Сквозь листву она видела звезды

      С каждым днем становилось все теплее и теплее, неизбежно подступающее лето оставляло на телах людей все меньше и меньше одежды. Сакура отцвела как будто слишком быстро, рассыпалась розоватыми лепестками в волосах и исчезла, сменившись густой сочной зеленью. Новый учитель, вообразивший из себя невесть что, придумал пересаживать их каждый месяц, а еще под страхом какого-то невероятно жуткого по его собственным словам наказания запретил меняться местами вне полученных по жребию номеров. Цуко, большую часть школьной жизни просидевшая у окна, смиряться с такими правилами категорически не собиралась и сейчас лениво наблюдала, как переставляют свои парты остальные девочки. Она, честно говоря, вообще не понимала, почему им дали нового классного руководителя, только закончившего университет молодого парня, приехавшего в Намимори то ли из Токио, то ли откуда-то еще.       Многие девочки уже сохли по нему, постоянно перешептывались между собой и обсуждали его внешность. Цуко, впрочем, он совершенно не нравился, высокий и какой-то слишком прилизанный в светло-зеленой рубашке и черном галстуке. В мыслях сразу всплывал образ взрослого Тсунаеши-куна в белой рубашке с двумя расстегнутыми пуговицами, и Цуко невольно начинала злиться. С того происшествия в парке больше ничего необычного не случалось, болезнь Кеи так и не прошла, а странного доктора Цуко не видела. Приближался к своему исходу май, школьники снова заговорили о летних экзаменах и следующих за ними каникулах, а новый учитель отчего-то все продолжал твердить о правильном выборе старшей школы. Цуко понятия не имела, куда хочет пойти учиться, но средняя Мидори ей до того надоела, что время от времени снилась в кошмарах. Изначально она собиралась уехать куда-нибудь далеко, но теперь все больше сомневалась, оглядывалась на хмурого больше обычного брата и то и дело ждала, что взор снова затянет розовым дымом.       Это странное ожидание тоже раздражало неимоверно, Цуко хлопала себя по щекам и кусала губы, забросила в дальний ящик все яркие колготки, особенно серые с черными звездочками, натянула как полагается по школьному уставу белые гольфы до колена и опустила юбку. Было холодно и страшно неудобно, Хару, впервые увидев ее в таком виде, несдержанно взвизгнула, а Цуко казалось, будто теперь странное ощущение только усиливалось. Словно кто-то буравил взглядом ее затылок, выжидая подходящий момент, а тот все не наступал и не наступал, прожигая в ее голове дырку насквозь.       – Хибари-сан.       Тихий мягкий голос резанул по ушам, и Цуко дернулась, поднимая взгляд на нового учителя, что стоял прямо над ней, сложив за спиной руки.       – Я не хочу менять место, – она вздернула подбородок, но не отвернулась, глядя нарушителю ее душевного спокойствия прямо в глаза.       Короткая волна перешептываний сменилась звенящей тишиной, девочки остановились, и теперь вообще все взгляды в классе были направлены на нее. Цуко пожала плечами, опуская локти на парту, и подумала, что неплохо было бы оттаскать нового учителя за свисающий галстук.       – Я припрятал для тебя последний оставшийся номер, – он словно бы пропустил ее слова мимо ушей, протянул на раскрытой ладони сложенную вчетверо бумажку, – ну же, Хибари-сан, в этом нет ничего страшного.       Он говорил с ней, словно с капризным ребенком, и Цуко едва не вспылила, громко хмыкнула и взяла бумажку, разворачивая ее под нескрываемые смешки. Нумерация мест шла с первого ряда слева направо, если смотреть из глубины класса, так что первые номера оказались ближе всего к учительскому столу, а место, на котором Цуко все еще сидела, было тринадцатым. На бумажке же, словно насмехаясь над ней, не слишком аккуратным почерком была выведена цифра три, единственная, все еще не зачеркнутая в схеме на доске.       – Отлично, – новый учитель ласково улыбнулся, опустил ладонь рядом с ее правым локтем, – давай я помогу тебе передвинуть парту.       И, не дожидаясь ее ответа, он подхватил парту и потащил вперед, оставляя Цуко сидеть на стуле с дурацкой бумажкой в руках. Кто-то за ее спиной неприятно засмеялся, и рядом тут же возникла девчонка с нарисованным прямо на парте номером тринадцать. Она склонила голову набок, так что черные волосы ее рассыпались по плечам, а длинная челка скрыла глаза, и посмотрела в окно прямо поверх макушки Цуко.       – Извини, Хибари-сан, – она растянула ее фамилию, цокнула ногтями по нарисованному мелом на парте номеру, – ты сидишь на моем месте.       У Цуко никогда в жизни не было друзей, зато были страшное лицо грозы всея Намимори и возможность нарушать правила, как только хочется. А еще хобби – смотреть и слушать, знать все про всех и использовать эту информацию, чтобы защитить себя от ненавистников брата. Но разве стоило тратить ее на глупых девчонок, завидующих и повторяющих друг за другом? Так что Цуко провела рукавом по чужому столу, стирая ненужное, и подхватила ручку, пририсовывая рядом с кривой тройкой аккуратную единицу.       – Учитель! – она вскинула руку с зажатой между пальцев бумажкой. – Вы все перепутали, здесь написано тринадцать, верните мой стол на место!       Глухие шаги отдавались гулом в повисшей тишине, так что, казалось, было слышно, как скрежетали зубы. Цуко протянула склонившемуся над ней учителю бумагу с дорисованной впереди тройки единицей, широко улыбнулась и закинула ногу на ногу. Парта ее осталась стоять в первом ряду, а остальные девочки как-то слишком быстро расселись по своим местам.       – И правда, – учитель хохотнул, распрямился и развернулся к единственной оставшейся стоять девчонке, – Момосе-сан, где твой номер?       – Сейчас! – она встрепенулась, словно вышла из оцепенения, и полезла в карман, а Цуко хлопнула ладонью прямо поверх стертой ее собственным рукавом единицы:       – Вот же он.       Повисла короткая и гулкая, как удар сердца, пауза, и Цуко похлопала снова. Белесый мел испачкал пальцы, рукав ее пиджака окрасился некрасивым пятном, и Цуко подумала, что раз сегодня все равно придется затеять стирку, неплохо будет почистить заодно и форму Кеи.       – И правда, – повторил учитель, и на лице его расплылась самая что ни на есть дурацкая улыбка, – кажется, я все перепутал. Момосе-сан, твое место в первом ряду, Хибари-сан, я сейчас верну тебе твою парту.       Оставшееся до конца урока время прошло в полной тишине, так что было слышно тиканье чьих-то наручных часов и скрип ручек по бумаге. Цуко смотрела в окно, то и дело отвлекаясь на снующих по школьному двору прогульщиц, и ощущала, как один за одним на ней останавливаются испепеляющие взгляды. Цуко уже говорила, но ей можно было нарушать правила из-за одной лишь фамилии, и новый молодой учитель уж точно не смог бы это право у нее отобрать. Дьявольские близнецы, как их с Кеей все еще называли за глаза местные полулегальные банды, были слишком влиятельны в Намимори, а слухи здесь всегда распространялись достаточно быстро.       После окончания уроков возле ворот ее ждала Хару. Она стояла, прислонившись спиной к кирпичному столбу, прижимала к груди портфель и что-то быстро набирала в телефоне. Цуко хмыкнула, намереваясь обойти ее по широкой дуге, но Хару всегда была слишком зоркой, замахала руками, стоило заметить ее, и бросилась навстречу. Не слушая никаких возражений, Хару схватила ее за руку и потянула за собой, увлекая в сторону стоящих вплотную друг к другу домов, в тенях которых прятался короткий путь в сторону средней Намимори.       – Цуко-семпай, ты наверняка уже знаешь! – дыхание Хару сбилось, но она все равно продолжала кричать прямо на ходу.       Конечно, Цуко знала все, что бы ни происходило в Намимори, но в последнее время, если не брать в расчет постоянно влезающего в неприятности Тсунаеши-куна, совершенно ничего не случалось. Весна постепенно подходила к концу, становилось все жарче и жарче, а Цуко все продолжала ходить в школу в пиджаке, несмотря на введение летней формы. Короткий рукав и открытые руки ей совершенно не нравились, а вот нарушать общеизвестные правила – наоборот, да и кто мог бы ей запретить? Цуко не мучилась от жары, упрямо поджимала губы и то и дело влезала в мамину комнату в поисках хоть чего-то, что могло ответить на скопившиеся у нее в голове вопросы. Цуко всегда хотела знать все и обо всех, но, казалось, теперь совершенно запуталась. Творившиеся в Намимори с приездом Реборна вещи вводили ее в ступор, теплое мерцающее пламя во лбу мальчишки в одних трусах пробуждало колючее любопытство, а обволакивающий розовый дым, возвещающий о перемещении во времени, раздражал до дрожи в кончиках пальцев и рвотных позывов. Что бы она ни говорила, Цуко нравилась ее дурацкая скучная жизнь, и потому происходящие в ней перемены казались чем-то сродни проклятию. О да, думала Цуко, она определенно проклята, потому что теплое рыжее пламя с фиолетовыми искрами однажды появилось в ее собственных ладонях.       – Наверняка уже знаешь! – продолжала сбивчиво кричать Хару, перекрикивая свистящий в ушах ветер. – Поэтому я тебе не скажу!       Они вынырнули на широкую улицу со скрытой деревьями тропинки между домов, распугали шагающих школьников и рванули в обход средней Намимори, снова скрываясь на узкой дорожке. Высокий забор отгородил их от территории школы, но сквозь редкие черные прутья все равно все было видно. Пока они бежали вперед, Цуко разглядывала занавешенные тонким тюлем окна, мелькающих в коридорах школьников и собравшуюся во дворе компанию. Тсунаеши-кун выделялся среди собравшихся по-девичьи низким ростом и растрепанной шевелюрой, а стоящая напротив него девочка держала его за руки и что-то жарко говорила. Слышно не было, на улице стоял мерный гул сливающихся в привычную какофонию шагов, голосов, шелеста листвы и звуков проезжающих автомобилей и велосипедов, однако выражение лица Тсунаеши-куна было красноречивее некуда. Он стоял с красным до самых корней волос лицом и тоже что-то говорил, но вырваться не пытался, позволял девчонке крепко сжимать его ладони.       Едва не сбившись с шага из-за попавшего под ноги камешка, Цуко фыркнула, резко тормозя и заставляя Хару остановиться тоже. Идти дальше отчего-то отчаянно не хотелось, и она переминалась с ноги на ногу, пытаясь отдышаться и стаскивая прилипший к рукам пиджак. Хару хлопала глазами и что-то восторженно пищала, глядя на Тсунаеши-куна, тыкала в него пальцем и привлекала внимание каждого, кто проходил мимо.       – Тсуна-сан нашел девушку! – наконец завопила она, не выдержав распирающего ее изнутри восторга. – Я люблю Тсуна-сана и поэтому мне немного грустно, но я рада, если он счастлив!       Наконец собравшаяся в школьном дворе компания заметила их, и оттого лицо Тсунаеши-куна, казалось, стало еще более красным. Цуко фыркнула, завязывая пиджак вокруг пояса за рукава, еще раз переступила с ноги на ногу и уже собралась было уходить, когда, стоило ей отвести взгляд, что-то со звоном стукнулось о прутья забора. Где-то недалеко должен был быть секретный проход со сломанным прутом, который Цуко нашла, когда Кея только сюда поступил, но искать его не было смысла. Громкий вопль сотряс воздух, сизая струйка дыма вытекла изо лба лежащего на земле Тсунаеши-куна, а еще один Тсунаеши-кун в одних трусах и с теплым рыжим огоньком на лбу карабкался вверх по прутьям как обезьянка в зоопарке. Он кричал что-то о том, что должен извиниться силой своего предсмертного желания, а у Цуко вдруг от страха подкосились коленки. Выражение лица его было наполнено яростью, брови нахмурены, а губы плотно сжаты, и только пазухи носа раздувались, и выступали на лбу напряженные вены.       Вскарабкавшись наверх, он на мгновение застыл, пристально глядя Цуко в глаза, а после спрыгнул, тяжело приземляясь на согнутые ноги. Цуко отпрянула, придерживая взметнувшуюся от ветра юбку, и Тсунаеши-кун вдруг вырос перед ней, близко настолько, что она могла почувствовать на лице тепло его дыхания. Огонек на лбу трепетал от ветра, но не гас, рос, кажется, прямо из-под кожи и ощутимо нагревал воздух. Цуко хотела было прикоснуться, уже протянула руку, но Тсунаеши-кун вдруг отступил на шаг и низко склонился, так что видела она теперь только его пушистую макушку и узкие острые плечи.       – Ацуко-сан, прости меня! – закричал он, и Цуко показалось, что каждый в городе может услышать его голос. – Я не смог уговорить Шамала вылечить Хибари-сана!       Злость вдруг подкатила к горлу тугим комом, взметнулась жаром к щекам, и Цуко неприязненно хохотнула, выплевывая обжигающий глотку воздух. Мягкий рыжий огонек погас, а Тсунаеши-кун так и остался стоять перед ней, склонив голову, в одних дурацких трусах.       – Не стоит, – собственный голос показался ей ужасным вороньим карканьем, – мы же все-таки не друзья.       На мгновение ей показалось, будто что-то лопнуло и упало. Тсунаеши-кун вскинул голову, и на лице его больше не было ни сдвинутых бровей, ни сжатых губ. Смотрел он на нее непонимающе и капельку отчаянно, будто пытался сказать что-то еще, но слова невовремя застряли в горле. Хару вскрикнула и принялась лупить ее по плечу, а от девчонки, еще минуту назад державшей Тсунаеши-куна за руки, не осталось и следа. Они стояли у самых ворот школы, и все вокруг глазели на них, как на зверей в цирке, и оттого тошнота подступала к горлу, а взор постепенно заволакивала белесая пелена. Цуко казалось, будто она вот-вот расплачется, а Тсунаеши-кун все продолжал и продолжал смотреть на нее с раскрытым ртом, будто выброшенный посреди дороги щенок.       Чей-то пронзительный крик резанул по ушам, бросился вперед и закричал Тсунаеши-кун, и в следующее мгновение розовый дым уже поглотил Цуко, как мягкое спасительное одеяло, в которое можно зарыться с головой, спрятавшись от всего на свете. Большая горячая ладонь коснулась макушки, протяжный понимающий вздох растворился в вырывающихся из горла всхлипах, и Кея, тот, что старше нее не на год, а на целых одиннадцать, прижал Цуко к себе, позволяя плакать столько, сколько захочется, но не больше пяти минут.       И, когда время вышло, появившийся из розового дыма ее Кея зло цокнул, стянул с плеч пиджак с нашивкой главы Дисциплинарного комитета и набросил Цуко на голову, скрывая размазанные по ее лицу слезы в темноте и уютном тепле.

***

      Когда розовый дым рассеялся, и Ацуко увидела полуголого Тсунаеши, застывшего с широко раскрытыми глазами и красными пятнами на лице, единственное, что она смогла сделать, это выругаться. Кашляющая Хару вскрикнула, бросаясь спрашивать у нее, куда подевалась Цуко-семпай; будто из ниоткуда вырос сверкающий глазами из-под шляпы Реборн. То краснеющий, то бледнеющий Тсунаеши что-то несвязно лепетал, опуская голову все ниже и ниже, и никто из его самопровозглашенных последователей не спешил ему помогать.       – Вот же черт, – выдохнула Ацуко, зачесывая назад волосы.       Реборн пнул раззявившего рот Хаято, и тот наконец отмер, принявшись стягивать с себя кофту. Хару пискнула, отцепляясь от ее рукава, приказала застывшему по ту сторону забора Такеши принести спортивную форму и сама юркнула следом, ловко пролезая между прутьев. Ацуко протяжно выдохнула, развернулась на каблуках и следом за Хару пролезла в дыру в заборе, впрочем, дальше направившись совершенно в другую сторону.       Коридор школы встретил ее суматохой и криками. Большинство школьников собирались расходиться по домам или попрятались в клубных комнатах, дежурные убирали классы, а учителя скрылись в учительской, не желая высовывать даже носа. Никто не обращал на нее внимания, так что Ацуко преспокойно дошла до кабинета Дисциплинарного комитета, стукнула пару раз костяшками пальцев по двери и вошла внутрь, тут же встречая ехидную улыбку и нагловатый прищур. Кея сидел, закинув ноги на стол, и больше в кабинете никого не было, только слышались доносящиеся со двора крики.       – Цуки, – ухмыльнулся он, растягивая буквы, – верно же?       Хохот вырвался из горла сам собой, Ацуко приблизилась в пару широких шагов, склонилась, упираясь ладонями в теплую поверхность стола, и утерла выступившие от смеха слезы. Кея качнул головой, не отрывая от нее ехидного взгляда, однако ноги опустил, теперь, кажется, развалившись в кресле еще вальяжнее.       – Какой же ты все-таки засранец! – каркнула Ацуко, опуская ладонь ему на макушку. – Заставляешь мучиться догадками, так еще и огрызаешься.       Выражение его лица в одно мгновение стало серьезным, Кея вынырнул из-под ее руки, откинулся на спинку кресла и сложил на груди руки. Ацуко цокнула, глянула на часы, и лицо ее тоже разгладилось. Они смотрели друг на друга несколько десятков секунд, будто встретились впервые после долгой разлуки, и когда Ацуко распрямилась, Кея поднялся следом.       – Мне, – он на мгновение замялся, и Ацуко подумала, что никогда не видела подобного выражения на его подростковом лице, – следует все рассказать?       Крики со двора постепенно стихали, отдаляясь, а минутная стрелка часов неумолимо приближалась к самому низу циферблата. Ацуко хохотнула, сунула руки в карманы и переступила с ноги на ногу, устремляя взгляд на город куда-то поверх головы Кеи. Она не могла с уверенностью ответить на его вопрос, потому что для нее все это в любом случае давно уже прошло, и оттого выражение его лица теперь неизбежно вводило в ступор.       – Не знаю, – в конце концов Ацуко пожала плечами, – не могу сказать, что эта информация пошла мне во вред. Впрочем, и не на пользу определенно тоже.       Клубы едкого розового дыма заволокли ее до того, как Кея успел еще что-то сказать, и другой такой же он вынырнул перед ней с почти таким же выражением лица, быстро сменившимся привычной маской слегка рассерженно-безразличной заинтересованности. Во всем этом мире только Кея, думала Ацуко, умеет смотреть так, что совершенно не поймешь, о какой гадости он думает в данный момент.       – Иногда я думаю, – он медленно прожевал слова, опустил ладони ей на плечи, – что было бы, не расскажи я тебе.       – Этого мы уже никогда не узнаем, – со вздохом хохотнула Ацуко, похлопывая Кею по руке, и в желтом свете лампы одно из колец на ее пальце ярко сверкнуло.

***

      Тсуна сжимал ладонями гудящую голову, крепко жмурился и стискивал зубы, потому что Реборн, словно в насмешку, продолжал болтать, обвиняя его во всех смертных грехах разом. Реборн будто всегда делал все назло, лишь бы позлить и без того обессиленного, осознающего собственную никчемность Тсуну, и слова его, признаться честно, непременно имели эффект.       – Одиннадцать лет назад Девятый заключил соглашение с Хибари Ако, – Реборн вдруг сменил тему, и Тсуна встрепенулся, прислушиваясь.       Он будто бы поначалу хотел сказать что-то другое, но в последний момент передумал, отвернувшись к окну. Тсуна проследил за его взглядом, после чего вскрикнул, шлепая себя ладонью по лбу:       – Так Ацуко-сан тоже связана с мафией!       Улыбка Реборна на мгновение сделалась то ли сочувствующей, то ли лукавой, Тсуна не успел разглядеть; тень упала репетитору на лицо, и его крошечное детское тело стало похоже на стоящую у окна фарфоровую куклу. Реборн замолчал, словно злясь на то, что Тсуна его перебил, и Тсуна замер, складывая на коленях руки и прислушиваясь к тиканью настенных часов. Они просидели так почти десяток минут, пока спина у Тсуны вовсе не затекла, и тогда он склонил голову набок и протяжно вздохнул, откидываясь на кровать.       – Она не знает об этом, да? Так же, как я ничего не знал о Вонголе.       За окном, совсем близко к поднятому стеклу, пролетела птица. Реборн моргнул, Леон на его шляпе потянулся и зевнул, и снова повисло молчание. Тсуна поежился, спрыгнул с кровати, вытянул из сумки тетрадь с домашним заданием и раскрыл ее на середине. Ему было стыдно за то, что он снова предстал перед всеми в неподобающем виде, за то, что снова все перепутал, и за то, что снова заставил Ацуко-сан плакать. Нет, на самом деле Тсуне было стыдно еще очень за многое, но из мыслей никак не желала выветриваться именно эта сцена, где все закончилось самой настоящей ерундой. Ведь кто же знал, что та девочка, имя которой уже выветрилось у него из головы, приглашала Тсуну именно для того, чтобы подобраться поближе к Ямамото? А тот ведь даже ничего не понял!       Он повторил это вслух, и Реборн вдруг встрепенулся, повернулся к нему, но странная глубокая тень все так же скрывала выражение его лица. Тсуна сглотнул, захлопнул тетрадь и забросил ее под кровать, протяжно вздыхая и накрывая лицо ладонями.       – Все он понял, никчемный Тсуна, – тихо сказал Реборн, поглаживая Леона по носу, – один ты ничего не понимаешь.       – И что мне теперь сделать!? – злость, смешанная со стыдом, вдруг взвилась в груди. – Таков уж я! Тупой и никчемный, уж извини, что тебе приходится тратить на меня свое время! Я ведь с самого начала говорил, что мне ничего этого не нужно, но ты никогда меня не слушал и все твердил о своем!       В носу засвербело, Тсуна сделал глубокий вдох и вздрогнул, сталкиваясь с темным взглядом Реборна. Крупная дрожь прошла по всему телу, заставляя оцепенеть, словно кролика перед удавом, и горькая слюна скопилась во рту. Маленькое, словно кукольное, тело Реборна покачнулось, и Тсуна не успел увидеть, когда лба его коснулось холодное дуло пистолета. Осознание того, что прямо сейчас он может умереть, прошило насквозь, а Реборн, словно в подтверждение собственной готовности, мягко улыбнулся, растягивая по-детски пухлые губы, и поправил шляпу так, чтобы тень больше не скрывала его лица.       – Если ты откажешься от титула Десятого, Никчемный Тсуна, Хибари Ацуко умрет, – сказал он, и голос его, мягкий и обволакивающий, эхом расплылся по всей комнате.       Слова застряли в горле, Тсуна не смог даже пискнуть, лишь крепко зажмурился, а когда открыл глаза, Реборн все еще улыбался, а пистолет в его крошечной ручке ни капли не дрогнул.       – Таково было соглашение, – кивнул Реборн, убирая пистолет от его лица, но Тсуна не почувствовал облегчения, – ты должен защитить ее и ее брата.       – Но я… – начал Тсуна и замолчал, прикусывая язык.       Он хотел было сказать, что это несправедливо, ведь десять лет назад он был слишком маленьким, и все снова решили за него. Тсуна хотел сказать, что не сможет, он ведь правда уже провалился по всем статьям, но разве он мог теперь отступить? При таких условиях у него не было никакого права, ведь от принятого им решения зависела не только его собственная жизнь. И хоть Ацуко-сан сказала, что они вовсе не друзья, Тсуна не мог так запросто рисковать ее жизнью. Ведь именно сейчас, при всех его обыкновенных дурачествах, Реборн ни капельки не шутил.       – Ну что, Тсуна, – он протянул руку, будто собирался что-то у него забрать, – отказываешься?       – Ты снова заставляешь меня делать то, чего я не понимаю, – Тсуна страдальчески простонал, помотал головой, – я ведь совсем не хочу быть главой мафии!       – Я даю тебе последний шанс, – улыбнулся Реборн, стоя с протянутой рукой.       Напоминал он внезапно ожившую куклу из фильмов ужасов, особенно Тсуну пугало его мягкое выражение лица. Реборн смотрел на него прямо, и было странно осознавать, что это действительно его последний шанс. Отказаться от всего, забыть о существовании мафии в общем и Реборна в частности, потерять всех обретенных друзей, позволить Ацуко-сан умереть. Тсуна не желал знать ни единой детали этого проклятого соглашения, заключенного людьми, которых он даже никогда не встречал, и, наверное, он даже смог бы пережить смерть девочки из другой школы, младшей сестры навевающего ужас Хибари-сана. Тсуна, наверное, не расстроился бы, исчезни навсегда и сам Хибари-сан, только если бы не прозвучали слова Реборна о том, что в этом будет виноват он сам. Разве Тсуна когда-нибудь смог бы собственными руками кого-то убить?!       – Никакого шанса! – рявкнул Тсуна, зачем-то представляя Ацуко-сан в окружении белых погребальных цветов. – Ты же сам понимаешь, что не оставляешь мне выбора.       – У тебя есть выбор, Тсуна, – Реборн спрыгнул со стола прямо ему на колени, ткнул пальцем в лоб, – ты можешь выбрать свою жизнь, – он на мгновение замолчал, указал куда-то на темнеющее небо, где одна за другой зажигались звезды, – или чужую.       Он словно бы говорил, что Тсуна никогда не узнает об их смерти, просто в один день большая часть его новых знакомых просто исчезнет, будто никогда и не существовала. За прошедшее с тех пор, как Реборн стал его репетитором, время он привык к боли, к ранним подъемам, ужасным требованиям и постоянным пинкам. Тсуна смирился с взрывающимися в его доме бомбами, с чужими детьми-убийцами и друзьями, из-за которых он сам едва не пропал. И, пожалуй, Тсуна не готов был теперь от всего этого отказаться.       Едва ли осознавая эгоистичность собственных мыслей, Тсуна хотел сохранить все как есть только потому, что теперь не был один.       – Давай уже спать, – он погасил свет, забрался под одеяло, – завтра мне снова влетит, потому что я не сделал домашку.       Гулкий смешок разлетелся эхом по комнате, послышались шорохи, и пару минут спустя забравшийся в гамак Реборн протяжно засопел. Тсуна приоткрыл один глаз, осторожно выглянул из-под одеяла и сел на кровати, вытягивая из-под нее тетрадь. Яркие звезды на небе перемигивались между собой, точно смеясь над его глупостью, а Тсуна строчил невпопад, то и дело поглядывая на качающегося в гамаке Реборна, и думал, что было бы хорошо, если бы ничего в его жизни больше не изменилось.

***

      Цуко лежала на кровати, раскинув руки, бездумно смотрела в потолок и никак не могла понять. Желание знать все обо всех было ее маленькой слабостью еще с детства, оправдываемой в глубине души необходимостью защититься, и вот теперь Цуко чувствовала себя в дураках. Она собирала информацию, подслушивала и подглядывала, складывала одно с другим, но так и не пришла к выводу, почему так много народу за ней следит. Почему каждый встречный норовил напасть на Кею еще в самом детстве, почему мама появлялась дома так редко. Почему она сама смотрела так внимательно, сторонилась и оглядывалась, по ночам пугаясь собственной тени, и почему история Тсунаеши-куна казалась ей такой занимательной.       Она сама мало от него отличалась, такая же несведущая, по уши втянутая в чужие дела беспомощная девчонка…       Перевернувшись набок, Цуко уставилась в стену, подложила ладони под щеку. Кея рассказал, что отец был какой-то мафиозной шишкой, а они оба вроде как теперь претендовали на его место. Что убили его, когда Цуко было четыре, прямо на их глазах, а мама выторговала их жизни, заключив сделку с кем-то еще более влиятельным. Цуко не сомневалась, что окружающие ее люди ждали одной лишь ошибки, смотрели на нее, как на мишень в тире, и именно поэтому Кея дрался со всеми подряд, собрал собственную банду и завоевал кое-какой авторитет. Впрочем, думала Цуко, для настоящих бандитов это все наверняка были детские игры, копошение младенцев в песочнице. И все-таки они до сих пор оставались в живых.       Заснуть никак не получалось, шестеренки вертелись в голове с оглушительным скрипом, и в конце концов Цуко рывком поднялась, вздрагивая от обдавшего босые ноги холода. Сквозь распахнутое настежь окно в комнату проникал прохладный ветер, наполненный запахами поздней весны, перемигивались между собой редкие для города звезды, и было тихо так, что слышался скрип чьей-то заржавевшей калитки.       Кея сидел на кухне, опустив руки на стол и сложив на них голову, в полной темноте, разбиваемой лишь светом уличного фонаря. Цуко опустилась напротив, поджимая под себя ноги, и осторожно коснулась его вечно растрепанных волос. У нее было так же, прическа никак не хотела складываться, и она все думала, как же выглядит через десять лет. И ее, и Кею и правда занесло в мафию, но теперь Цуко думала, что на самом деле у них не было никакого выбора. Никакого, кроме как между своими и чужими жизнями.       Мысли о смерти пугали, но Цуко продолжала думать, перебирая в пальцах черные волосы Кеи, подсвеченные желтым фонарным светом. У нее все еще оставалась целая куча вопросов, на которые едва ли кто-нибудь смог бы ответить. Ламбо очевидно знал маму, так значило ли это, что отец был из семьи Бовино? Был ли он когда-то наследником, и почему ее и Кеи жизни оказались настолько важны? Или их хотели убить просто за компанию, чтобы окончательно уничтожить отца, но тогда почему не сделали этого сразу? С кем связалась мама, и что она делает теперь, большую часть времени находясь так далеко от дома? Был ли кто-то, кто мог по-настоящему защитить их, потому что теперь Цуко было отчаянно страшно, так, что сбивалось дыхание и слезы выступали в уголках глаз.       – Ацуко, – Кея приподнял голову, и рука ее безвольно шлепнулась на стол, – почему ты не спишь?       Глупый вопрос, подумала Цуко, от того, кто сам сидел на кухне посреди ночи.       – А ты? – переспросила она, склоняя голову набок.       Смешок ударился ей прямо в лоб, и Цуко скопировала его в точности.       – Думаешь, правильно ли ты поступил? – Цуко почесала висок, откидываясь на спинку стула. – Ну, теперь многое встало на свои места. И появилось еще больше вопросов.       Невольно хохотнув, Цуко уперлась взглядом в такое же как у нее лицо. На улице поверх его головы светил желтый фонарь, почти не видно было в синевато-сизой дымке звезд, и только яркая белая луна заглядывала в окно любопытным глазом.       – Не хочу завтра идти в школу, – буркнула Цуко, по-детски обиженно надувая губы.       – Не ходи, – качнул головой Кея.       Смешавшийся со светом фонаря свет луны мазнул по его волосам и высветил на лице темные от усталости круги.       – Ты тоже не пойдешь? – встрепенулась Цуко, подаваясь вперед.       Я теперь боюсь одна, хотела добавить она, но слова так и застряли в горле. Впрочем, Кея, и так обо всем догадавшийся, кивнул, подпирая кулаком подбородок. На лице его расцвела слабая, будто осторожная улыбка, и Цуко невольно улыбнулась тоже, копируя его лицо до мельчайших деталей.       – Посмотрим какой-нибудь фильм, – Цуко мечтательно зажмурилась, причмокивая.       – Крестного отца? – хохотнул Кея, и Цуко от неожиданности едва не свалилась со стула.       – Ну да! – она взмахнула рукой, не в силах сдержать рвущийся из груди смех. – Ай, теперь я хочу есть.       Луна и фонарь, мешаясь, окрашивали кухню серебристо-желтым светом, призрачным, будто в сновидении. Цуко смеялась, утирая выступающие в уголках глаз слезы, не в силах теперь остановиться, смотрела на такое же, как ее собственное, лицо напротив, и думала, что мама, наверное, сделала эту дурацкую базуку, чтобы повернуть время вспять. Кея поднялся, отодвигая стул со страшным резанувшим по ушам скрипом, открыл холодильник, и лицо его от загоревшейся лампочки стало желтым и ужасно некрасивым. Как будто мертвым, подумала Цуко, хранящимся в холодильной камере в морге, и тут же отбросила дурацкую мысль, стоило дверце захлопнуться, а лампочке погаснуть.       На стол перед ней опустилась тарелка с хлебом и две банки, одна с паштетом, другая с джемом; Кея вытащил из шкафчика нож, и лезвие его ярко блеснуло в лунно-фонарном свете. Цуко, не до конца осознавая собственные действия, схватила его за руку, и на лице его отразилось такое же как у нее испуганное выражение.       – Пойдем спать, – Цуко поднялась, потянула его за руку к лестнице, – а то завтра не сможем проснуться, и не будет нам никакого кино.       Кея хохотнул ей куда-то в макушку, послушно пошел следом и лишь у самой двери пожелал спокойной ночи. Цуко кивнула, переступила с ноги на ногу и скрылась в комнате, сталкиваясь взглядом с любопытной ярко-белой луной.