо на траве. Саднящая до сих пор спина протестующе ноет, и Миша ещё шире в улыбке расплывается. Так и встречает этой широченной улыбкой Щепина, который появляется на кухне. Вот только тот таким счастливым не выглядит, скорее дико сонным и готовым убивать. Он зевает, чуть не вывихивая челюсть, подходит к Мише и с интересом смотрит на скворчащую на сковороде яичницу, тянет носом. — Сделаешь мне? — спрашивает и, не дожидаясь мишиного «уже», — ты кофе купил? — А надо было? — Блять, — выдыхает Щепин, приземляясь на стул. — Как ты вообще можешь без кофе жить? Мишу тянет сказать, что кофе вообще-то не шибко полезная штука, но вместо этого он спрашивает: — А ты не можешь? — Да подыхаю просто. Миша кивает и достаёт из кармана стилус, отрывает от блокнота, лежащего на холодильнике, лист, задумывается на пару секунд и пишет заклятье, тут же сминает бумажку с ним и выбрасывает в мусорку. Затем открывает верхний шкафчик и достаёт оттуда банку с молотым кофе и турку. От удивления у Щепина так лицо вытягивается, что Мише очень хочется его сфотографировать. Дима аж на стуле выпрямляется. — Его же там не было, я смотрел. Откуда ты?..  — и до него доходит: — Блять, ты его наколдовал? Миша с улыбкой кивает и наливает в турку воду, ставит её на плиту. — Охренеть! Первый раз вижу, как ты колдуешь, — в глазах Димы ещё не до конца исчезнувший ахуй и восхищение. Это сочетание так греет душу Бестужеву, что ему тут же хочется наколдовать что-нибудь ещё. Но Щепин быстро в себя приходит. — Зачем ты тогда с готовкой заморачиваешься? — спрашивает по-деловому. — Наколдовал бы сейчас пиццу и делов-то. Миша головой качает и смотрит на него, при этом стараясь и турку в поле зрения держать — сбежавший кофе вовсе не входит в его планы. — Это не так работает. Я не могу создать что-то из ничего. Чтобы получилась пицца, мне нужны или продукты для неё, или я попросту перемещу уже приготовленную где-то пиццу сюда, что является воровством. Кофе, например, я переместил из собственной квартиры. — И оставил без него братьев? — театрально ужасается Щепин. — Уууу, я бы тебя за это убил! А может, тогда травку из моей заначки сюда переместишь? Сейчас бы она не помешала. Миша смеётся и подхватывает с плиты турку, выливает напиток в кружку и ставит её на стол перед Димой. — Спасибо, — тянет тот с такой сладострастной интонацией, будто Бестужев ему не кофе сварил, а минет сделал. И примерно так же он и выглядит, когда делает первый глоток. Какое-то время на кухне повисает тишина, прерываемая только блаженными вздохами Щепина да стуком посуды. Бестужев выкладывает яичницу на тарелки, когда Дима его спрашивает: — Ну ладно, всё равно не понимаю, зачем ты с готовкой возишься? Продукты для яичницы у тебя есть, наколдуй её и все. Миша ставит тарелки на стол, вилки из ящика достаёт. — Ну во-первых, мне просто нравится готовить, — отвечает и садится за стол напротив. — Время есть, желание тоже, почему бы и нет. А во-вторых, каждое заклятье может использоваться не больше двенадцати раз. Чем оно качественней составлено, тем больше раз сработает, но двенадцать — это максимум. В очень редких случаях тринадцать. То есть для одного и того же действия нужно сочинять новое заклятие. Поэтому нас учат ими не разбрасываться. — Что, боишься, что когда-нибудь встанет вопрос жизни и смерти, ответом на который будет быстрое приготовление яичницы? — Что-то вроде, — усмехается Бестужев, а Дима разочарованно губы кривит. — Вся эта ваша магия какое-то наебалово, — выносит вердикт, отправляя кусок яичницы в рот и кофе запивая, а Миша смеётся и даже не спорит. Он вспоминает, что похожее разочарование испытывал, когда на первом курсе на них ограничения одно за другим посыпались и ощущение грядущего всесилия стало меркнуть. Казалось, что все радужные захватывающие перспективы засунули в очень маленькую коробочку, и это, мягко говоря, удручало. Вот только чем дальше они учились, тем больше Миша понимал, что на самом деле при должном умении магия почти не знает границ. А если у тебя нет моральных рамок, то и безгранична вовсе. Но этот вариант он, конечно же, даже не рассматривал. После завтрака Бестужев предлагает Диме сходить к заливу, и тот соглашается. Они выбирают ту дорогу, что ведёт не через посёлок, а через лес: по тропинкам выложенным камнем и еле видным дорожкам, мимо сосен, в небо упирающихся, через пару шатких мостиков. Солнце то прячется за верхушки деревьев, то выпрыгивает и бьёт по глазам, а Бестужев вдыхает полной грудью воздух, пропитанный запахом сосен и нагретой земли, и отвечает на вопросы, которыми Щепин его заваливает. Диме вдруг хочется знать, как работает магия, что Бестужев может и как проходит обучение в Академии. Мише это удивительно, ведь Щепин до этого никогда его жизнью не интересовался, а сейчас идёт и с неподдельным интересом его слушает. Бестужев косится на него подозрительно, но на вопросы охотно отвечает. А потом они выходят к воде и оба замирают. Волны до самого горизонта заставляют на время раствориться в здесь и сейчас, в крике чаек, в запахе моря. Солнце печёт, и Щепин сбрасывает кофту на камень, подходит к самой воде и какое-то время просто стоит, глядя, как волны лижут носы кроссовок. Он кажется Мише непривычно задумчивым, но тут же это впечатление рушит, потому что вскидывает руки и орёт. А затем вдруг кроссовки снимать начинает, следом штаны и футболку, кидая всё на камень. Когда он стягивает трусы, Бестужев наконец из ступора выходит. — Ты что делаешь? — спрашивает. — Раздеваюсь, — отвечает тоном, за которым ясно читается «не видишь что ли?», — искупаться собираюсь. Бестужев ушам своим не верит, потому что солнце светит, конечно, уже не первую неделю, но вода всё равно не прогрелась ни на градус, и лезть в неё — чистое безумие. —  Ты с ума сошёл? — спрашивает. — Вода же ледяная! Щепин смотрит на него с улыбкой. — Ну и что, — говорит и ещё шире в улыбке расплывается: — Ты со мной? Но ответа не дожидается, разворачивается и с воплем забегает в воду, ныряет и тут же выныривает, плывёт и в сторону берега разворачивается. — Ну что, Бестужев, слабо?! —  орёт. И Миша, который никогда не вёлся ни на какие подначки, вдруг начинает раздеваться. Щепин, видя это, издаёт победный клич, снова руки вскидывая. А Бестужев быстрее, чтоб не передумать, обувь стягивает и штаны с трусами и ни на секунду себе задуматься не разрешает, бежит к воде, ныряет и тоже орёт, потому что вода обжигает, и первые секунды в голове только «пиздец, пиздец, пиздец», и «как холодно», и «я сошёл с ума, я точно сошёл с ума». Но Миша плывёт за Щепиным, и движение разгоняет кровь по венам, и холод вдруг становится чуть терпимей, а желание догнать Диму — сильнее. И когда Миша его догоняет и видит, как тот ржёт и сквозь смех сообщает «Ты меня удивил», то говорит Диме, весь свой месячный лимит мата разом расходуя: — Ты, блять, пиздец ебанутый! Щепин только ржёт громче и к берегу разворачивается. На берегу они вытираются футболками и быстрее одеваются. Мишу потряхивает, но не от холода, а от адреналина. Кожа горит, и что-то дикое и первобытное бежит по венам, поэтому он догоняет Щепина, который уже в лес заходит, разворачивает его к себе и в рот губами впивается, вжимается в него с силой, пальцами плечи обхватывая, и на несколько секунд Дима к нему подаётся, позволяя себя целовать, но затем из рук Мишиных высвобождается и толкает его к дереву. Бестужев упирается спиной в ствол и удивлённо смотрит на Щепина, который дышит тяжело и совершенно невменяемых глаз с него не сводит, а затем берёт и опускается на колени. Кажется, Бестужев стонет, когда его член в Димином рту оказывается, кажется, цепляется за его плечи и точно пытается на него сверху посмотреть, вот только не выдерживает этого зрелища и голову откидывает. Кладёт ладонь на Димин затылок, но не подталкивает, а только мокрые волосы ерошит и бёдрами чуть вперёд подаётся, щурит глаза от солнца, смотрит на кроны над головой, и скоро вся картинка размываться начинает. И в этом расфокусе проходят все выходные. Размытые солнечным светом и Димиными губами. Они и правда валяются в гамаке и даже пытаются читать «Идиота», вот только быстро понимают, что попытки провальны, как и попытки заняться в гамаке сексом. И они перебираются на диван на веранде, а потом в гостиную. За все дни они успевают, как говорит Щепин, «проверить на прочность» кровати во всех спальнях и даже несколько кресел. Выходные, как один смазанный день, проходят, и воскресенье уже понедельником становится, а Миша всё никак не может себя заставить дачу покинуть. Поэтому он, ни секунды не сомневаясь, на Димино «да хрен с ней с Академией, ещё на один день останься» соглашается. Они снова занимаются сексом и смеются, тусуются на кухне, и Диме даже удается уговорить Бестужева наколдовать ужин вместо того, чтобы его приготовить. И его глаза так горят во время этого процесса, и он выглядит таким уморительно серьезным, когда приготовленный магией ужин пробует, что Миша о потраченном заклятье ни разу не жалеет. И даже думает как-нибудь повторить, когда снова на дачу вернётся. Во вторник в Академии всё кажется Мише таким странным, потому что солнце не бьёт по глазам и не пахнет соснами, потому что под боком нет Щепина с его сигаретами и язвительными репликам, а только толпа, таких же, как Миша, студентов, что торопятся по длинным коридорам, плечами задевая. Бестужеву впервые за всё время учебы хочется быть не здесь, и он пишет сообщение: «Ты прав, здесь не так кайфово», — и улыбается, когда Дима присылает селфи, на котором его довольная физиономия, «Идиот» и гамак. Миша никак перестать улыбаться не может, когда заходит в аудиторию, на автомате садится рядом с Рылеевым и понимает, что у него из головы совершенно вылетело, какая сейчас пара. Он в ступоре замирает, пытаясь понять, как такое возможно вообще и что с этим делать. Косится на раскрытую тетрадь Кондратия, а тот ближе придвигается и спрашивает: — Миш, у тебя все в порядке? Нибелунгова строфа, героический эпос. Точно! История европейской поэзии. Миша облегчённо выдыхает, свою тетрадь достаёт и переспрашивает: — Что? — Тебя вчера не было. И собрания Союза ты в последнее время пропускаешь. Всё нормально? Что-то произошло? Кондратий заглядывает в глаза обеспокоенно, а Бестужев не знает, что ответить. Кивает, но тут же отрицательно качает головой и в конце концов просто пожимает плечами, радуясь тому, что в аудиторию заходит преподаватель. Миша совершенно не готов говорить о том, что произошло. Он сам, чёрт возьми, не знает. Не понимает до конца, как лёгкое любопытство и редкий секс стали чем-то большим. Как человек, не то что неблизкий по духу, а человек — ему антоним вдруг занял все его мысли и дни. Человек с отвратительной привычкой заменять половину слов матом, курить прямо в кровати и пошло шутить. Человек, что раскрашен татуировками, словно матрёшка, любит безвкусные спортивные костюмы и вряд ли хоть раз был в Эрмитаже. Человек, который про себя ничего не рассказывает, не говорит о своей ориентации, и Миша даже не уверен, что признает её, человек, который, кажется, считает, что быть снизу в сексе — это окончательно в этой самой ориентации расписаться. Щепин-Ростовский — человек, которого просто быть не могло в бестужевской жизни, однако он врывается в неё, как тогда, в первую их встречу ворвался в драку, нанося точные удары, вырубая противников на раз. И теперь Миша чувствует себя этим самым противником, получившим удар под дых, когда осознает, что он в этот неуправляемый хаос, кажется, влюбился. Влюбился, как последний дурак, восторженно увязнув по самые уши. Миша со стоном утыкается в ладони, пытаясь понять, как это произошло, в какой момент всё пошло не так? Как его выстроенная на годы вперёд жизнь превратилась в этот дурдом? Бестужев лихорадочно размышляет, пытаясь понять, что с этим делать, возможно ли вообще что-то с этим сделать, и из-за этих размышлений он почти лекции не слышит. Вываливается в реальность, только когда цепляет ухом что-то про зачёт и эссе.  — Что? — спрашивает рассеянно Рылеева. Тот смотрит на него как-то жалостливо и объясняет: — Эссе и реферат нужно сдать до пятницы, если ты не успел это сделать, потому что в пятницу зачёт. Но ты же сдал? Миша стонет ещё громче и опять утыкается в ладони. — С тобой точно всё в порядке? — спрашивает Кондратий. Ага, в полнейшем. В абсолютнейшем порядке, если не считать одной маленькой детальки — чёртовой странной любви, в которой он завяз, совершенно забыв про реальную жизнь. Вот только реальная жизнь такого отношения к ней не прощает. Бестужев трёт ладонями лицо и говорит: «Устал просто», — добавляет: «Я всё сдам», — и ни слова про Щепина-Ростовского Рылееву не говорит. И всю неделю он только и видит, что Академию и свой рабочий стол. Он под завязку забивает каждодневные списки дел, засиживается за полночь и в четверг сдаёт все, а в пятницу с зачётом разделывается. Вот только после таким вымотанным себя чувствует, что просто упасть на месте и проспать лет сто. Поэтому он отказывается, когда Кондратий зовет его отметить, и, оказавшись дома, тут же падает в кровать. В субботу просыпается чуть более живым, часа два просто валяется в постели, а когда наконец встаёт, непривычно шатается по квартире, впервые в жизни, наверное, не зная, чем себя занять. Его ежедневной рутины никто не отменял, но делать ничего не хочется. Внутри пусто и гулко, и Миша догадывается, почему. В конце концов под вечер он сдаётся, одевается и, написав заклятье, толкает дверь. Дом встречает его абсолютной тишиной. Бестужев растерянно ходит по пустым полутёмным комнатам и выходит во двор. Щепина нет нигде, при этом его куртка валяется на веранде, а когда Миша набирает ему, то звонок доносится с кухни. Бестужев какое-то время пялится на телефон, лежащий на кухонном столе, и перебирает в голове варианты, куда Дима мог пойти. Вариантов этих не так уж и много, и главный из них, конечно, «куда угодно». Миша выходит за калитку, решая, что вначале стоит сходить к заливу, но не успевает и пары шагов сделать, как его окликают. Соседка Варвара Петровна, бодрая старушка с седым пучком и цепкими глазами, спешит к нему и улыбается. — Мишенька,  — тянет благостно. — Как я рада тебя видеть! Видела, что ты тут был, но всё никак зайти не могла, поздороваться. Эх, ещё краше стал, от девиц поди отбоя нет. Миша улыбается. — Здравствуйте, Варвара Петровна, извините, с радостью бы с Вами пообщался, но не могу, друга нужно найти. Он всю эту неделю у нас жил, и сейчас я приехал, а его нет. — Димочка? Ты говоришь про Димочку? — спрашивает старушка, всплёскивая руками, и пока Бестужев пытается соотнести уменьшительно-ласкательный суффикс с коренастым широкоплечим Щепиным, она продолжает: — Так я знаю, где он. У Палыча! — лицо соседки кривится, будто она того и гляди креститься начнёт. — Спаивает такого приличного молодого человека. Бестужев ошарашенно смотрит на Варвару Петровну, совершенно по-хамски думая, что старушка, похоже, впала в маразм. Назвать Щепина с его татуировками и стриженым затылком приличным даже у него бы язык не повернулся, а у интеллигентной соседки требования к приличиям вообще запредельные, однако вот стоит сейчас перед ним и восторженно сообщает: — Димочка мне с дровами очень помог. Заказала для камина, а эти крохоборы совсем обнаглели, привезли мне не дрова, а целые пни непорубленные. Я их спрашиваю, как я вам это бревно в камин класть буду? А они только плечами пожимают да говорят, что не с них спрос, а, главное, обратно увозить отказываются. Вот Дима и предложил мне эти пни расколоть на полешки. И что бы я без него делала? Бестужев только головой качает, эту невероятную историю слушая, а соседка тем временем продолжает: — Потом он вызвался помочь Палычу с забором, ну и понятно, чем это всё закончилось. Чем всё у этого старого алкоголика заканчивается, — соседка взмахивает рукой. — До сих пор у него сидят. Миша благодарит, размышляя, скольким соседям приличный молодой человек Дмитрий Щепин-Ростовский успел помочь за неделю его отсутствия, и направляется к дому Палыча, но Варвара Петровна его снова окликает: — Зайдите потом ко мне за малиновым вареньем, я Димочке обещала. Миша, совершенно обескураженный, кивает и к дому Палыча — интеллигентного алкоголика, бывшего художника, в настоящее время сторожа их посёлка — подходит с опаской, потому что кажется, что вместо Щепина он увидит Тимура с его командой и никак не меньше. На стук в дверь никто не выходит, но становится ясно, что дверь открыта, Миша толкает её и проходит в прихожую, заваленную коробками и огромными холстами. Идёт на свет и звук, доносящийся с кухни, и на пороге по косяку стучит. И невольно улыбается, когда Дима, сидящий между холодильником и побитым молью чучелом медведя, голову вскидывает и радостно его приветствует. — Михаааааа, ты пришёл! — тянет он и руки, будто в объятиях, раскидывает. — Давай к нам, пить. Палч меня спотыкачом угощает, блять, ты знаешь, какой у него охуенный спотыкач?! Бестужев вздыхает. Даже если бы не знал, то по раскрасневшемуся и безумному виду Щепина легко бы догадался. Только Миша именно знает не понаслышке, поэтому опять вздыхает тяжело, пожимает руку, молча протянутую Палычем, и предпринимает попытку всю эту лавочку свернуть. — Пойдём лучше домой, — говорит. —  Тебе же явно на сегодня хватит уже. Он окидывает взглядом стол с парой пустых бутылок и одной ополовиненной, нехитрой закусью в виде варёной картошки и солёных огурцов и почему-то очередным чучелом на этот раз белки. Эта любовь к чучелам, которой Бестужев у сторожа раньше не замечал, вводит в ступор, и Миша трясёт головой, пытаясь вернуть свои мысли к главному. К главному, что машет хозяину дома рукой и головой мотает. — Не-не-не, мы никуда не пойдём, Палч, доставай ещё тару, Миха остаётся, — и без паузы уже Мише: — Тебя не было неделю, я чуть со скуки не сдох. Пошёл вот с соседями твоими знакомиться. Охуенные у тебя соседи, Бестужев! Миша молчит про то, что Палыч вообще на другом краю посёлка живёт, и поставленный на стол стакан игнорирует. — Пошли, — повторяет, как маленькому ребенку. — Завтра же с утра пожалеешь. — Ээээ, попрошу! Мой спотыкач — экологически чистый продукт, после него не бывает похмелья, — вздёрнув указательный палец, протестует Палыч и быстренько за бутылку хватается, по стаканам мутную жидкость разливает. — Понял?! — повторяет жест Дима и подталкивает Мишин стакан в его сторону. — Давай, оздоровимся экологически чистеньким. Бестужев руки на груди складывает, а Палыч, глядя на него сверху вниз, фыркает. — Вы прям как семейная пара, — говорит довольно, но тут же поднимает руки вверх, когда Щепин на него смотрит возмущённо. — А я что? Да я не против двух мужиков. Главное, живите в мире и согласии. Щепин с пьяной улыбкой кивает и свой стакан поднимает. — Мих, ну за мир и согласие же, ну! И Бестужев со вздохом сдаётся. Садится на табурет подальше от чучела и Щепина, стакан одним залпом осушает и хрустящим огурчиком закусывает. За первым стаканом сразу же идёт второй, а там и третий. Палыч рассказывает про рецепты спотыкача — «самый вкусный на апельсиновых корках» — и про партию чучел, которых кто-то на помойку выбросил, а он приютил. Он по очереди их все демонстрирует — Щепин в особый восторг от летучей мыши приходит, — а потом вдруг командует Бестужеву: «Замри!» — и откуда-то выуживает мятый лист бумаги и карандаш, похожий на уголёк. «Чистый аристократ», — говорит про Мишу, и Щепин тут же хочет за это выпить. А потом за равенство и братство, и «таких трудяг, как мы с тобой, Палыч, а не этих волшебников-белоручек», а дальше все тосты для Бестужева сливаются в один, ведь Палыч, хоть и рисует, на него поглядывая с прищуром, разливать жидкость по стаканам не забывает. И кажется, они приканчивают ещё полторы бутылки, прежде чем Мише всё-таки удаётся вытащить Щепина из компании медведя и сторожа и, попрощавшись, вывалиться на улицу. Какое-то время они просто топчутся на крыльце, Бестужев свежий воздух вдыхая, а Щепин лист бумаги в руках разглядывая. Миша не сразу понимает, что это его портрет, Палычем нарисованный. Он даже не заметил, как тот у Щепина оказался, но разглядывает его теперь через Димино плечо и удивляется, что литры алкоголя никак не повлияли на мастерство старика. В жёлтом свете фонаря, болтающегося над крыльцом, лист с чёрными чуть смазанными линиями кажется вырванным из стариной книги, а сам Бестужев, вполне узнаваемый, каким-то военным с героической судьбой. — Охуенно, — выдыхает Щепин, чуть касаясь рисунка пальцами, а затем складывает лист и убирает в карман. Старательно фокусирует взгляд на Мише и спрашивает: — Теперь домой? Делает шаг и тут же летит с крыльца, как подкошенный. Бестужев по ступеням скатывается и над растянувшимся на дорожке Щепиным склоняется. Тот же ржёт, выдавливает «ебать, и правда спотыкач» и хватается за протянутую Мишей руку. На улице совсем темно, и тусклый свет фонарей не очень-то разгоняет эту темноту. Они с Щепиным плетутся по дороге со скоростью бешеных черепах, и Бестужев думает не только о том, как бы не навернуться, но и о том, как бы довести Диму в целости и сохранности, а Дима ему в этом совершенно не помогает. Он то порывается запеть что-то боевое и не поддающееся идентификации, то пробует заснуть прямо на обочине под кустами. И когда Миша в очередной раз перехватывает его у самых кустов и удержать пытается, Щепин вдруг вжимается в него и за задницу по-хозяйски облапывает. Утыкается в грудь, больно кусает ключицу. — Бестужев, ты охуенный, — выдыхает. — Блять, ты такой охуенный, что у меня яйца звенят от твоей охуенности. Он трётся о Мишино бедро, и Мише очень нравится подтверждение того, как его охуенность действует на Щепина. Тот же не унимается, ладони от задницы отлепляет и под футболку ими забирается, оглаживает рёбра, ткань выше задирая, по мышцам пресса проходится и стонет ошалело. — Сука, — тянет своё фирменное и порывается на колени опуститься, но Бестужев его снова удерживает, обхватывает за затылок и к себе притягивает, целует, просто чтоб отвлечь. И Щепина от его эротических планов, и себя от картинки, в мозгу возникшей, как Дима отсасывает ему прямо посреди главной улицы посёлка. Обалденное будет зрелище для старичков и старушек, в Комарово уже вовсю тусующихся. Отвлекающий манёвр удаётся более, чем полностью: Дима с жаром отвечает, на носки приподнимаясь, толкается языком внутрь и Мише навстречу, захлёбывается, снова стонет и руками успевает пройтись от шеи до поясницы. Бешеный в трезвом виде, пьяный он становится совершенно неуёмным, и Бестужев за остатки воли и разума хватается, чтобы самому не завалить его под эти чёртовы кусты на этой чёртовой обочине. А Щепин, скотина такая, будто специально масла в огонь подливает, тянет зубами мочку уха и выдыхает в него жарко: — Мне бы сейчас девок жопастых ебать, а я, сука, тебя хочу. Всё время хочу, блять, только тебя. И слова эти подкашивают ноги похлеще любого спотыкача. Миша богу готов начать молиться, потому что на себя уже мало надеется, отстраниться пытается, но Диму прорывает. — Так хочется тебя трахнуть, — шепчет он в шею, но затем голову откидывает, обхватывает Бестужева за затылок и смотрит. Своими чёрными дырами прожигает, дышит тяжело и губы облизывает. — А лучше, чтобы ты трахнул меня. И после хватает Мишу за ладонь и кладет её на свою задницу, сжимает, и Миша глухо стонет, обхватывает её уже обеими ладонями, Щепина в себя вжимая, сам со всей силой вжимаясь, потому что, блять, это то, чего он хотел до одури, до пресекающегося дыхания и рук дрожащих. То, чего он хотел все эти чёртовы дни, но сейчас себе никак позволить не может. Щепин слишком пьян, чтоб принимать его слова за команду к действию. Как они добираются до дома, Бестужев не особо понимает, но яркий свет, бьющий по глазам в прихожей, немного приводит его в себя. Он подталкивает Щепина к лестнице и говорит: «Иди, я сейчас приду», — и следит настороженно, как тот с грацией пьяного лося по ступеням поднимается. Затем проходит на кухню и включает воду в мойке, плещет большими горстями себе в лицо. Ледяная вода бежит за ворот футболки, но Миша повторяет процедуру ещё раз и ещё, пока не начинают неметь щёки. Он выключает воду и трясет головой, брызги вокруг рассыпая. Какое-то время стоит, упершись ладонями в столешницу и глядя за окно. Точнее на своё отражение в нём: мокрое, взлохмаченное и совсем поехавшее. Да, именно таким он становится рядом с Щепиным, и что-то сделать с этим он уже вряд ли сможет. Впервые в жизни у Бестужева в загашнике никакого плана или хотя бы краткой инструкции. Вместо этого сердце ноющее и внутренности, желанием сведённые. Обалдеть набор! Бестужев снова головой встряхивает и ещё какое-то время ждёт, затем поднимается в спальню. Усмехается, глядя на тушку в спортивном костюме, развалившуюся прямо поверх покрывала. Кроссовки при этом снова аккуратно поставлены у кровати. Миша с улыбкой раздевает недовольно стонущее, но по-прежнему спящее тело, одеяло из-под него вытягивает и им укрывает. Сам раздевается, ложится рядом и, к счастью своему, засыпает почти сразу. Утро приносит дикий сушняк и лёгкую муть в голове. Не так уж и плохо, учитывая, сколько они алкоголя в себя вчера влили. Вот что значит экологически чистый продукт! Бестужев разлепляет глаза, удивляясь солнцу, бьющему в окно, и, только сфокусировав взгляд на настенных часах, понимает, что времени давно за полдень. Он тут же садится в кровати, ошалело пытаясь вспомнить, когда вообще так поздно вставал, понять, где его одежда и куда делся Щепин-Ростовский. Одежду он находит на стуле, где сам же вчера её и оставил, Щепина, судя по звукам, найдёт на кухне, а вот времена, когда он вставал позже семи, вспомнить так и не удаётся. Миша одевается быстро и спускается на первый этаж. Видит через дверной проём Диму, что хозяйничает на кухне. Телефон пищит уведомлением о сообщении, и он вытирает руки о полотенце, берёт его и хмурится, вглядываясь в экран. Миша останавливается на пороге кухни, когда раздаётся женский голос: «Сынок, отец уехал, можешь возвращаться из… Не знаю, где ты там сейчас прячешься, но можешь уже перестать». Щепин какое-то время пялится задумчиво на телефон, затем кладёт его на стол, а Миша шаг вперёд делает. — Отец?  — спрашивает удивлённо. С тихим «блять» Дима голову вскидывает, смотрит на него и хмурится. — Я думал, ты из-за каких-то разборок решил скрыться, а ты от отца прятался? Дима усмехается. — Разборки? С этим дерьмом я бы справился. — А с отцом? — С отцом всё намного сложнее. — В каком смысле? Почему ты от него прячешься? И почему ты раньше мне о нём ничего не говорил? Дима смотрит на Бестужева пристально, затем отворачивается и достаёт из шкафчика тарелки. — Потому что не хочу иметь с ним и его делами ничего общего, — и снова глядя на Бестужева: — Ты будешь чай или кофе? Мише так привычен этот перевод темы и так непривычен тот факт, что завтрак готовит не он, а Щепин, поэтому Миша отвечает «чай» и просто наблюдает, как Дима накрывает на стол, включает чайник, а для себя засыпает кофе в турку, что уже на плите. И до Бестужева не сразу доходит то, что слова Диминой матери означают. А когда доходит он несколько секунд пытается справиться с разбушевавшимся сердцем. — Значит, прятки закончились? — спрашивает. — Свобода? Уедешь сегодня? Дима странно зависает на несколько секунд, а затем кивает, бросает взгляд из-за плеча, и Миша видит его улыбку, когда говорит: — Но вначале в заливе искупаемся! И они снова это делают. И Бестужев уже не думает, что у него поехала крыша, когда с разбегу ныряет в ледяную воду, охая от того, как она обжигает, и тут же загребая руками. Щепин маячит впереди, довольно отфыркиваясь, словно тюлень, и, развернувшись, подначивает: «Догонишь?» И обратно по лесу бегом тоже наперегонки, и солнце мелькает сквозь сосны, и счастье, как шампанское, пенится внутри и поднимается к горлу. И они опять орут и хохочут. Когда Щепин первый взлетает на крыльцо, Миша замирает на нижних ступенях, пытаясь запомнить его тут. Пытаясь запомнить его таким: мокрым, раскрасневшимся, с улыбкой во все тридцать два, довольным и готовым ко всему. А после они, завалившись на диван в гостиной, согревают друг друга, скользят ладонями по коже и целуются. И Бестужев дышит с трудом от этой непривычной Диминой неторопливости, этой почти нежности, когда тот проходится лёгкими укусами по его линии челюсти, целует под ухом, по горлу поцелуями спускается, руками проводя по плечам и затылку и снова ладонями лицо обхватывая. Кажется, Щепин готов лежать так бесконечно, вот только Миша уже не может, не может, не может, и он выдыхает просяще, глядя в глаза Димы: «Пойдём наверх», — и видит, как Дима снова зависает. Смотрит на Бестужева пристально и, кажется, не дышит даже, но потом, будто решившись на что-то, кивает. Наверху они быстро раздеваются. Миша тут же презерватив из ящика тумбочки достаёт и Диме в руки бросает. Только тот качает головой и возвращает презерватив в Мишину ладонь, затем ложится на спину и смотрит на Бестужева так, что понимание накатывает горячей волной. Мишу ведёт, Мишу неумолимо и отвратительно ведёт, и он, не веря происходящему, на кровать опускается, всё так же в глаза продолжает смотреть, над Щепиным нависая, выдыхает: — Не передумал? Щепин ухмыляется. — Нет, — говорит. — У тебя же это в первый раз? — зачем-то уточняет Миша, хотя и так знает ответ. Дыхание у Щепина сбивается, но он кивает. А у Бестужева руки подкашиваются, и теперь он шепчет «сука», в рот губами вжимается. В голове всё окончательно мутится, любовь мешается с желанием, распирает грудную клетку, щекочет горло, и Мише нужно что-то сказать, он просто должен что-то сказать. — Я… — начинает он. — Я… — но никак продолжить не может, потому что всё слишком реально, горячо, невыносимо, он встряхивает головой, а Дима сжимает пальцы на его плечах и снова губы в ухмылке гнёт. — Блять, Бестужев, если ты скажешь, что будешь нежным, я тебе въебу. Миша тихо смеётся, утыкаясь в его плечо, и ничего не говорит, просто целует и разводит Димины ноги. Бестужев просыпается, улыбаясь в подушку, и сразу чувствует, что постель по соседству пуста. Он какое-то время лежит с закрытыми глазами, вспоминая вчерашнее — распахнутый в немом крике рот Щепина, его пальцы, больно впивающиеся в Мишины плечи. Миша плечами ведёт, чувствуя лёгкую боль — кажется, остались синяки, — но затем настораживается, хмурится, садится в постели. Дом поскрипывает половицами, за окном шумит ветер, и кроме этих звуков больше нет ничего. Бестужев с кровати поднимается и, не одеваясь, спускается на первый этаж. Смотрит на кухне, в ванной, гостиной, выглядывает в окна, но сад тоже пуст. Миша было порывается подняться и проверить остальные спальни, но понимает, что это глупо. Щепин, как в дешёвых романтических фильмах, слинял, пока он спал. Почему-то это ощущается концом света, хотя, чёрт возьми, они же на связи. Миша поднимается обратно в спальню и пишет: «Полюбил электрички? Разбудил бы меня, не пришлось бы на ней ехать». Сообщение долго висит непрочитанным, и Бестужев успевает постирать всё постельное белье и прибраться на кухне, прежде, чем Щепин сообщение читает. Вот только ничего в ответ не пишет. В ожидании ответа Миша прибирает весь садовый инвентарь, складывает оставшиеся продукты в сумку и читает пару глав «Искусства любить» Фромма, которая почему-то на веранде валяется. В конце концов он убирает книгу в шкаф в гостиной и достаёт стилус. Пишет заклятие и оказывается в своей питерской комнате. По ушам тут же бьёт гвалт: братья о чём-то жарко спорят на кухне, и этот белый шум приятно ложится на плечи. Миша какое-то время сидит на кровати и вертит телефон в руках, затем кладёт его на стол и выходит из комнаты. В конце концов дел много, а ответ никуда не денется. Вот только ответа нет на следующий день и на следующий тоже. На четвёртый день, точнее вечер, Бестужев решительно жмёт кнопку вызова и выслушивает длинную череду гудков. Щепин трубку не берёт. Миша хочет набрать ещё или написать очередное сообщение, но вдруг резко и так ясно понимает — бессмысленно. Дима на том конце трубку не возьмёт и на сообщение не ответит. И вот у Михаила Бестужева снова вся жизнь по линейке расчерчена и в ячейки планера записана. Начиная с подъёма в семь утра с непременным стаканом воды и йогой и заканчивая собранием Союза. Рылеев при первой же встрече при виде него улыбается радостно, спрашивает: «Все наладилось?», — и Миша молча кивает. Он почти не врёт, ведь у него вся жизнь снова чёткая и ясная, как градостроительный план Питера девятнадцатого века, что висит над его кроватью. Вот только внутри, посреди всех этих ровных улиц с прямыми углами, где-то в районе левого подреберья руины, медленно рассыпающиеся в мелкое крошево.