Питерские хроники

Воронка смерча поднимается всё выше и выше, разрастается, закручивается, упираясь в небо. Бестужев-Рюмин задирает голову, пытаясь охватить её взглядом, вместить в кадр, в сознание, и от этой мощи перехватывает дыхание. Сила и неукротимость стихии чувствуется даже через воздушный защитный барьер, которым сдающие экзамен отгорожены от простых смертных, и Мише вдруг очень хочется туда шагнуть, почувствовать эту силу на себе, взмыть вверх с потоками воздуха. Он улыбается и даже, кажется, рот приоткрывает от восторга, и переводит взгляд на человека, который этой стихией управляет. Спина в белой футболке бугрится мышцами, и руки, раскинутые, словно для объятий, так напряжены, что вены набухают, проступая синими росчерками. Рюмин сглатывает завороженно, скользя по ним глазами, и вспоминает эти распахнутые ладони на своём теле, эти напряжённые пальцы внутри себя. Желание прошивает, и в животе всё скручивает, а Миша губы облизывает, мысленно утыкается носом в мокрую от пота шею, скользит вверх, зарывается в чуть отросшие на затылке волосы. — Мишель, лапушка, перестань так откровенно слюной капать и взглядом ебать — задымится же, ну. Рюмин косится на Катю Лаваль, стоящую рядом и улыбающуюся так мило, будто не матерное слово сейчас в речь ввинтила, а изысканный оборот. А она голову набок склоняет и для пущего эффекта ресницами хлопает. Катя Лаваль, такая милая, такая стервозная, такая противоречивая вся. Катя носит короткие классические платья с белыми воротничками и волосы в тугой пучок закручивает, при этом курит и матерится так, что даст фору любому из них. Миша её обожает, вот только фиг ей в этом признается. Он отвечает ей такой же сладкой улыбкой. — Катрин, — тянет довольно, — если бы я не был благородным человеком, я бы обязательно прокомментировал то, как ты пялилась на задницу Пестеля, но да, я лапушка, поэтому просто порадуюсь тому, что ты наконец-то перестала вздыхать по Трубецкому. И даже не выкажу ни грамма удивления твоими такими противоречивыми вкусами на мужиков. Катя глаза щурит и чуть ли не шипит рассерженной кошкой. — Так бы и отрезала твой грязный язык, Мишель, но ты же тогда без работы останешься, по миру пойдёшь, с голоду умрёшь, — она состряпывает печальное лицо. — Жалко. — А ты умрёшь со скуки, потому что, признай, без меня здесь тлен и тоска смертная. Миша ухмыляется, а Катя фыркает и явно собирается продолжить эту милую ядовитую перепалку, но к ним подходит Трубецкой. — Всё, ключи от полигона у меня, можем идти, — сообщает. Катя тут же разворачивается к нему с радостной улыбкой и, подхватывая под руку, начинает что-то щебетать. Миша слышит слова про бескрайнюю благодарность и вновь разворачивается к сдающим экзамен стихийникам. Смотрит на Апостола, а тот руки сводит, медленно, но верно уменьшая смерч. Горячее же желание, замешанное с острой необходимостью, наоборот внутри Рюмина только разрастается. Мише аж больно, так хочется этого треклятого типа, что сейчас взъерошенный, мокрый от пота, но охренительно довольный разворачивается к экзаменаторам и смеётся, когда остальная группа одобрительно свистит и аплодирует. — Мишель, ты идёшь? — окликает Трубецкой, и Рюмину нечеловеческое усилие приходится приложить, чтобы отвести взгляд, а затем отвернуться, оставляя полигон стихийников за спиной. И почему это так тяжело? Ведь всё равно смотреть на Апостола сродни мазохизму высшего порядка. Смотреть, когда не можешь дотронуться, обнять, провести губами. У Миши голод осязательный такой силы, что, кажется, кожа ноет, а мышцы рук судорогой сводит. Уже больше месяца прошло с той злосчастной ночи, когда Сергей его заткнул, а затем запретил к себе приближаться, и с каждым днём становится только хуже. То, что Миша друга старательно избегает, не очень-то помогает, потому что можно сколько угодно выстраивать по кирпичику стену вокруг своих чувств и мыслей, но стоит, как сейчас, случайно наткнуться в Академии или на полигонах, и всё выстроенное рушится, самообладание идёт по пизде, и все мысли снова и снова только об Апостоле, о том, как его не хватает, о том, как его хочется. И ни до чего уже совершенно нет дела. Но когда они заходят в ангар, отведённый магам сознания, Трубецкой щёлкает выключателем и помещение освещается холодным белым светом, Миша обалдевше присвистывает. Огромное пространство — противоположную стену Рюмин едва различает — всё сплошь заставлено фигурами из прозрачного пластика, чьи головы, подсвеченные изнутри голубым, выглядят жутко. Миша от этих человеческих фигур без рук и ног по-прежнему офигевает. Ведь тренажер — это по сути пара микросхем с примесью магии, реагирующих на магию сознания, и зачем их помещать в эту жутковатую имитацию человеческих тел, ему не очень ясно. Нет, он слушал Трубецкого внимательно, когда тот вещал что-то про приближённость к полевым условиям, и звучало это вполне убедительно, но Миша не мог избавиться от ощущения, что на самом деле это был просто троллинг. Такой чёрный юморок от производителей, иначе почему они этим куклам руки и ноги не сделали? В любом случае, численность этого пластикового Зомбиленда поражает и наводит жуть. Даже Катя при виде него затихает, хотя находится на полигоне не в первый раз. — Сколько их здесь?  — спрашивает Миша, качая головой в сторону молчаливой толпы. — Триста пятьдесят, — Сергей включает компьютер, который управляет всей этой братией, и уточняет: — Но в каждом манекене по три чипа, так что в итоге, если задействовать все, получится толпа в тысячу пятьдесят единиц, — он морщится и поправляется: — Человек. — А какая норма для экзамена? — Пятьсот, — отвечает Трубецкой, а Лаваль страдающе закатывает глаза. — На скольких ты можешь воздействовать? — спрашивает Миша всё того же Трубецкого, но Катя не выдерживает. — Лучше не спрашивай! — просит всё с тем же страданием на лице. — А то мне его тут же придушить хочется, — она вытягивает руки, очень красочно изображая, как бы душила Трубецкого, а тот смеётся. — Катюш, — тянет, — не переживай, сегодня ты меня догонишь. Катюша фыркает, бубнит: «Мне бы норму набрать, куда там ваши рекорды», – и склоняется над компьютером. У них с Трубецким через два дня экзамен по управлению толпой, и у неё что-то катастрофически не получается, а Трубецкой, как настоящий джентльмен, вызывается ей помочь. Мишу же, учащегося на курс младше, они прихватывают за компанию. На втором курсе про воздействие больше чем на одного человека и речи не идёт, но Сергей считает, что Рюмин с его талантом вполне может расширить свои горизонты. И Миша не возражает, Миша очень даже активно за и предвкушает, как научится чему-то новому. Вот только сейчас азарт и предвкушение меняются на тянущую тоску. Миша вздыхает, трёт ладонями лицо, будто так эту чёртову тоску прогнать можно, и ловит обеспокоенный взгляд Трубецкого — Ты как? — спрашивает он, и от этого участия в его глазах Рюмину всё тут же ему вывалить хочется. Всю свою боль и тоску перед ним разложить и злостью сверху присыпать. Трубецкой смотрит, а Миша думает, что словечко «мозгоправ» сейчас очень ему подходит. Миша вообще считает, что их драгоценный диктатор может рулить людьми без всяких слов, только этими своими взглядами проникновенными. Убойней вот этого участливого только взгляд «ласкового психиатра», как его называет Рюмин, но тот, слава богу, по-большей части Кондратию перепадает. Миша встряхивает головой, прогоняя ненужную слабость, ерошит волосы. — Нормально, — рапортует. — А что? Я зашибись! Он растягивает губы в улыбке, а Сергей только головой качает и уже собирается отойти, но Миша его окликает. Косится на Катю, что в паре метров на компе выставляет необходимые настройки. — Как у Серёжи дела? — спрашивает, понизив голос. — С вашими тренировками как? Трубецкой улыбается. — Отлично, — говорит. — Позавчера нам удалось тестирование в экстремальных условиях устроить, так он прошёл. Совершенно спокойно. Так что, думаю, после экзаменов снимет своё вето. Рюмин кивает. Первые пять рядов пластиковых зомби загораются красным, и Мише кажется, что что-то такое же алое и ядовитое и в нём зажигается. Он думает о том, что Апостол мог бы и написать, поделиться такой сногсшибательной новостью. Только почему-то этого не сделал. В конце концов они проводят на полигоне пару часов, за которые Лаваль вполне удается справиться со своими проблемами, а Мише убедить тридцать пластиковых болванчиков, что они поклоняются макаронному монстру. Сергея и Катю он впечатляет этим неимоверно и на какое-то время, сияя гордой улыбкой, практически, ну, почти, забывает про Апостола. Вот только на выходе их троицу догоняет Пестель. Орёт: «Сдаааал», — виснет на плечах Трубецкого и Рюмина. Миша, оглохший от этого победного вопля, смеётся и хлопает друга по плечу, Трубецкой поздравляет, а Катя сразу же смешно задирает подбородок и так убедительно делает вид, что Пашку не видит и не слышит, что Мишу тянет ей поаплодировать. Ему дико интересно, кто из этих двоих в этой странной игре по мотивам любви-ненависти победителем выйдет. Отлично зная и Пестеля, и Лаваль, он никак решиться не может, на кого поставить. Но все эти размышления из головы мгновенно вылетают, когда Трубецкой спрашивает, как там Муравьёв-Апостол экзамен сдал. Пестель фыркает, всем своим лицом показывая, мол, ты что, старичок, такие вопросы глупые задаёшь, конечно же отлично, по-другому и быть не могло, и уже голосом добавляет: — Рекорд по размеру смерча поставил, зараза такая. Лаваль усмехается, совершенно забыв про то, что игнорирует его присутствие. — Вы там в своём Союзе все гении? — тянет и язвительность в голосе просто зашкаливает, а Пестель, конечно же, моментом пользуется, расплывается в широченной улыбке. — Конечно, — отвечает театрально ласково. — Желаешь вступить? Припасть, так сказать, к нашей гениальности? Рюмин Кате парировать не даёт, потому что спрашивает Пестеля о местонахождении Апостола, и, когда узнаёт, что тот в раздевалке, просит его не ждать, и чуть ли ни бегом припускает к корпусу. В раздевалке тишина, и сквозняки гуляют из распахнутых под потолком фрамуг. Миша заглядывает за ряд металлических шкафчиков и замирает, потому что видит Апостола сразу. Тот стоит к нему спиной и вытирает волосы полотенцем. Он абсолютно и восхитительно голый, и Миша немного злится, потому что, блин, это же совершенно невыносимо. Хочется подойти и вжаться всем телом, но вместо этого он говорит: — Привет, — голос хрипит, и в голове совершенно неуместное замечание интонацией препода про то, что студент Бестужев-Рюмин абсолютно своим инструментом не владеет. Миша раздражённо кашляет, а Сергей оборачивается и смотрит удивлённо. — Привет, — отвечает и улыбается. Смотрит на Мишу так пристально, взглядом всего облапывает, и ноги у того подкашиваются от этого взгляда совершенно по-дурацки. Он на них ватных продолжает топтаться, как идиот, понимая, что у него не только с голосом и ногами проблемы, но и с мыслями. Серёжа тем временем вытирает плечи. — Ты что тут делаешь? — спрашивает. — На тренировку с Трубецким приехал. А потом узнал от Пашки про рекорд и решил поздравить. Апостол кивает, «спасибо» говорит и обматывает полотенце вокруг бёдер. И Рюмина неожиданно его за это поблагодарить тянет, потому что так становится хоть немного легче. Мысли, по крайней мере, возвращаются в голову. Миша снова кашляет и добавляет: — И с тем, что с силами сознания своими разобрался, тоже поздравляю. Серёга сказал, ты все тесты прошёл. Апостол чуть брови сдвигает, но кивает, и Мише этого вот кивка достаточно для того, чтобы начать стягивать с себя толстовку. За толстовкой следует футболка, которая так же летит на скамейку, а Сергей смотрит на всё это так напряжённо и удивлённо, будто Рюмин не в пустой раздевалке оголяется, а посреди забитой аудитории. — Ты что делаешь? — спрашивает. Совершенно глупо, как по мнению Миши, но ему не жалко, он и объяснить может. — Раздеваюсь, чтоб тебе меня не раздевать. А то ты у пары моих футболок уже так горловины растянул, что их носить невозможно. А эта футболка новая, не хочу, чтоб она пострадала. Апостол фыркает, но смотрит всё так же напряжённо. — Миш, остановись, — просит, вот только Миша на эти просьбы класть хотел, он стягивает один кроссовок, затем второй. — Почему? — пыхтит, пытаясь стянуть носки и не навернуться. — Я тебя хочу, ты меня хочешь. С силами своими ты справился и не сможешь причинить мне вреда. Вообще не вижу причин, чтобы нам с тобой сейчас сексом не заняться. Мише смешно, что он звучит так по-деловому, когда на самом деле хочется не болтать, а впиваться уже губами в губы, руками обхватывать и телом всем вжиматься. И полотенце на бёдрах Апостола совершенно не скрывает того, что примерно такие же желания одолевают и его. Вот только Серёжа руку вперёд протестующе выставляет. — Миш, да подожди ты! — требует. — Нет никакой уверенности, что я не причиню тебе вреда, что контроль к херам весь не пойдет, когда ты… Апостол сбивается, а Рюмин джинсы сразу вместе с трусами стягивает. Выпрямляется, полностью голый, и с каким-то злорадством наблюдает, как Серёжа глазами по нему мечется, оглаживает плечи, грудь и живот, и Мише этот взгляд лаской кажется. Он делает шаг к парню. — Трубецкой сказал, что тест в экстремальных условиях ты прошёл с блеском. Сергей головой дёргает, взглядом продолжая по Мишиному телу скользить. — Подумаешь, имитация землетрясения и урагана, тоже мне экстрим, — Апостол выдыхает и говорит тише: — Ты — совершенно другое дело. — Ух ты, я страшнее землетрясений и ураганов, даже не знаю, возгордиться или оскорбиться. — Мишель, блять, я должен быть уверен. Уверен на сто процентов! — А когда ты будешь уверен?! Когда экзамен нашим профессорам сдашь? Вот только одна небольшая проблемка есть: ты не будешь его сдавать! Ещё два шага вперёд, всего два шага, когда так неимоверно хочется уже быть рядом, трогать и самому под руки подставляться. А у Апостола взгляд такой тяжёлый, что Мише кажется, будто он сейчас пятиться начнёт, но нет, стоит, лишь челюсти сжимает. А Мишу несёт, Мишу просто распирает. Он почти зло скалится и продолжает:  — Серёж, ты когда-нибудь хоть раз можешь отключить свою чёртову голову и перестать уже беспокоиться за всех и вся?! Возлагать на себя ответственность, которая ни хрена не твоя! Я взрослый мальчик, я сам со всем справлюсь. — И уже тише: — И ты же понимаешь, что никогда ни в чём нельзя быть уверенным на сто процентов. Серёжа поднимает взгляд и смотрит в его глаза, и это выбивает пол из-под Мишиных ног, сбивает дыхание к чертям, но Миша делает последний шаг, останавливаясь так невыносимо близко от Сергея — только руку протяни — и выдыхает: — У меня крыша без тебя едет, и я больше не выдержу, так что перестань. Перестань, блять, меня отталкивать. И несколько долгих секунд Апостол просто на него смотрит. Дышит тяжело, глазами прожигая, а затем обхватывает за затылок и к себе притягивает. Больно сгребает пальцами кудри, оттягивая голову, и в рот впивается, глотает Мишины стоны и сам стонет, вжимаясь всем телом. А Мишу коротит и выгибает. Он лихорадочно проходится ладонями по плечам и спине, сжимает ягодицы и снова по спине вверх ведёт, обхватывает лицо, чтобы толкнуться языком глубже в рот, царапает ногтями затылок, даже не слыша, чувствуя, как внутри Апостола поднимается глухой рык. И Мише так хорошо, так невообразимо хорошо и правильно, как не было весь этот чёртов месяц. Так правильно чувствовать Серёжино тело, в него вжимающееся, так правильно раздвигать ноги и тереться о его бедро, так правильно его член ладонью обхватывать и чувствовать его пальцы на своём. И целовать, целовать, не останавливаясь, толкаясь языком в такт движениям рук, и не сдерживать ни стонов, ни шёпота о том, как скучал. И слышать хриплое «скучал» в ответ. Их обоих не надолго хватает. Миша смеётся счастливо и дышит загнанно, когда Сергей от него наконец отлипает. Но от Миши не отходит, рук не убирает и какое-то время даже не целует, просто трогает губами губы, нос и лоб, обхватив ладонью лицо и поглаживая большим пальцем скулу. И от этого движения, от касаний этих почти невесомых у Миши всё внутри переворачивается. Он впивается пальцами в Серёжино запястье, смотрит в глаза и спрашивает с улыбкой: — Значит, скучал всё-таки? Апостол улыбается и ведёт губами по щеке: — Не задавай глупых вопросов, — выдыхает, щекоча ухо. Рюмин тоже тянется рукой к его лицу, но понимает, что ладонь изгваздана спермой, и он, не задумываясь ни на секунду, её с ладони слизывает, облизывает каждый палец с особой тщательностью и хитрющей улыбкой. При этом взгляда не отводит, так и смотрит в Серёжины глаза. А тот с шумным выдохом лбом в его лоб утыкается. — Убить тебя мало, — шепчет, и Мишу снова рассмеяться тянет. Он выскальзывает из-под Сергея: — Я в душ. Можешь попробовать меня утопить, — предлагает и чувствует, как смех Апостола прокатывается дрожью по позвоночнику.