Бухгалтер

Глава 58 Ранним утром четверга Илая разбудил не будильник. Звонил Бернард — и даже для трудоголиков вроде них звонок в пять утра был делом экстраординарным. Сердце тоскливо сжалось от дурного предчувствия, а интуиция редко подводила Илая в таких случаях.  — Доброе утро — произнес он хрипло, прикрыв глаза ладонью от чересчур яркого света экрана.  — Недоброе, Илай — вздохнул Бернард — совершенно недоброе.  — Кто? — спросил Илай коротко. С подобным тоном он был знаком даже слишком хорошо. Именно так ему много лет назад сообщили о гибели родителей, а совсем недавно — о смерти Габи Арензона, бывшего владельца «Магеллана».  — Люба — так же коротко ответил босс. Илай тихо ахнул. Дыхание спёрло, глотку сдавило, и его всего затрясло мелкой дрожью — не то от горя и шока, не то от дикого, невыносимого чувства вины. Ведь он же чувствовал, уже вчера знал, чем всё закончится, хоть и обманывал себя, убеждая, что просто страдает излишней мнительностью. Но все же во второй раз нарушил данное Мирону слово, позвонил в полицию и доложил о пропаже сотрудницы. Диспетчер обещал послать наряд на поиски немедленно, и на том Илай успокоился. А точнее, был слишком занят тревогой за упорно не отвечавшего на звонки и сообщения Мирона, чтобы думать ещё и о пропавшей Любе. Он вдруг сообразил, что слишком долго молчит: Бернард явно ждал ответа.  — Как? — спросил осипшим голосом.  — Погибла в перестрелке, какие-то криминальные разборки — пробубнил телефон — мне самому только что сообщили из полиции, я у нее, оказывается, был контактом для экстренных случаев. Сам не пойму почему я, а не её родители. Илай подавленно молчал.  — Господи, как ее-то туда занесло, Кремер?! — Бернард, кажется, едва сдерживал то ли истерику, то ли ярость — какая тварь ее туда загнала? Убил бы… Клянусь, убил бы, своими руками бы задушил. Знать бы только, кого. Илай прекрасно знал — кого. И понимал, что Бернард убить сможет. В груди жгло и давило так, что в первый раз в жизни он испугался возможности инфаркта. А потом подумал: а хорошо бы. Пусть лучше так, чем самому. Пусть сам начальник и убьёт. Хотя нет — жаль, если Бернард в тюрьму сядет. Неплохой ведь, по сути, мужик.  — Я приеду в офис позже — произнес он, еле разжимая стучащие друг о друга зубы — дай чуточку очухаться. Господи, что за пиздец…  — Пиздец не то слово — ответил Бернард тяжело — ты только не дезертируй в такой момент, ладно? Хотя я бы и сам, если бы не… В общем, без тебя мне тут не справиться, Кремер. Так что выпей чего-нибудь успокоительного — водки там, или... неважно. И приезжай в офис. Пожалуйста. Обычно сдержанный, начальник сейчас даже не скрывал панику. Наверное, если бы Илай ему отказал, Бернард сорвался бы окончательно — каким бы ударостойким бы он не казался. Илай вдруг представил, каково им будет сегодня сообщать жуткую новость коллегам и друзьям Любы: бывшему жениху, глубоко беременной лучшей подруге. А ещё Михаэлю. Замечательному, доброму, и глубоко влюбленному в Любу Михаэлю. Содрогнулся.  — Я приеду — сказал, всё ещё пытаясь совладать с внутренней дрожью — держись там, Берни. И Регину береги, не говори ей пока ничего. Дал отбой и упал обратно на кровать, свернулся в клубок, накрывшись одеялом с головой. Отключить мозг, отключить совесть, отключить больную, уже слишком измученную болезнью душу. Как никогда в жизни Илай чувствовал сейчас, насколько сильно и глубоко болен — поражен неизлечимо метастазами душевного недуга. То, что творилось с ним, не было горем, не было шоком. Мысли превратились в какую-то вязкую бессмысленную кашу, мозг словно обжигало тысячей противоречивых эмоций. Он внезапно осознал, что все тело его напряжено до отказа — начиная с челюсти и заканчивая пальцами на ногах. Воздух едва проходил в лёгкие, и Илай буквально заставлял себя дышать, жалея, что бросил курить вскоре после армии — в такой момент сигаретные затяжки помогли бы ему хотя бы перевести дыхание. Он так и лежал, вцепившись пальцами в наволочку подушки, сжимал и разжимал пальцы на руках и ногах, скрипел зубами, моргал, надеясь, что эти незамысловатые монотонные действия помогут разгрузить разум. Вдыхал и выдыхал почти что насильно воздух, ненавидя себя за это — за то, что все ещё жив, что дышит, что думает. Хлынули слезы. Горячие и горькие, они текли словно сами собой, не принося при этом никакого облегчения. И от этого Илай ненавидел себя ещё больше — потому что прекрасно понимал, что оплакивает он не погибшую Любу, а себя. В первую очередь — себя. Он тихо мычал в мокрую от слёз и соплей подушку, подвывал, как в детстве, когда плачется легко и самозабвенно. Но сейчас было не как в детстве — было страшно. Он вспомнил, как во время одного из спадов рыдал на протяжении почти шестнадцати часов — и жуткий ужас повторения того ада заставил его сейчас сжаться в судорожный комок. На грани сознания он улавливал какие-то неясные голоса — сердитые, укоризненные, недоуменные. Разумеется, осознавал, что это слуховые галлюцинации, и от этого ему становилось ещё гаже и страшнее. «Голоса» он слышал не впервые, и каждый раз при этом с горечью думал, что под конец жизни его ждёт если не полное безумие, то неизбежный и бесповоротный распад личности. Но постепенно слезы все же иссякли. Голова осталась все такой же перегруженной и тяжелой, но теперь ещё тупо и неприятно ныла. Глаза жгло и кололо, и все тело болело, как у дряхлого старика. Голоса не ушли — жужжали, словно шмели, где-то на заднем плане. Илай с трудом дотянулся до банки с таблетками, принял сразу две, и снова закрыл глаза. До звона будильника он был обязан собрать себя заново — пусть по кусочкам, как хрупкую мозаику, пусть ненадолго, но обязан. В восемь часов он, шатаясь, добрел до душа и долго стоял под струями воды — пока вся горячая не сменилась едва теплой. На полном автомате побрился, почистил зубы, оделся. Больше всего на свете ему хотелось в эту минуту послать на хрен Бернарда, данное обещание, опостылевших коллег. Наказание за преступление ждало его слишком долго. Давно следовало прекратить мучаться, жалеть себя и отступать в самый последний момент. Надо было решиться это ещё шестнадцать лет назад. По крайней мере, Люба сейчас была бы жива. Он педантично застегнул пуговицы на любимой синей рубашке, надел выглаженные помощницей брюки, обулся в вычищенные до блеска ботинки. Посмотрел на себя в зеркало — мозг не регистрировал отражение, да и неважно это сейчас было. Илай досчитал до пятидесяти, ощущая, как воля берет в железные тиски охваченный хаотичными эмоциями разум. Ничего, не в первый раз. Сегодня он нужен был на работе — Бернарду, подчинённым, клиентам. Да и Мирон заслуживал узнать правду — если, конечно, сам уже обо всем не догадался. А потом… Потом можно будет и покончить с этим всем. Пожалуй, даже сегодня вечером — зачем откладывать в долгий ящик? Бернард созвал внеочередное общее собрание к десяти утра, но к тому времени все сотрудники узнали трагическую новость сами — и собрание почти с самого начала превратилось в панихиду. Сотрудницы, не скрываясь, рыдали, сотрудники подавленно молчали. На Нафтали, бывшего жениха Любы, было страшно смотреть. Видимо, чувства к Любе ещё не совсем остыли — лицо его было серым от горя, руки дрожали, хотя он упорно прятал их под столом. Под выразительным взглядом Илая Захава аккуратно вывела Нафтали из комнаты совещаний и, видимо, накапала ему чего-то успокоительного — после собрания он выглядел уже немного лучше. Впрочем, надолго все равно не задержался: подошёл к Илаю, и, пряча покрасневшие глаза за темными очками, попросил отпустить его сегодня домой. Прямо сейчас, если тот не возражает. Илай не возражал. Следуя примеру Нафтали, отпросилось ещё несколько подчинённых. Ариэль, как ни странно, продержалась даже дольше некоторых, но толку от нее сегодня не было никакого — почти все рабочее время она провела в рыданиях, и Илай, хоть всё понимал и сочувствовал, не мог не испытывать глухого раздражения: какого черта эта тут глаза мозолит? Ему отчаянно хотелось запереться в своем кабинете, и тоже рыдать и заламывать руки, но от смерти Любы Смирновой срочные проекты и проблемы менее срочными не стали. С большинством клиентов можно было объясниться и договориться о небольшой отсрочке, все же оставались совершенно неотложные дела. До полудня он ещё как-то разруливал ситуацию — звонил клиентам, откладывал проекты, кое-как находил нужные слова для особо пришибленных трагедией. К полудню рабочий процесс окончательно сдулся. Бернард, поддавшись эмоциям, разрешил всем желающим взять на сегодня отгул, и пообещал, что о месте и времени предстоящих похорон даст знать так скоро, как что-то решится. Сейчас тело Любы находилось на вскрытии в Абу Кабире, и о дате выдачи пока известно не было. Илай устало опустился в свое кресло. Три часа дня. Со вчерашнего обеда у него ни крошки во рту не было — от беспокойства аппетит отшибло напрочь. В периоды мании он часто забывал поесть — от прилива кипучей, как шампанское, энергии пища отступала на второй план, и он мог целыми сутками жить на одном кофе. Но сейчас это точно была не мания — а совсем наоборот. Поэтому задерживаться на работе дольше не стоило — слишком высоким был риск, что завтра утром Захава наткнется на его хладный труп, когда явится в половине восьмого открывать офис. Нет, подобные вещи следует совершать у себя дома, а не в общественных местах. Илай закрыл глаза. Досчитал до пятидесяти, а потом ещё до пятидесяти. Вспомнил, что собирался поговорить напоследок с Мироном. Даже скорого небытия он не боялся так, как упрёков и обвинений из уст друга. Он и сам знал, что виновен — так зачем бередить душу перед самой смертью? Нет, не стоит сейчас трогать Мирона — иначе все закончится ещё одной неудачной попыткой. Тот наверняка почует неладное — всегда чуял. Он тяжело поднялся, собрал свои вещи. Перед выходом заглянул в кабинет начальства. Бернард сидел за своим столом, но было видно, что работать он сегодня даже не начинал. Илай подумал, что директор выглядит куда хуже, чем казалось на общем собрании. Тогда, наверное, ещё кое-как держал себя в руках, а сейчас, в одиночестве, аура власти и энергичности испарилась, оставив позади себя усталого и чуть грузного мужчину средних лет.  — Я домой, Берни. Чего и тебе желаю.  — Я тоже скоро выйду — ответил тот, переводя взгляд с вида за окном на Илая — как ты?  — А как думаешь? — вздохнул Илай — у меня такое ощущение, что нашу фирму кто-то проклял. Вторая смерть за год, скандалы, выкидыши… — тут он прикусил язык, но Бернарда его слова, к счастью, не разозлили.  — Надо будет позвать кого-то проверить мезузы* — сказал он задумчиво. Илай хмыкнул.  — Ты серьезно веришь в эту чушь?  — Уже не знаю, во что верить — признался Бернард — ты ведь прав, это ненормально. За один несчастный год слишком много произошло неприятностей. А полиция? Вспомни, сколько раз к нам сюда заглядывала полиция! Нет, в воскресенье я зову сюда рава, с меня достаточно.  — Поступай как знаешь — устало сказал Илай — может позовешь ещё какого-нибудь мудреца, чтобы нам диббука выгнал отсюда. Это ведь злые духи виноваты, а не… — он замолк. Винить сейчас получалось только себя. Но не скажешь же этого начальству.  — Езжай уже — махнул рукой Бернард — я тоже скоро запру офис, уже все, кроме Михаэля, ушли.  — А он-то что здесь делает?  — Горюет у себя в подсобке. Не мешай ему, пусть сидит. Я его сам позже выпровожу. Илай кивнул. Аккуратно прикрыл за собой дверь, и сразу же столкнулся нос к носу с айтишником.  — Мои соболезнования, Михаэль — сказал Илай негромко.  — Угу — пробормотал тот — спасибо.  — Если тебе надо уйти пораньше, все в порядке. Как видишь, я тоже выхожу.  — Да, я поеду сейчас к ее родителям — ответил Михаэль тусклым голосом — они почти не знают иврита, нужно помочь им с организацией похорон.  — Дай мне знать, если я тоже могу чем-то помочь — отозвался Илай. Михаэль медленно покачал головой. Илай подумал, что айтишник чем-то неуловимо походит на зомби «Р» из «Тепла наших тел».  — Не знаю, как смогу работать здесь без нее — проговорил тот тихо. Илай вздохнул:  — Мы все сейчас ищем ответ на этот вопрос. Он немного покривил душой — ведь для него все уже было решено. Ничего, Михаэль на него не обидится за эту маленькую ложь. Тот вытер глаза ладонью, и Илай тактично сделал вид, что проверяет экран телефона.  — Мне пора — сказал он мягко — если что, звони мне, я всегда на связи. Как бы не так, возразил внутренний голос — у тебя, голубчик, на сегодняшний вечер запланировано самоубийство. О каком «всегда» идёт речь?  — А если не отвечу, звони Бернарду — закончил неловко — он-то уж точно никуда не денется. И поспешил к выходу. По дороге домой он заехал в хозяйственный магазин и купил там хорошую крепкую верёвку. Заодно и кусковое мыло: дома было только жидкое. Крюк у него имелся — на него он давным-давно повесил люстру, чтобы Мирон не задавал лишних вопросов. Оставшуюся дорогу Илай раздумывал, стоит ли и в этот раз писать предсмертную записку. Решил, что набросает пару строк, но без деталей — даже после смерти он не желал бы, чтобы его подлая роль в смерти Любы стала бы достоянием общественности. Завещание он подготовил лет пять назад — разумеется, все имущество, движимое и недвижимое, переходило по наследству Мирону. Больше передавать жизненные накопления ему было некому. Об этом он другу никогда не упоминал — тоже чтобы избежать лишних вопросов и возражений. Илай поймал себя на том, что не боится. Не было ни страха, ни сожаления, ни печали. Не в первый раз всё-таки, и даже не в третий. Острота ощущений притупилась, да и болезнь очень кстати заглушила инстинкт самосохранения. Он прислушался к собственным ощущениям. Лёгкое раздражение, усталость… Вот, вроде, и все. К сожалению, исполнение плана пришлось ненадолго отложить: дома оказалось, что в гостиной его ожидает Мирон. Илай не удивился — ключи имелись у того с давних пор. Только подивился звериному чутью друга — как только догадался? Просто так не явился бы сюда, это понятно. Разговор обещал быть не из лёгких.  — Долго ждёшь? — спросил он, бросая портфель на пол в прихожей и проходя в комнату.  — Не очень — Мирон поднялся со стула навстречу ему. Вопреки страхам и ожиданиям Илая, во взгляде его не было ни гнева, ни упрека. Беспокойство, тревога, участие. Все, чего он, Илай, совершенно не заслуживал.  — Прости — проговорил Илай — это всё я… Мирон положил ему руку на плечо, потом вдруг привлек к себе, и они замерли в неловких объятиях посреди гостиной. В другое время такой жест привел бы Илая в экстаз — но сегодня он был слишком измотан, и слишком далеко шагнул одной ногой в могилу, чтобы адекватно реагировать на подобное. Он отстранился первым.  — Ты ведь знаешь про… нее? Ну, что она…  — Знаю — проговорил Мирон. И, поколебавшись, добавил — я там тоже был, когда её…  — Что?! — ахнул Илай. От предсмертного равнодушия не осталось и следа. Мирон смотрел куда-то мимо него, словно заново переживая случившееся, и у Илая сжалось сердце: впервые на его памяти тот выглядел таким потерянным. Таким… ранимым. Только сейчас он заметил маленькие детали, ускользнувшие из его внимания из-за планирования собственной смерти: тремор рук, бледность, какая-то незнакомая неуверенность в жестах. Мирон осунулся как после болезни, и Илай на секунду ревниво задался вопросом, уж не питал ли и тот за компанию с Михаэлем нежные чувства к Любе.  — Она была тебе дорога? — спросил он раньше, чем смог удержаться. Мирон, кажется, даже не услышал его вопроса.  — Она оказалась приманкой в ловушке для Оханы — проговорил он, не глядя на Илая — Но этот подлец остался жив, а она, и Дорон… И ещё трое… Господи, Илай, там было кровавое побоище! Я до сих пор не понимаю, как вышел оттуда живым… Он прикрыл глаза ладонями и замер неподвижно, а Илай мысленно дал себе тумака. Какие, к черту, нежные чувства? Можно было только догадываться, через какой ад Мирону пришлось пройти вчера вечером. Верёвка и мыло отменялись: сегодня был не лучший день сводить счёты с жизнью.  — Ты можешь рассказать все сначала? — попросил он негромко, усаживая друга на диван и садясь рядом — мне кажется, тебе станет немного легче, если ты поделишься со мной… и выпьешь чего-нибудь. Подожди, я принесу бренди. Конец рассказа Илай выслушал с огромным трудом. Вечер звериного насилия не укладывался у него в голове, и казался скорее сценой из фильмов ужасов, чем реальностью. Наверное, окажись я сам вчера там, и из пардеса меня везли бы прямиком к психушку, подумал он, глядя в больные глаза Мирона. А ведь это я обрёк их на это, когда помог полицейскому психопату приготовить ловушку. Если бы не мой длинный язык, ничего бы не произошло… или произошло бы, но не по моей вине. Пусть с тем же исходом — но моя совесть при этом осталась бы чиста. Чувство вины на миг стало настолько невыносимым, что он зажмурился. Захотелось, чтобы Мирон поскорее ушел. Оставил его одного — писать записку, мылить верёвку, снимать люстру с крюка. Тот теперь олицетворял собой живой упрёк — и от этого раздражение в его душе лишь росло и крепло. Благое намерение жить ради друга куда-то улетучилось. Тот и сам справится, да и глупо думать, что его мучительное существование может облегчить чьи-то страдания. Илай настолько погрузился в собственные переживания, что чуть не пропустил момент, когда Мирон перевел тему:  — …Так или иначе, сейчас не это главное. Я хотел бы, чтобы ты уехал. Надолго, а лучше навсегда.  — Что? — Илай поднял голову, недоуменно посмотрел на друга — куда? Когда?  — Куда получится. И как можно скорее. Охана слышал твои сообщения на моем телефоне. Он ещё до смерти Любы объявил личную вендетту всем, замешанным в этом деле, так что сделай выводы. Напряги свои связи, получи европаспорт, если получится, или езжай прямо так. Европаспорт у Илая был уже давно, но Мирону это было знать совсем необязательно.  — Значит, твоя мафия объявила на меня охоту? — спросил он с деланным равнодушием. На «его» мафию Мирон никак не отреагировал. — Пока Охана лежит в реанимации, а его «офицеры» решают, что делать дальше, у тебя ещё есть время — ответил он терпеливо — Им не до тебя, ты для них никто. Но потом, когда их босс очнётся, станет поздно. У нас в запасе и так слишком мало времени.  — Вот как… Это было бы идеальной кармой. Божьим возмездием. Поэтической справедливостью — той, которую он целиком и полностью заслужил своими действиями. Вот чем должна завершиться его жизнь, а вовсе не жалкой четвёртой попыткой самоубийства. Теперь он мог не планировать ничего сам — за него уже все было решено другими. Вот он — достойный уход со сцены. Не тихое дезертирство, после которого все в «Магеллане» и его окрестностях ещё долго будут судачить и перемывать ему кости, как это произошло с покойным Габи. В случае убийства злоумышленниками он, Илай, не останется в памяти людей трусливым и слабым самоубийцей. Не станет притчей во языцех, посмешищем и Габи номер два. Пасть от пули в мафиозных разборках было бы намного… черт, это было бы прекрасно! Он читал о людях, заплативших немалые деньги наемным убийцам, дабы именно таким образом покончить с собой. Помнится, даже сам как-то задумался о подобном варианте. Кто же знал, что ему подвернётся столь великолепная возможность не марать руки самому? На миг его обдало ледяными иголками смертного ужаса, а потом он почувствовал облегчение. Даже скорее эйфорию, чем облегчение. Ему вдруг стало невыразимо хорошо — впервые за очень долгое время. Он чуть было не рассмеялся в голос, но сумел сдержаться. Спасибо, Мирон, подумал Илай с облегчением. Спасибо, мой родной, мой хороший.  — Мирон — сказал он мягко и негромко: вспомнил, что в особо тяжкие минуты именно таким тоном тот с ним беседовал, и теперь не смог удержаться от маленькой мести — ты сейчас не в лучшей форме, друг. Подумай сам: не далее как вчера ты невольно стал свидетелем смерти пяти человек, чуть сам не погиб, потом всю ночь давал показания в полиции… Как ты думаешь, может ли даже самый психически здоровый человек пройти через такое и остаться в полном порядке? Мирон попытался возразить, но Илай резко вскинул вверх ладони, жестом останавливая протест:  — Помолчи секунду, ладно? Дай мне договорить. У тебя сейчас налицо явная посттравма. Руки дрожат, взгляд устремлен вдаль. И ты прекрасно знаешь, что я прав. Потому что по собственному опыту сужу — рыбак рыбака, или как оно там… Мирон молчал, опустив взгляд на собственные руки. Наверное, мысленно пытался внушить им перестать дрожать. Илай все так же негромко продолжил:  — Тебе кажется, что, если ты начнёшь суетиться и метаться, как курица с отрубленной головой, то сможешь контролировать ситуацию, всё исправить. Что всё сейчас против тебя, и ты — против целого мира. Знакомо? Тот поколебался, неуверенно кивнул. Илаю стало противно от самого себя — в другое время он не пошел бы подобное, да и Мирон в обычном своём состоянии такому топорному внушению вряд ли бы поддался. Но сейчас он был сломлен, измотан и раним — лёгкий объект для нехитрых манипуляций.  — На правах лучшего друга я настоятельно прошу: займись сначала собой — сказал он настойчиво — Помнишь правило: кислородную маску надевают сначала на себя, а потом помогают другим? Я, как видишь, в относительном порядке, а вот ты — не очень. Говоря это, Илай старался не думать о мотке веревки, покоящемся на дне рабочей сумки. Мирон несколько секунд испытующе смотрел ему в глаза. Наконец отвёл взгляд, невесело усмехнулся:  — Ну и ну… кто бы мог подумать, что однажды ты станешь наиболее здоровым из нас двоих? Очень трезвое рассуждение с твоей стороны, если бы не один факт: я слишком хорошо знаю Сами Охану. И факт, что ты сейчас находишься в смертельной опасности, даже если я, как ты утверждаешь, съехал с катушек. Что ж, приходилось признать: манипуляциям Мирон так уж легко не поддавался, и это Илая сейчас изрядно раздражало — потому что дружеская забота шла вразрез с его собственными интересами. Придётся юлить, врать и пускать пыль в глаза. Но иного выхода не было — Мирон никогда не допустил бы, чтобы то, что замыслил Илай, претворилось в жизнь.  — Я принял к сведению твое предупреждение — ответил он спокойно — спасибо тебе, правда. Не могу дать тебе слово, что уеду прямо завтра, но займусь этим, как только смогу. Европаспорт не за неделю делается, сам понимаешь. Нелегалом я становиться не собираюсь, но займусь своевременным переездом, если уж ты так настаиваешь. С одним условием: ты немедленно займёшься своим собственным душевным здоровьем, а ещё — не станешь стоять у меня над душой и нудеть «уезжай-уезжай». Умирать в расцвете лет я не собираюсь, прошли уже те денёчки. Только не дави на меня, договорились? Мирон поколебался, потом кивнул:  — Договорились. Илай незаметно вздохнул с облегчением — всё-таки тот сегодня был не столь бдителен, как обычно, если поверил обещанию, данному суицидником со стажем.  — Спасибо — сказал он искренне — даже не знаю, чем я заслужил друга вроде тебя. Мирон криво улыбнулся:  — Здорово нагрешил в прошлой жизни, наверное. Илай тихо рассмеялся. Теперь, когда будущее его столь существенно сократилось и длилось ровно до момента выстрела из пистолета неведомого ему киллера, к нему словно пришло второе дыхание. Ушли апатия, равнодушие, безразличие. Он снова жил — сам у себя взаймы. И это было не так уж и плохо. Илай осторожно поднял руку, провел пальцами по лицу Мирона — от скулы к уголку рта. Подался вперёд и накрыл губами слегка дрогнувшие губы друга. На сей раз тот не сопротивлялся.