Питерские хроники

Кондратий со стоном выдыхает и сверху на Сергея опускается, насаживается, облизывая губы, и дышит тяжело. Трубецкой не шевелится, боясь сделать больно, лишь за бёдра придерживает и смотрит, смотрит, смотрит: на грудь, что ходуном ходит, на язык, по губам проходящийся, на прикрытые глаза. Рылеев на Сергея из-под ресниц взгляд бросает и улыбается, царапает живот и стонет подстреленно, когда до конца его в себя впускает. Сергей шипит от тесноты и прошивающего наслаждения, матерится, сдерживаясь и не откидывая голову, не закрывая глаза, а продолжая смотреть, потому что красивый до одурения, до заходящегося сердца. Такой гибкий, гладкий и острый, с невозможными ключицами выпирающими, полукружьями рёбер, которые Трубецкой ладонями оглаживает, с возбуждённым членом, который обхватывает, проходится пальцем по головке, сжимает, и от всхлипа рылеевского наслаждение новой волной окатывает. Рылеев снова губы кусает и двигается на нём, то находя нужный ритм и пальцами в его бёдра впиваясь, то сбиваясь и голову назад откидывая. Такой до невозможности открытый, полностью отдающийся, что Сергей не выдерживает: приподнимается, обхватывает руками и в себя вжимает. Вжимается лицом в плечо, кусает ключицы и стон языком подхватывает. Ныряет им в рот, целует припухшие, самим же Кондратием искусанные губы, путается пальцами в кудрях, впивается ногтями в плечи, и толкается, Кондратия на себя насаживая. Толкается сильнее, но по-прежнему недостаточно, ведь хочется ещё глубже, ближе, теснее. Кондратий стонет, не сдерживаясь, шепчет загнанно в ухо, кудри, скулу, во всё, куда утыкается носом, где мажет губами, и Сергей сквозь шум дыхания и сумасшедшее сердцебиение различает «господи», «пожалуйста» и «люблю». Он двигается отчаянно, яростно и совсем голову теряет, когда Рылеев глаза распахивает и впивается ими в его глаза. И взгляд, даже кончая, не отводит. И Трубецкому кажется, что он, как в пропасть, в глаза эти чёрные падает, когда его оргазмом скручивает. Они падают на кровать взмокшие и задыхающиеся, и какое-то время Сергей не понимает, где его руки и ноги, а где — Кондратия, и чьё сердце так заполошно стучит в рёбра. Так и лежат, успокаивая дыхание, будто одно целое существо. Через какое-то время Кондратий с Сергея всё-таки скатывается, но, вытерев с них обоих сперму, тут же обратно возвращается. Вжимается в бок, опять переплетается ногами, обхватывая рукой и носом в шею утыкаясь. Он почти сразу в сон проваливается, а Трубецкой ещё какое-то время рассеянно его кудри перебирает. Он уже почти два месяца вот к этому никак привыкнуть не может. К тому, что Рылеев засыпает с ним и просыпается с ним, что его можно целовать в любое время дня и ночи и спать вот так, конечностями сплетаясь. Последнее вообще раньше казалось Трубецкому нереальным и катастрофически неудобным, но Кондратий легко и совершенно походя все его представления о комфорте и жизни настоящей переворачивает, и Сергей смотрит на эту свою новую жизнь неверяще и лишь сердце своё неуёмное хоть чуть-чуть пытается успокоить. Он сильнее Рылеева к себе прижимает, трётся ногой о его ногу, размышляет о том, как быстро у него отнимется рука, на которой Кондратий устроился, и незаметно засыпает. Кондратий просыпается. Выныривает из сна не сразу, несколько мгновений находясь на грани, шаря рукой по кровати и натыкаясь лишь на пустоту. Несколько мгновений он панически в каком-то чувстве безысходности барахтается, но переворачивается на спину и окончательно просыпается. Понимает, где он (у Трубецкого) и где сам Трубецкой (судя по звукам, на кухне). Кондратий делает пару глубоких вдохов, пытаясь прогнать остатки мути, тянущейся из сна. Он так не любит эти первые секунды пробуждения. Сергей почти всегда встаёт намного раньше, и, когда Рылеев просыпается и его рядом не находит, у него на пару мгновений чувство появляется, будто Трубецкого никогда не было, а иногда — что больше не будет. Кондратий эти несколько секунд между сном и явью так не любит и трёт лицо руками, радуясь тому, что реальность быстро берёт своё. Приглушённый стук посуды с кухни, серый свет из окна, тиканье часов, показывающих семь утра. У Рылеева ещё целый час есть, чтобы забраться под одеяло поглубже и поспать, но вместо этого он встаёт, тянет ноющее тело, надевает штаны и футболку и плетётся на кухню. Уже на подходе слышит из-за закрытой двери ежеутреннюю Серёжину рутину — не воспроизводимые простыми смертными сочетания согласных, которые Трубецкой произносит с чёткостью и лёгкостью телевизионного диктора. Ну или просто отличного мага сознания. Кондратий улыбается, вспоминая, как безуспешно пытался произнести всю эту абракадабру, и, толкая дверь, входит на кухню. Трубецкой с влажными после душа волосами стоит у плиты, но оборачивается в его сторону, ловит проходящего мимо за руку и к себе тянет. Прерывает упражнения, чтоб поцеловать в висок и спросить: «Ты чего так рано? Разбудил?», — на что Рылеев мотает головой и вдыхает запах: кофе, шампунь Трубецкого и сам Трубецкой — чуть горько и остро. Кондратию хочется в этот запах упасть, обхватить Сергея руками, вжаться лицом и наполниться по самую макушку, но он, чтоб не мешать, отстраняется и садится на любимый стул, что втиснут между столом и окном. За окном серый кадр с соседскими домами, на кухне Трубецкой в пижамных штанах и белой майке. Он уже чайник для Кондратия ставит и батон нарезной из хлебницы достает. Сам наверняка ещё до душа влил в себя кружку кофе и сейчас собирается сварить вторую. Отправляет хлеб в тостер, а сам в турку порцию зёрен молотых засыпает, достает из шкафа коробку с овсяными хлопьями: тосты для Кондратия, овсянка для себя. Рылеев смотрит на его движения, такие спокойные и чёткие, поражаясь, что вместе же совсем недавно, кажется, а Трубецкой уже запомнил, что тосты с маслом — самый лучший для Кондратия завтрак, что пьёт он чёрный чай с тремя ложками сахара из красной кружки, которую притащил из дома, потому что она идеально сочетает в себе нужный объём и приятную тяжесть. А Кондратий знает, что три кружки кофе — это утренний минимум Сергея, что на завтрак он ест исключительно овсянку на воде, потому что на самом деле слегка помешан на здоровом питании, а кофе — единственная слабость, которую он себе позволяет. Ну и, конечно же, к утру, если это не утро выходного дня, обязательно прилагаются упражнения для дикции. Трубецкой тренирует свой речевой аппарат, как стихийник тренирует мышцы — с завидной регулярностью и упорством, а сегодня у него экзамен, поэтому вместо привычных Саш на шоссе и кипы пик в ход идёт оружие посерьёзней — сборная солянка из всех скороговорок сразу, которая «Лигурией» называется и растягивается минуты на три. Повторить её Рылеев даже не пытался, Трубецкой же может отбарабанить её, почти бесконечную, даже если ночью его разбудить и пробку из-под шампанского в зубы засунуть. «В четверг четвёртого числа…» — начинает Трубецкой, выкладывая тосты на тарелку и переливая кофе в кружку, а Кондратий за ним наблюдает и размышляет, что за эти несколько месяцев, что они вместе, он узнал Трубецкого больше, чем за полтора года их знакомства. Узнал, что его вечное спокойствие — это влияние матери, помешанной на приличиях, что он рано встаёт и поздно ложится и любит отчего-то исключительно бумажные газеты. Узнал, что чуть выше лопаток у Сергея целое созвездие родинок и он мурашками покрывается, если провести по ним языком, что он заводится дико, когда Кондратий во время секса говорит, и звучит низко и охуительно, когда кончает. Рылеев вспоминает его вчерашнего и вдруг, совершенно безотчётно, поднимается. Подходит к Сергею и, привстав на цыпочки, носом в кудри зарывается, а губами к шее прижимается. Прямо в том месте, где через три года появится чёрный контур флейты. Обхватывает Трубецкого, проведя руками от груди к животу, и на животе их стискивает, распластывает ладони, ощущая движение твёрдых мышц, когда Сергей кладёт поверх свою ладонь, чуть пальцы сжимает, второй рукой при этом хлопья в воду высыпая и продолжая как ни в чём не бывало скороговорку тараторить. И голос его совершенно и абсолютно не меняется, замечает Рылеев и чувствует, как под рёбрами щекотно просыпается азарт. Он улыбается, всё так же вжимаясь губами в кожу, а потом кусает выпирающий позвонок: секундно, но остро. — … лигурийский регулировщик речисто… — чеканит Сергей, голосом даже не дрогнув, лишь сильнее сжав пальцы на ладони. Кондратий тут же укус зализывает, проходится языком от родинки к родинке и поцелуями вниз до выреза майки, тем временем спереди руками под эту самую майку забираясь. Сергей оглядывается на него, смотрит сверху вниз с улыбкой, вздёргивает бровь вопросительно: — …дабы инцидент не стал претендентом… — продолжает, а Кондратий тихо смеётся, в спину утыкаясь. Затем скользит ладонями по бокам, вверх ткань майки задирая, и снова на живот, чтобы обвести пальцами каждую мышцу, легко царапнуть по краю штанов. На Кондратия сыпятся хохотушки, бомбардиры и коварная Клара с кларнетом, пока он целует широкую спину, вылизывая узлы мышц и острый костяк позвонков. Когда он, отслеживая косую мышцу, пальцами под резинку штанов проникает, Сергей вдруг замолкает на секунду, говорит строго «Кондратий!» и дальше про вдову Варвару продолжает. Кондратий усмехается и снова на носках приподнимается, вжимаясь при этом в тело, чувствуя бёдрами бёдра и пахом ягодицы. И это так чертовски хорошо и приятно, что Рылееву самому застонать хочется, но вместо этого он выдыхает в ухо: — А что Кондратий? Я тебе мешаю? — и легонько тянет зубами мочку уха. Вздох разрезает речитатив прямо между «вдовой» и «дровами». На «против молодца сам овца» Сергей вдруг останавливается, выключает плиту, ведёт плечами, Рылеева отстраняя, и к нему разворачивается. Смотрит укоризненно сверху вниз, а Кондратий в улыбке расплывается, снова вжимается в тело. — Ты чего замолчал? — интересуется невинно. — Продолжай. — И целует в шею под ухом, ниже, шепчет: — Ты же все тесты в экстремальных условиях проходил, что тебе какой-то Кондратий Рылеев? Сам, обнимая за талию, голову откидывает и смотрит снизу вверх, улыбается шире, когда видит, как дёргается Серёжин кадык, как в глазах удивление мешается со смехом. И Сергей тоже в улыбке расплывается, вздёргивает бровь и начинает с того места, где остановился — принимает вызов. Откидывается на столешницу, упираясь в неё руками, но Кондратий тут же вынуждает руки поднять, чтобы стянуть майку. Кондратий откидывает её куда-то и с довольным вздохом обнимает Трубецкого, носом в грудь утыкается, трётся лицом, дурея от запаха и гладкости кожи, от совершенно дурацкой мысли, что вот это вот всё — его, и голова совсем кругом. Рылеев целует сосок, кружит языком, цепляет зубами, и «сушки» у Трубецкого выходит очаровательно шипяще. На втором соске этот приём не срабатывает, и Кондратий с силой проводит пальцами по рёбрам, оставляя бледно-красные отметины, прислушиваясь даже не к реакции тела, а к этому чертовски спокойному голосу чёртова диктора. На «Соньке» с «ватрушками» Кондратий целует Трубецкого в межреберье, спускается ниже, вылизывает мышцы живота и слышит, как на «высокопоставленном госте» голос едва уловимо вздрагивает. На той части, что про пять ребят, Рылеев прикусывает выпирающую косточку, и Сергею не сразу даётся слово «чечевица». Кондратий улыбающимся ртом в живот вжимается, чтобы услышать судорожный вдох прямо между «колоколами» и «звоном». Он ведёт носом вдоль резинки штанов, отмечая, что член Трубецкой не так контролирует, как голос, и сглатывает в предвкушении. Тянет штаны вниз, любуется возбуждённым членом, шепчет «красивый», чуть дует на головку, и вот тут голос Трубецкого совершенно неподобающе хрипит, а между словами пауза повисает. Рылеев улыбается и, чтоб закрепить эффект, лижет длинно и мокро. Трубецкой бёдрами дёргает и матерится, продолжать даже не пытается, потому что Кондратий берёт член в рот. Сергей выстанывает хриплое «блять, Кондраш», и Рылеев думает, что вот такие скороговорки нравятся ему гораздо больше. После, когда Сергей уже одет и спешно допивает кофе, а Кондратий сидит на стуле с ногами и пьёт чай, Трубецкой рядом с ним оказывается, чуть за подбородок приподнимает и целует в улыбающийся рот. Сам улыбается ртом, глазами, всем лицом, так, как умеет только он: ласково, насмешливо, собирая морщинки в углах глаз. — Довольный такой, — тянет, на Кондратия глядя. — Как кот, объевшийся сметаны. Кондратий смеётся: — Мне кажется, или ты сейчас новый эвфемизм придумал?  Трубецкой фыркает и отстраняется, подходит к мойке сполоснуть кружку из-под кофе и тоже смеётся. — Жаль, что я не стихоплет и мне за него зачёт не поставят, а вот за опоздание могут по шее надавать. Он выходит с кухни, и Рылеев, прихватив кружку, идёт за ним в прихожую. — Скажи, что у тебя уважительная причина. — Уважительная? — Сергей смотрит удивлённо, натягивая ботинки. — «Простите, — скажу экзаменационной комиссии, — мне мой парень экстремальный тест устраивал, и я его завалил. Тест, не парня». Теперь очередь Кондратия фыркать от смеха. Он приваливается плечом к стене. — Скажи, что твой парень делал тебе минет на удачу. Трубецкой аж замирает ошарашенно. — Минет на удачу? Шутишь дурацкие пошлые шутки? Тебя что, Пестель покусал? Кондратию хочется сказать, что покусал кое-кто другой: он ещё не видел, но чувствует, что на ключицах и плечах распустилась пара-другая синяков в виде полукружьев зубов. Они сладко ноют, напоминая о вчерашнем и наполняя предвкушением нового. Кондратию на самом деле никуда Трубецкого отпускать не хочется, но сегодня последний экзамен, а дальше почти три месяца лета и полной свободы. Свободы, которую он впервые разделит с этим человеком. Рылеев смотрит на Сергея и думает, что это будет ни на что не похожее, совершенно волшебное лето. — На самом деле тебе не нужна удача, ты и без неё справишься. — Думаешь? — Знаю.