Глава 16
Если ты в меньшинстве — и даже в единственном числе, — это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и, если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен. Джордж Оруэлл «1984»
Я очень давно не ощущала такой усталости. Тело было будто придавлено чем-то тяжелым, лишившим меня возможности двигаться и ровно дышать. Конечно, это вызвало во мне страх. Мягкая рука, пока еще невидимая для меня, бережно берет мою. — Дочка, спокойно, ты в безопасности, — голос, по видимому, пожилой женщины еще больше сбивает меня с толку, я пытаюсь найти ее глазами. Голова будто налита свинцом и поднять ее оказывается очень трудно. Все плывет, слепит, я будто в каком-то туннеле. Сдаюсь, хватая ртом воздух. Руки женщины гладят мои волосы, я всматриваюсь в тень, что нависла надо мной. — Дорогая, я сейчас позову твоего врача, он тебе все объяснит, хорошо? Ты хочешь пить? Чувствую как в горле пересохло, язык прилипает к небу. Я киваю. Она тут же подносит к губам бутылку с дозатором. Пью медленно, глотать больно, губы не слушаются. Женщина вытирает мягкой салфеткой губы и подбородок, отпускает мою руку. Слышу, как дверь закрывается, и я остаюсь в оглушительной тишине. Глаза фокусируются на окне, оно закрыто тонким тюлем, чтобы приглушить свет яркого солнца. Ветер тихонько колышет ткань. Света слишком много для моих глаз, режет их. Ощущение песка в слизистой крайне раздражает. Пытаюсь вздохнуть, чтобы немного успокоить раздражение. Воздух приятно прохладный, свежий. Море. Гедиз. — Госпожа Наре, вы слышите меня? — терпеливо повторяет доктор. И, видимо, не первый раз. Я испуганно смотрю на мужчину, пытаясь понять настоящий ли он. Киваю, голова снова отдает тяжестью, но я стараюсь держать глаза открытыми. — Очень хорошо. Меня зовут Ибрагим Рюзгяр, я ваш лечащий врач. По просьбе Мюге Ишиклы вы находитесь в нашей частной психиатрической клинике. Проблем с опекой не будет, — видя мое беспокойство он берет меня за руку и спешит успокоить. — Меня предупредили о ситуации. Вы можете быть спокойны. Ваша дочь находится с господином Гедизом. Вы здесь уже четыре дня. Теперь мне нужно, чтобы вы рассказали о своем состоянии. Он называет мне какие-то препараты, которые я принимала, результаты анализов. Все смешивается в одну большую кучу, в голове каша. Я жмурюсь и качаю головой. — У вас болит голова, зрение нечеткое? Поворачиваю голову на голос, вижу лицо, очень простое, открытое. Но черты лица не откладываются у меня в голове, глаза снова закрываются. — Да, нечеткое… Я хочу видеть господина Гедиза. Больше мне нечего вам сказать, — ни вздоха сожаления, ни раздражения с его стороны. Сначала я убежусь, что с моей дочерью все в порядке, а потом буду идти им навстречу. — Мы сообщим ему. Отдыхайте. Меня тошнит, качает из стороны в сторону, но я упорно встаю с кровати, придерживаясь за невидимые стены. Тело онемевшее, очень слабое. Это так противно, будто меня облепили кусками тяжелой глины. Шаркаю ногами не в силах их поднять. Наконец-то, дверь, и я хватаюсь за нее, восстанавливая равновесие и дыхание. Открываю и выхожу в коридор. Светлые стены, вдоль которых стоят скамейки. Пол выглядит очень ровным и чистым, даже блестит, но я все равно неуверенно наступаю ногами, боясь провалится куда-то. В коридоре еще несколько пациентов: кто-то сидит без движения, кто-то немного раскачивается. Девушка, придерживась за стену, идет, бормоча что-то себе под нос. Мне немного жутко в такой компании, но главная цель лежит дальше. И нужно идти. — Госпожа Наре, вам что-то нужно? — неприятный визгливый голос медсестры. Хмурюсь, качаю головой. — Вас проводить в комнату для посещений? — они уже знают? Неудивительно. Киваю, но не даю взять себя под руку и продолжаю медленно шаркать по коридору. Запах хлорки раздражает нос и уставшие глаза. Идти, оказывается, нужно через все крыло. К концу пути, понимаю, что переоценила себя. Теперь у меня не осталось сил для разговора. Не отказываюсь от помощи, когда нужно сесть на мягкий мятного цвета диван. — Вам принести воды? — поднимаю лицо на обеспокоенный голос девушки и отрицательно качаю головой. — Тогда оставлю вас здесь, ожидайте. Могу кое-что сказать вам? — что хочет эта блонди? Равнодушно киваю, замирая взглядом на пейзаже окна. — Господин Гедиз приходил каждый день, утром и вечером. Приносил вам домашнюю еду. Очень хороший мужчина. Вам так повезло! Надеюсь, вам станет лучше… Я услышала в ее голосе искреннее пожелание добра. Смотрю на нее, она приветливо улыбается и выходит, прикрыв за собой дверь. Стараюсь переварить то, что она сказала, но выходит откровенно плохо. Я уже даже не помню, о чем хотела поговорить с Гедизом. Знала лишь, что надо узнать, где моя Мелек. Дверь неуверенно открывается, я чувствую трепет. Недолгий разговор, я даже не пытаюсь за ним следить. Впитываю каждый его взгляд. Он наполняет меня стремлением поправиться, войти в здоровую жизнь, как можно скорее. Но препараты берут свое, мне уже сложно держать глаза открытыми. Вовремя приходит врач, избавляя меня от объяснений, да и нужны ли они? Уверена, Гедиз слышит меня без слов. Крепко прижимает к себе. Запах его одеколона надолго запечатлен у меня в волосах. Теряю ощущение времени, но шагаю уже под руку с доктором, он терпелив и молчалив. Когда мы дошли до палаты, глаза отказывали открываться. — Теперь, когда вы поговорили с господином Гедизом, мы приступим к лечению? — Сделаю все от меня зависящее, — мямлю невнятно, кажется, путая местами буквы. — Отдыхайте, госпожа… Тусклый свет будит меня. Я долго не могу понять, откуда он исходит. Приподнимаюсь и, к моему удивлению, голову совсем не кружит. Волосы окончательно растрепались, спутались. Сажусь на краю и опускаю голову, рассматривая свои ноги. Очередной легкий порыв ветра шорохом проходит по палате. Вдыхаю полной грудью свежесть, что он принес с собой. И хочу еще. Неспешно поднимаюсь и медленно подхожу к окну. Луна, вот кто разбудил меня. — Тебе тоже не спится, красавица? Я подпрыгиваю от этого голоса. Сердце уходит в галоп, боль прожигает всю грудную клетку. Кажется, что меня ударили по голове. Может это снова галлюцинация? Оборачиваюсь, боясь спугнуть свое видение. То, которого мне не хватало долгие годы. И вижу ее. Если это действия лекарств или болезни, пусть все остается так, я не хочу, чтобы она растворилась. Моя мама стоит и улыбается мне, раскинула руки, ожидая объятий. — Мама? — бросаюсь к ней, прижимаясь к ней, как можно сильнее. От нее пахнет корицей и лимоном. Тонкие руки неспешно проводят по моей спине, из-за чего я испускаю долгий хрип. — Ты стала такой красавицей, доченька, — шепчет мама. Я отрываюсь, не выпуская ее из объятий и всматриваюсь в самое дорогое лицо на свете. Нет, она не изменилась. Совсем. Облегченно улыбаюсь этому. Рассматриваю каждую морщинку, родинку на ее лице. Губы дрожат, из моих глаз давно льется град из слез. Она мягко проводит своей тёплой ладонью по моей щеке, как бы успокаивая. Глубокие зеленые глаза, с рыжинкой у зрачка смотрят на меня из-под густых длинных ресниц. Она была намного красивее меня, утонченнее. Аристократичные черты лица, одухотворенные. Она — королева. Я — жалкое подобие ее слуги. — Зато ты совсем не изменилась, мама, только похорошела. Если бы я не знала тебя раньше, то сказала бы, что смерть тебе к лицу… — она кокетливо вздергивает свой аккуратный подбородок, улыбаясь мне самой сладкой улыбкой. Я не могу сдержать смешок. — Но ты слишком рано, непривычно видеть тебя в этих стенах, — хмурит четко очерченные брови, отчего ее лицо становится острым, холодным. — Как так получилось, что ты здесь? Качаю головой, вытирая лицо тыльной стороной ладони. Нет, не это сейчас важно. — Брось, разве об этом мы будем разговаривать? Спустя столько лет, мы не можем так глупо тратить это время, мама! Нет, не надо, — я смотрю на нее растерянно, с болью, что жила во мне все эти годы. Боль, которую я не делила ни с кем. — Ох, моя дорогая, — шепчет мама, и прижимает меня к себе, целуя волосы. — Ты права, я пришла не отчитывать тебя. В груди жжет теплом, я отвыкла быть нужной, важной, быть ребенком. Ведь только пока родители живы, мы можем быть детьми. Можем ждать их поддержки, их любви. Можем лечь им на колени и быть в этот момент в самом надежном месте. Можем улыбаться так искренне, быть любимыми просто так, за то, что мы есть. Она берет мои руки в свои, заглядывая в глаза: — Присядем? Ты все время говоришь на турецком, мне даже обидно! — притворно сердится на меня, воркуя со мной на русском. Снова смеюсь, и она со мной, ведя меня за руку к кровати. Садимся, и я ложусь на ее колени, облегченно выдыхая. Ее пальцы перебирают мои волосы, у меня бегут мурашки от прикосновений. — Почему ты здесь? — тихо задаю вопрос, сама пугаясь его. Она одобрительно хмыкает, оставляя поцелуй на виске. — Потому что ты запуталась, милая, ослабла. Поворачиваюсь лицом к ней, стараясь рассмотреть, о чем она думает. — Почему ты это сделала, мама? Почему оставила меня? — Что сделала? — она немного ерзает, ей неприятно. — Почему ты выпила те таблетки, забирая с собой мое детство?.. — глаза снова наливаются слезами. Теперь не только мои. — Этого ты уже не узнаешь, но можешь разобраться, почему ты здесь, а не рядом с… Мелек? Ты так назвала мою внучку? — с любовью говорит о той, которую никогда не видела. — Она похожа на меня? Ты рассказывала ей обо мне? Молча киваю маме, стирая слезы. — Она похожа на себя, но в ней есть твой стержень, которого нет у меня, — закатываю глаза, на что она неодобрительно цокает. Киваю, снова. — В тебе всегда был этот стержень, дорогая, — проводит руками по моим волосам, убирая их с лица. — Всегда. И он не сломлен, чтобы ты ни думала, — качаю головой, закрываю глаза руками. Зачем она говорит так? — Ты стала прекрасной матерью, женщиной, у которой всегда поднята голова, и она не склонит ее ни перед кем. Я горжусь тобой, малышка! — Мама, — прижимаюсь к ее груди, — я не знаю как быть дальше, я устала, я больше не хочу бороться, — всхлипываю, цепляясь за нее руками, вжимая лицо сильнее. — Ты справишься, уже справилась, просто отпусти эту боль, живи дальше, Наре, — теперь ее голос полон серьезности, любви и гордости. — Всегда есть причины жить и причины умирать, милая. Но доводы «за» жизнь всегда должны побеждать. Запомнила? А теперь поспи, ты устала. Я послушно прикрываю глаза, мама начинает качать меня, как маленькую, напевая слова колыбельной, которую я слышала, кажется, в прошлой жизни.Ой, то не вечер, то не вечер. Ой, мне малым малом спалось. Мне малым мало спалось, Ой, да во сне привиделось… Мне во сне привиделось, Будто конь мой вороной Разыгрался, расплясался, Ой, да разрезвился подо мной.
Она ласково гладит меня, и сон обнимает мои плечи, дыхание становится ровным, спокойным. Голос мамы уносит меня куда-то очень далеко. Язык, который не слышала так давно, будто залечивает мои раны. Становится легче.Ой, налетели ветры злые. Да с восточной стороны Да сорвали тёмну шапку Ой, да с моей буйной головы. А есаул догадлив был, Он сумел сон мой разгадать. Ой, пропадет, он говорил, Твоя буйна голова. Ой, то не вечер, то не вечер… Ой, мне малым мало спалось, Мне малым мало спалось, Ой, да во сне привиделось…
На вдохе распахиваю глаза, шаря вокруг руками, глубоко в душе надеясь, что она еще здесь. Я вся покрыта испариной, хватаю воздух ртом. Но комната пуста, а за окном просыпается ленивое солнце. Прижимаю руки к лицу, пытаясь сдержать слезы. — Спасибо, мамочка, — складываю руки, будто в молитве, и говорю это с закрытыми глазами куда-то вверх, но знаю, она точно услышит. — Спасибо… Сижу в тишине, прислушиваясь лишь к своему сердцу, что часто стучит в груди. Мне так не хватало этого прощания, этих слов, этого человека рядом. И теперь, отпустив в один момент всю боль, всю обиду, вину, злость, я вдыхаю так глубоко, насколько позволяют мне легкие. Прохожусь глазами по палате, взгляд цепляется за сумку, которую вчера оставил Гедиз. На ватных ногах подхожу к ней, сбросив с себя тонкий плед на пол. Меня покачивает, но я иду. Хватаюсь за ремешок и теперь тащу ее за собой. Не уверена, что устояла бы на ногах, если подняла бы ее. Дотянув свою ношу до кровати, опускаюсь, перевод дыхание. — Соберись, Наре, соберись, — убираю волосы с лица, быстро переплетая косу. Хочется в душ, чувствую себя грязной. Лезу в сумку, и первое, что нахожу, теплые носки. В них записка, написанная рукой Гедиза: «Чтобы ты не мёрзла в этих тусклых стенах, огонек.» Улыбаюсь и тут же напяливаю их на свои ноги, которые, как всегда, были ледяные. Носки доходят мне почти до середины лодыжки, вытягиваю ноги, что рассмотреть их и снова улыбаюсь. На них нарисованы смешные жучки с усиками, ползающие по ветке. — Словно я ребенок, ах, — смеюсь себе под нос и снова ныряю в сумку руками. Достаю бутылку с соком, кажется, апельсиновый. Тут же открываю его и почти залпом выпиваю. Жажда отступает, облизываю сладкие губы и пытаюсь отдышаться. То, что было нужно. Откладываю пустую бутылку на тумбочку. Достаю пижаму, светло-зеленую, однотонную, очень мягкую на ощупь. Довольно улыбаюсь, приложив к себе — мой размер. Фрукты также выкладываю на тумбу и снова записка: «Тебе будет очень вкусно, мамочка. Мы тщательно выбирали!» Немного кривой почерк дочери. Прижимаю записку к губам, вдыхая аромат дочки. Слезы проступают на глазах, но я не намерена раскисать. Следующее, что находит моя рука, приводит меня в замешательство. Толстый, в плотном переплете дневник шоколадного цвета. В нем заложена ручка, открываю и вижу почерк Гедиза: • Поправиться! • Сказать своему другу «Спасибо» на восьми языках! • Написать сказку для своей дочери! Прижимаю к груди дневник, прикрыв глаза. — Спасибо за такого человека в моей жизни. Я очень благодарна!