Последняя битва

      В сером вечернем сумраке за столетним вязом у ворот притаилась неприметная фигура, сливающаяся с мраком и дождем.       Брат Натаниэль, послушник из монастыря Санта-Мария-дель-Монте, провел здесь уже несколько часов. Дождь промочил его насквозь, порывы ветра рвали с плеч куртку, слишком легкую для такой погоды, но он не замечал ни ветра, ни дождя.       Едва сгустились сумерки, Натаниэль проскользнул за ворота и незаметно обошел особняк кругом. Но брешей в крепости противника не обнаружил: и с парадного, и с черного хода двери были заперты и снабжены камерами, на всех окнах первого этажа решетки. Быть может, когда совсем стемнеет, ему удастся взобраться вон на ту старую липу, а с нее перебраться в окно на втором этаже? Наружу Торн выезжает только на лимузине с шофером и охраной, так что на улице к нему не подберешься. И, каковы бы ни были извращенные вкусы Антихриста — трудно ожидать, что в такую погоду он выйдет подышать воздухом в саду. Если действовать, то в доме; и лучше всего ночью, чтобы застать врага врасплох.       Расположение комнат в особняке было Натаниэлю хорошо известно — он тщательно изучил планы, хранящиеся у отца Де Карло. Ряд светящихся окон на первом этаже — комнаты слуг. Торн живет на втором этаже. Обычно каждый вечер работает допоздна в угловом кабинете, но сейчас почему-то нет: во всех верхних окнах пусто и темно. Только тускло светится окошко в мансарде, под самой крышей. Интересно, что у него там?       Задание у Натаниэля было простое: вести наблюдение за домом, следить, кто приходит к Торну и кто уходит. Обо всех новых людях сообщать. (О своих планах Де Карло особо не распространялся; но из его обмолвок Натаниэль понял, что вокруг Торна крутится какая-то бойкая журналистка, ищет к нему подходы, и отец-настоятель надеется каким-то образом добраться до него через нее.) Никуда не лезть. Ни во что не вмешиваться. Не давать себя заметить — и, Боже упаси, не сталкиваться с врагом нос к носу. Особенно не смотреть ему в лицо.       — Дэмьен Торн выглядит, как человек, — говорил отец Де Карло, — он ходит и разговаривает, как человек, но глаза говорят о нем правду. У него глаза Зверя. Встретившись с ним взглядом, можно потерять волю и погибнуть: такое уже случалось.       «Что ж, — подумал Натаниэль, — значит, придется бить в спину».       Но вслух, разумеется, этого не сказал.       Ни к чему отцу Де Карло знать, что тонкий и острый старинный кинжал с рукоятью в виде распятия — последний из семи кинжалов Мегиддо — еще с вечера перекочевал к нему в рюкзак.       Шестеро братьев из их монастыря пали страшной и славной смертью. Шесть священных кинжалов оказались в руках врага. Последний удар отец Де Карло готовится нанести сам. Но Натаниэль не позволит своему старому учителю, слабому и изможденному плотью, вступить в смертельный поединок с могущественным исчадием Ада. Война — дело молодых; если кто-то должен отдать жизнь за Христа — пусть это будет он!       Только отдавать жизнь зазря Натаниэль не собирается. И легко враг его не возьмет!       — Возвращайся к вечеру, — сказал на прощание отец Де Карло. — Вместе отслужим пасхальную всенощную*.       Но на этот раз Натаниэль встретит Пасху не в церкви. Бывают времена, когда наши дела Богу нужнее молитв; и он не уйдет отсюда, из логова тьмы, пока не совершит то, что задумал.       «Господи, — мысленно молился Натаниэль, устремляя взор в небеса, — и ты, благодатная Дева, и все святые! Будьте на моей стороне! Направьте руку мою, изострите мое священное оружие! Ослепите врага, отнимите у него разум и отдайте в мои руки! На тебя, Господи, уповаю — помоги мне победить!»       Так же, должно быть, молились и шестеро его предшественников — и все погибли… Горькая мысль. Но Натаниэль не собирался закрывать глаза на опасность — и, смиренно склонив голову, добавил шепотом:       — Впрочем, Господи, пусть будет, не как я хочу, а как Ты.

***

      …Папа схватил его в охапку и несет прочь от машины. Рядом почти бежит и что-то успокаивающе бормочет мама. Маленький мальчик извивается в руках у папы, колотит по голове и по плечам бессильными кулачками, отчаянно, надсадно кричит: «Нет! Не хочу!» Не так уж много он знает слов — да если бы и умел хорошо говорить, не смог бы объяснить, чем так пугает его этот высокий белый дом с острой иглой на крыше. Знает одно: ему нельзя туда! Нельзя! Ему тошно, муторно, трудно дышать; с каждым папиным шагом он словно исчезает, растворяется в чем-то чуждом и страшном; стоит перешагнуть порог — и он рассыплется черной пылью. Должно быть, там, в доме с иглой, живет чудовище. Почему папа и мама не понимают? Зачем тащат его туда?!       …Ему четыре года, он только что научился ездить на «взрослом» двухколесном велосипеде и очень гордится собой. «Мама, мама, посмотри на меня!» — кричит он, выписывая вокруг нее круги по просторной зале. Мама, стоя на табурете, что-то делает с люстрой; рассеянно смотрит вниз и улыбается ему. Снизу мальчику видна легкая выпуклость ее живота: мама говорит, там растет его маленький братик или сестренка. Новый, особенно крутой и смелый вираж… вдруг колесо цепляется за ножку табурета, велосипед кренится, мальчик летит на пол — а сверху догоняет его грохот и отчаянный крик, в котором невозможно узнать ласковый мамин голос; и что-то тяжело, так тяжело валится на пол. Мама. У нее кровь на щеке, она не встает и не открывает глаза. Из-за него. Все из-за него. Не будет ни братика, ни сестренки, и мамы тоже больше не будет, и никогда ничего не станет как прежде…       …Ему пять лет, и он просыпается ночью от того, что папа бреет ему голову. Бритва скрипит и больно дергает за волосы; густые темные кудри — «мальчик мой, что у тебя за шевелюра, прямо ангелочек Рафаэлевский!» — падают на пол. Это немыслимо и жутко; в первый миг ему кажется, что он видит очередной кошмар, что надо проснуться — но проснуться не выходит. Все по-настоящему. «Папа, папа! Что ты делаешь?» — «Заткнись! — отвечает папа чужим злым голосом. — Заткнись и не смей так смотреть на меня! Ты мне не сын!» Это не папа — это чудовище из дома с иглой превратилось в папу и ворвалось к мальчику в спальню. Чудовище взваливает мальчика на плечо и, не слушая его отчаянных криков, несет к себе, в свое страшное белокаменное логово, чтобы там без помех сожрать…       …Ему тринадцать, и Марк… у Марка светлые волосы прилипли ко лбу, губы кривятся, словно вот-вот заревет, как девчонка. «Ты мне не брат! — кричит он отчаянным ломким голосом. — Ты сын дьявола! Не подходи ко мне!» Слова бьют наотмашь, а в глазах — недоумение и отчаянная надежда, что брат его разубедит. Но Дэмьен уже ничего не видит; темная древняя ярость захлестывает его, ослепляет, вымывает из сердца и разума все, кроме жажды наказать этого ублюдка, который тоже его предал, как и земной отец, как и все эти людишки, умеющие только предавать; и он…       …открыл глаза — и уперся взглядом в скорбный лик Назаретянина.       Он заснул в святилище, под «черным распятием» — творением талантливого резчика из рядов Легиона, которое привез с собой из Нью-Йорка. Христос в человеческий рост, вырезанный из черного дерева, обнажен и распят грудью к кресту; на грубо вырезанном лице застыла гротескная, почти комичная страдальческая гримаса.       За окном было уже темно — или еще темно? Черт разберет эту английскую погоду, не поймешь даже, утро или вечер. С какой-то тусклой обреченностью барабанил в стекло дождь, и на сей раз нечем было его заглушить.       После возвращения домой Дэмьен пошел прямо сюда и, склонившись перед черным алтарем, долго молил Отца, чтобы тот подсказал, где скрывается и что планирует Враг. И еще — как ни смешно, о том, чтобы открыл ему судьбу Иуды. Эта тревога засела в голове и не хотела уходить.       Но Отец редко откликался Дэмьену, а просьбы не исполнял почти никогда.       Дэмьен мысленно отвечал себе за него — думая об Отце, он представлял себе мягкий интеллигентный голос с оксфордским выговором и с легким пришепетыванием, как говорила бы змея, будь у нее человеческие голосовые связки: «Сын мой, — отвечал он, — разве мало я для тебя сделал? Я неотлучно с тобой, ты всегда под моим покровом. Я окружаю и защищаю тебя, оберегаю от всех опасностей. Хочешь, чтобы я и сражался вместо тебя? Нет уж, свои задачи будь любезен выполнять сам!»       «Да, Отец. Понимаю, Отец. Я справлюсь. Просто… ладно, неважно».       Потом он уснул — и, проснувшись, против обыкновения, помнил все, что ему приснилось.       Аромат сожженных благовоний давно развеялся, оставив по себе кислое, едкое послевкусие. Дэмьен подошел к окну, распахнул; рама со стуком ударилась об стену, и ветер бросил ему в лицо холодные капли дождя.       — Не верю, — сказал он устало, повернувшись к деревянному Назаретянину. — Блефуешь. Закрыть глаза на предательство — даже для такого слизняка, как Ты, это слишком!       Распятый, разумеется, молчал и не поднимал глаз. Но почти догоревшие свечи бросали на лицо Назаретянина мерцающие отблески, от которых статуя казалась почти живой.       Дэмьен подошел к ней вплотную.       — Не враг Твой поносил Тебя, — заговорил он негромко, положив руки на плечи Распятому, — не ненавистник Твой величался над Тобой**. Это-то можно пережить. Но друг Твой, ближний Твой, с которым Ты разделял искренние беседы, который был для Тебя то же, что Ты сам — вот кто продал Тебя за несколько серебряных монет! Такие раны, — и он ткнул статую в грудь, туда, где сердце, — не заживают! Ты стал человеком — и принял на Себя все человеческие горести: но простить такое смертному не по силам. Быть может, я… — тут голос его дрогнул — снова не вовремя вспомнился Марк — и он поспешно договорил, — я мог бы, пережив такое, забыть и идти дальше к своей цели — но не Ты!       Огоньки свечей трепетали на ветру, играли на грубо вырезанном деревянном лице, и казалось, что Распятый улыбается легкой насмешливой улыбкой.       — Хотел бы я знать, что Ты задумал на этот раз, — задумчиво, словно про себя, сказал Дэмьен, обходя его кругом.       Новый порыв ветра задребезжал стеклами, хлопнул оконной рамой об стену. Дэмьен вздрогнул; становилось холодно.       — Какая же Ты хитрая сволочь, — проговорил он почти шепотом, присев на подоконник и не сводя глаз с Распятого. — Человеческое тело, человеческие чувства, страдальческий вид… этим Ты и провел нас в прошлый раз! Но все это ложь, верно? Маскировка. Ты все просчитал! Легенду проработал на совесть: рыдал и истекал кровавым потом от смертного страха, корчился от боли, терял сознание. Даже Отец Твой оставил Тебя, чтобы никто из наших, почуяв Его присутствие, не заподозрил обман! Мы ждали безобидного нищего проповедника! Кто мог предугадать, что этот смиренный страдалец разобьет врата Ада и взорвет наше царство изнутри?       — Будь я там, в Иерусалиме, — добавил он, чуть помолчав, — быть может, я бы Тебя узнал. Да, мне кажется, точно узнал бы. Встал бы у Тебя на пути и пинком отшвырнул от креста! Но… — он пожал плечами, — меня там не было.       Ледяной ветер, пропитанный дождем, бил ему в спину и трепал волосы. Издали доносился городской шум; где-то вдалеке завыла сирена «скорой помощи» и тут же смолкла.       «Ложь, — думал Дэмьен, — все ложь! Что я здесь делаю? Распинаюсь перед куклой, перед иллюзией — а настоящий Враг смотрит сейчас на меня сверху, и смеется, и ждет, когда я совершу ошибку!» И чувствовал, что его трясет уже не от холода, а от поднимающейся внутри темной, тяжелой ненависти.       — Я смотрю, это у Тебя любимая тактика, — заговорил он, снова подходя ближе к распятию. — Затаиться и выжидать. Непротивление злу насилием — кажется, так это называется? Землетрясение рушит город, цунами смывает целую прибрежную страну, бомбы летят на головы старикам и младенцам, дети медленно умирают в муках, не понимая, за что их наказывают — но Ты ни при чем! Твои драгоценные люди творят друг с другом все, что вздумается, Твой Отец… хорошо, мой Отец играет ими, как пожелает — а Ты только смотришь с этой своей поганой улыбочкой! Твои верные слуги с Твоим именем на устах истребляют иноверцев, сжигают ни в чем не повинных женщин, насилуют детей — что Ты на это отвечаешь? «У них есть разум и свобода воли, пусть разберутся сами!» Удобная отмазка! Ты вообще людей видел? Ну хоть этих, которых я чуть не перебил этой ночью? Думаешь, они способны сами в чем-то разобраться?       Он тяжело перевел дух и продолжал, задыхаясь, уже не выбирая слов:       — Чем же мне Тебя выманить? Ураганы, войны, эпидемии, смерть сотен тысяч, гибель душ миллионов — всего этого мало, чтобы Ты выбрался из своего логова! А если я, как когда-то царь Ирод, начну истреблять в Англии младенцев — может, хоть тогда почешешься их защитить? Хотя нет, вряд ли: ведь тех младенцев Ты не защитил! Где Ты был, когда солдаты вырывали их из рук плачущих матерей и разбивали им головы о камень? Где был, когда мой земной отец, подученный Твоими слугами, мучил меня и пытался убить? Это Твоя любовь, Назаретянин? Таково Твое милосердие? Где Ты был, когда от моей руки умерла мать? Почему не остановил меня? И когда Марк… Я не хотел его убивать! Не было у меня никакой свободы, слышишь, Ты, Лжец, никогда не было! Почему Ты не остановил меня тогда? Почему не испепелил на месте? Почему…       Он вдруг остановился, осознав, что голос у него дрожит, и на глазах вскипают слезы. Мгновенно опомнился — и, в гневе на себя от того, что открылся Врагу, показал Ему свою слабость, со всей силы ударил Распятого по лицу.       Удар пришелся как-то криво, не по щеке, а по виску, наполовину прикрытому терновым венцом. С коротким полувскриком-полустоном — скорее ярости, чем боли, — Дэмьен отдернул руку. На шипах венца блеснули темные капли.       — Так-то Ты подставляешь щеку! — презрительно бросил он и, разжав руку, уставился на три — по числу шипов — кровавые полосы на ладони.       Странно сказать, но он не сразу понял, что не так. Лишь через несколько секунд все странности последних нескольких дней — и особенно дня сегодняшнего — всплыли в сознании и сложились в единую картину.       Он дрожит от холода. Чувствует боль — физическую… и иную. Может пораниться. У него идет кровь — такого не случалось уже много лет. Он снова видит сны. И вспоминает прошлое.       Он слабеет — и это может означать только одно.       Враг уже здесь.       А началось это… да, тут можно не гадать — началось неделю назад, после того спектакля на Ютубе. С тех пор он сам не свой.       Как же он не догадался? Идиот! Все это время ответ стоял у него перед глазами!       — Теперь я знаю, где Тебя искать, — тихо сказал Дэмьен, глядя в страдальческое лицо, по которому сползали вниз капли густой темной крови. Его крови. — И, если боишься бросить мне вызов — я сам к Тебе приду!