В память о человечности

Тео* Риммель старался не думать вообще ни о чем. Впрочем, нельзя сказать, что ему это удавалось: совесть, разум, рассудок — да что угодно — стремилось восстать против искусственного подавления, из-за чего все старания Тео рассыпались прахом, заставляя его хвататься за голову и забито бормотать что-то там про глаза, которые лучше бы не видели всего этого. Тео Риммель привык к своей работе (недаром хирург: они, кажется, способны пережить любую мясорубку, а в конце, закурив крепкую сигарету, цинично расхохотаться над хаосом, через который лишь чудом удалось пройти), но здесь было так тоскливо и так невыносимо, что тянуло в петлю. И потому на каждый прием новых лиц в «Футурум» он не мог воспринимать равнодушно: хотелось потрясти новичка за плечи, крикнуть ему в лицо «тебе здесь не место, шуруй на все четыре стороны, только не сюда, здесь ты загнешься» и отвесить крепкую пощечину, чтобы точно не надумал возвращаться. Но девушку, чье досье он держал сейчас в руках, никак нельзя было образумить. Во-первых, она далеко, а значит, речи о пощечине и не шло. Во-вторых, она была милой, так что рука ни за что бы не поднялась. Маленькая фотокарточка в углу листа не передавала всего ее образа, но даже так удавалось рассмотреть ее спокойное лицо с острым носом и веснушками, хитрые, будто лисьи, глаза и темные волосы, спущенные куда-то вниз, за пределы нижнего края. Девушка, бесспорно, хорошенькая, но вот место, куда она стремилась, было отвратительным. — Ты уверен, что стоит взять ее в «Футурум»? — спросил Тео, переведя взгляд на Франциско. Тот смотрел в окно, сцепив руки за спиной, и закатное солнце разбросало свои оранжевые искры на его белых волосах. — Лучшего кандидата мы не найдем, — ответил тот размеренно, продолжая смотреть в окно. Он словно был в прострации, где-то далеко отсюда, далеко от своего кабинета, от кипы бумаг на столе и сидящего напротив Тео, и речь его текла неохотно и беспристрастно. — Сейчас война, в конце-то концов, всех более-менее толковых переводчиков забрали либо в более крупные НИИ, либо на передовую. Распределение уже идет по остаточному принципу. Остаточный принцип или не остаточный — не так уж и важно: судя по резюме, девчонка хорошо справлялась со своим делом. Она закончила престижный вуз в Германии и освоила несколько языков в свои-то двадцать с небольшим. Не только красивая, но и умная — это встречается нечасто. Тео посмотрел на ее имя: Гаммелин Перрини. Итальянка. — Кроме того, — продолжил Франциско ровным тоном, лишенным намека на энтузиазм или даже отвращение, — в ее характеристике написано, что она цепкая. Цепкий человек способен выполнить любую работу на максимум. Это именно то, что нам нужно больше всего. Тео тяжело вздохнул, пробежавшись в последний раз взглядом по диагонали по тексту анкеты, положил ее на стол и закурил. Вины его не было в том, что «Футуруму» нужны новые люди, но, привлекая какого-то одного (ноль, nihil, букашку, пылинку в вечности), он чувствовал себя тварью, что затягивает в болото проходящего мимо путника. Невинного путника. — Нужнее, чем безопасность проекта? — спросил Тео, вскинув бровь, после паузы. — Не забывай, мы тут не в игрушки играем, в «Футуруме» проходят опасные опыты. Приглашать первого попавшегося человека не лучшая мысль. — Если не взять с нее подписки о невыезде и о неразглашении — то и впрямь лучше забыть про нее, — Франциско склонил голову слегка вбок и развернулся на каблуках, чтобы видеть собеседника. Глаза Кертиса горели обжигающе-ледяным пламенем. Он был уверен на все сто в своей правоте. — И напомню, что в сектор «М» она не попадет без специального ключа, даже если очень захочет. Несомненно, эти меры предосторожности не более чем видимость безопасности, но другого нам не дано. Мы не можем отказаться от переводчика, потому что мы не можем прочесть множество источников на латыни, а она может. Мы не можем общаться с коллегами из Испании и Италии — а она может. Резонно, ничего не противопоставишь. Тео выпустил дым из легких, прикрыв глаза. Франциско взял свое — потому что не мог не взять: за ним весь НИИ, а ей противостояла жалкая фигурка девочки, которой не стоило совать свой нос куда попало. И Тео должен не то чтобы смириться с этим — он вообще не должен думать о посторонних вещах. Его дело — операции и оперируемые, не более того, а то, что сам начальник Кертис советуется с ним — великая милость с его стороны. Но Тео, как ни пытался, не мог подавить в себе желание смотреть не только прямо, но и по сторонам. *** Гаммелин сложила газету и откинулась на спинку кресла. Снова ничего интересного не писали: война идет, Германия одерживает значительные победы и бла-бла-бла. Город давно скрыла плотная ночь, а у Перрини сна ни в одном глазу. Отчасти это можно было объяснить новым местом работы, к которому приходилось привыкать, однако не отменяло того факта, что оставался неприятный осадок обиды. Гаммелин едва спину не надорвала, когда переносила толстые словари в свой кабинет, ведь их было более чем достаточно и все многотомники устрашали своей пухлостью и внушающим весом. Впрочем, физическая нагрузка никак не способствовала усталости. Как назло. Гаммелин, прикрыв глаза, медленно провела рукой по волосам — длинным и пушистым. «Футурум» сочился неприветливостью и настораживающим холодком, люди здесь ходили быстро и либо с постными, либо со злыми лицами (и тут, уж извините, без альтернатив, tertium non datur**). Даже стены здания выкрасили в самый невзрачный, тошнотворно-серый цвет, будто издеваясь над самим понятием цвета. Гаммелин оставалось только благодарить начальство, которое расщедрилось ей на маленький кабинет, в котором убогость постройки никак в глаза не бросалась, потому что все стены плотно заставили полками и шкафами, где лежали те злосчастные словари (и от самой Перрини, и от прошлых переводчиков), научные пособия и вырезки из газет с новостями и статьями. Иногда мелькала шальная мысль, что даже если заклеить стены этими вырезками, и то веселее будет, чем сейчас. Встав с кресла, Гаммелин поводила плечами, разминаясь, и потянулась. — Ерунда это все, — заявила она сама себе уверенно, — привыкнуть можно. — И посмотрела на часы. Два часа утра. Засиделась так засиделась. А ведь завтра предстояла долгая утомительная работа, весь день скакать из кабинета в кабинет с кипами бумаг, рыться в черновиках и стучать на печатной машинке так много, что пальцы будут дрожать и руки нальются слабостью. Терпеть, сжимая зубы, придется, молясь всем богам и проклиная их же — и если не редкостная выносливость, заставляющая наплевать на самочувствие, то не найти другого объяснения, почему завтра Гаммелин не свалится с ног от усталости прямо посреди дороги. Если не свалится. Лечь и подремать еще имело смысл, и Перрини, лелея надежду выдать из себя в грядущий день нечто адекватное и трудоспособное, схватила пузырек со снотворным и собралась найти где-то воду. Ее ноги на низких плоских каблуках мягко ступали по бетонному полу, притупляющему любой стук; ключ с оглушительным в тишине грохотом прогремел в замочной скважине. Едва дверь открылась, как из коридора раздалось б-бах! и звон разбитого стекла. И когда прямоугольник света из кабинета упал на пол, заблестела как кровь густая и ужасающе-красная лужа и ощерившиеся осколки зеленого стекла — все, что осталось от, видимо, еще миг назад бутылки вина. Вино разливалось по полу зловеще, ловя все блики и коварно ими мигая, и дотронулось боязливо краешком до подошв ботинок человека, стоящего напротив. Гаммелин похлопала ресницами, не совсем понимая, что происходит, и присмотрелась внимательнее. Высокие ботинки оказались неряшливые, и в них были заправлены брюки, чью линию выше бедра прерывал мятый белый халат. В халате — нервно сжавший губы, плохо выбритый и нерасчесанный молодой мужчина. Удивление, смущение и страх до того забавно были смешаны на его лице, что Гаммелин невольно улыбнулась ему — как нашкодившему ребенку. — Ой, — выдал он после ощутимой длительной паузы повествовательным тоном, не выдавая эмоцию, а словно констатируя факт. Незнакомец смотрел то на Гаммелин, то на разбитую бутылку, незадачливо почесывая затылок и не догадываясь, что делать дальше. Его хотелось похлопать по плечу и, хохотнув, уверить, что он, конечно, отпетый дурак, но конкретно эту его проказу можно легко убрать. — Прошу прощения, — и виновато посмотрел на нее снизу вверх. «Футурум» пугал своей безжизненностью и атмосферой серьезной организации. Херр Кертис, нанявший новую переводчицу, выглядел жестким политиком с ледяной ухмылкой интригана — а такой человек не может возглавлять какую-то заурядную организацию, где работают самые обычные люди, занятые повседневными делами. Подчиненные у него ходили по струнке, Кертис едва ли позволил бы кому на работе пьянствовать. Но нашелся же хам, что плюнул начальству в лицо. Прямо сейчас Гаммелин смотрела на то, как он, научный сотрудник с видом то ли забияки, то ли лентяя, то ли безумного гения (вся гениальность которого объяснялась вовремя принятым бокалом красного сухого), оказался пойман за преступлением с поличным. Ее так позабавило и то, как он ни во что не поставил начальство, и то, что его проделка провалилась, и сам его очаровательный в своей наивности видок, что она рассмеялась громко и заливисто. Поймав испуганный взгляд широко распахнутых глаз недопреступника, закрыла губы тыльной стороной ладони, пытаясь спрятать смех, но вместо него наружу выступили слезы и заблестели в уголках ее глаз. — Это не смешно, это грустно! — замахал руками тот, опасливо заозиравшись по сторонам. Ни звука. До чего же трогательно! — Никто и не спорит, — ответила Гаммелин, вытирая пальцами слезы. Малый ей определенно нравился. — Подожди, надо найти тряпку. — Минуту, у меня есть, — сказал он, отправляясь в кабинет напротив и через одну дверь от кабинета Гаммелин. Если пьянчужке не хватало буквально пары метров до того, чтобы наконец выпить и при этом остаться незамеченным, то Фортуна явно его не любила. Оттуда раздался треск, звон, а потом вышел он собственной персоной с ведром и тряпками. Одну из них он дал Гаммелин и сам, сев на колени, начал сгонять разлившуюся жидкость к себе, чтобы затем собрать ее и выжать в ведро. Перрини последовала его примеру: она опустилась на колени, не обращая внимания на длинный подол юбки, легший на пыльный пол, и на свежие капли на рукавах ее пиджака. Маленькое приключение настолько захватило ее своей непосредственностью, чудаковатой, неловкой искренностью и курьезностью, что она не обращала внимание на свой внешний вид и на свою холеную одежду. Гораздо важнее было вновь окунуться в детство и почувствовать себя участником шалости — шалости, однако, опасной, за которую, если ее раскроют, могут и серьезно наказать. По спине бежали мурашки — игра определенно стоила свеч, даже если за нее придется поплатиться. Заправив за ухо прядь волос, мешающую смотреть, Гаммелин уловила взглядом пятнышко под самым ботинком своего подельника, которое он ни за что не заметил бы. Она хотела обратиться к нему, но лишь глупо раскрыла рот, показывая пальцем: она не знала его имени. — Прости, — обратилась Перрини, выставив руку с тряпкой вперед, чтобы их руки находились на одной прямой и он посмотрел на нее. Сработало. При тесном контакте стало более заметно, что внешние уголки его глаз были расположены ниже внутренних и от них шла длинная сеть морщин, свойственная либо старикам, либо очень печальным людям. Черта, не встречающаяся у стереотипны задир или бездумных весельчаков.— Как тебя зовут? — Хельмут Шлихтер***. А тебя? Имя красивое, надежное. Удивительно, как такое имя могло достаться такому редкостному раздолбаю. — Гаммелин. Хельмут, прямо под тобой пятно, не забудь про него, — закончила она, кивая на его ботинки. Хельмут, однако, не опустил голову. Он вцепился взглядом в Гаммелин, сжав губы: его что-то волновало. Она инстинктивно поправила волосы и воротник, нервно сглотнув: что с ней не так? Она стала хуже выглядеть после уборки? Она смешна в его глазах? с чего бы ее это вообще заботило — Ты пачкаешь юбку! — выдал наконец тот громким голосом, полным возмущения. Гаммелин же едва поборола в себе желание шумно выдохнуть. — Не жалко? — он стянул с плеч халат и положил его перед коленями переводчицы. Та удивленно распахнула глаза. Час от часу не легче. — Стой, — прошептала она стеснительно. Темнота выручала ее: Хельмут не видел, что она покраснела от смущения. — Не надо. Мне неловко. Оно того не стоит. — Я уже вижу, что оно грязное, — неубедительно заверил ее Шлихтер, очевидно, едва веря собственным словам. Врать у него не получалось. Гаммелин поцеловала бы его в щеку как брата или близкого друга, если бы знала его дольше получаса. — Пустяк: темное на темном не заметно. — Дело твое, — хмыкнув, тот принялся дотирать остатки своей пакости. Халат, впрочем, обратно не стал надевать. Гаммелин подняла его и аккуратно сложила. Она не привыкла к почестям и потому тяжело их принимала. В высшем обществе дамам целовали руки, открывали перед ними двери — со всем этим она как переводчик сталкивалась, бесспорно, но неизменно каждый раз как в первый робела. Она видела в себе среднестатистического человека по всем параметрам и редко ломала собственный стереотип. Да и халат, так-то, было жалко: пускай и мятый, он сохранил белизну (что достойно высших похвал для личностей вроде Хельмута), карманы выглядели целыми и даже осталось несколько пуговиц, пускай они болтались на нитях из последних сил. Худо-бедно, но от лужи не осталось и следа — что в прямом, что в переносном смысле. Оба облегченно встали с колен; Хельмут посмотрел в ведро, где лежала бордовая из-за винных пятен тряпка, и тяжело вздохнул: — Бутылку жалко. Его понять легко: он потратил деньги, нервы и силы, покупая эту бутылку и донося ее до своего убежища, чтобы в последний момент все накрылось медным тазом. — Всегда можно купить новую, — пожала Перрини плечами, стараясь вложить в ответ неподдельное сочувствие. — Не поспоришь, — кивнул он, по-прежнему с сожалением смотря в ведро, — только вот эту унылую ночь мне уже ничем не разбавить. Пялить в формалиновые экспонаты большую часть рабочего дня, знаешь ли, невесело. А спирт уже смертельно надоел. — Работаешь с телами мертвых? Еще один плюс в сторону утверждения, что в «Футуруме» не могут работать жизнерадостные люди: здесь было нечто вроде морга. — Не совсем. Как младший научный сотрудник, я делаю наблюдения за долгими экспериментами, в том числе за трупами, а они у нас хранятся в формалине. Иногда работа в целом требует много времени, иногда надо сидеть до позднего вечера — вот я и задержался сегодня немного, — и усмехнулся с усталой иронией своему «немного». — Кстати, о работе. У тебя слишком приличная одежда и слишком радостный взгляд для ученого. — Я переводчица, — пояснила она, стараясь не поражаться его примечанию насчет ее взгляда. — Веселая еще, потому что приехала едва-едва, — в последний момент не удержавшись от едкого комментария, саркастично добавила Перрини. — И в Германии недавно? — Нет, я тут живу уже несколько лет. А что? — Ни у кого из местных не замечал такой обаятельной способности потягивать гласные и при этом выглядеть серьезной. Правда. У тебя чудесный акцент. Это же ведь не было заявлением о ее профнепригодности? И не вытекало ли из того, что Гаммелин уделяла чуть больше внимания изучению мертвых языков и письменной речи, чем живой, устной, современной, и, как следствие, плохо вела диалог? — Сильно заметен? — от волнения она даже слегка подалась вперед, пытливо смотря Хельмуту в лицо и едва ли не хватая его за воротник, чтобы он не увернулся. Тот, не ожидав такого напора от нее, немного подался назад, подняв ладони к лицу, словно сдаваясь, и вжал голову в плечи. — Не очень! Спокойно. Скорее, не акцент даже, а немного непривычное произношение. Так что расслабься, — и Хельмут улыбнулся ей с поддержкой. Простая, искренняя улыбка друга ему очень шла. И именно, что друга: за предыдущий час Гаммелин стала словно его союзницей, или помощницей, или содельницей. Тот почувствовал это и, что важнее, оценил: он придал значение тому факту, что она не просто не стала закладывать его начальству, так еще и помогла. Наверное, тому виной — итальянский менталитет, позволяющий многим итальянцам закрыть глаза на бардак и беспредел: практичный, законопослушный немец себе такого не позволил бы. Хельмут, очевидно, в эти минуты полюбил чужую страну больше своей. Она выпрямилась, и Шлихтер, словно переняв ее импульс, тоже принял нормальную позицию. Повисла недолгая пауза. — Спасибо, — сказал он коротко, но наполнив слово такой сдержанной и полной благодарностью, что Гаммелин все поняла, приняла и прочувствовала без примечаний. — Раз уж ты мне помогла, то как я могу тебе отплатить? Между тем у той в голове не было ровным счетом ничего, кроме мягкой, теплой, уютной перины, застелившей сознание с чего бы так?. Гаммелин и не планировала брать с него что-то за услугу (как с такого душки-раздолбая да что-то и взять?), кроме того, даже придумать не могла, зачем ей понадобится его помощь, поэтому все, что ей оставалось, так это предъявить вполне очевидное: — Давай договоримся так, — и соединила ладони в лодочку перед грудью как то ли в молитве, то ли заключая важный мирный договор. — Когда я попрошу тебя о помощи, ты поддержишь меня. Что бы ни пришлось для этого сделать. — Учти, препараты ради тебя тырить не буду, — задорно сверкнув глазами, ответил Хельмут. — И спирт тоже, — и расхохотался на весь коридор своей шутке, забыв обо времени и о своем недавнем страхе. Гаммелин широко улыбнулась. — Мне и не надо. — Трезвенница? — Ни в коем случае, — эта фраза звучала особенно иронично в контексте того места, где они находились. От Гаммелин это тоже не укрылось. — Просто люблю наслаждаться напитком, а не заливать его в себя в спешке, лишь бы не чувствовать ни вкус, ни запах, — и постаралась не слушать подкравшуюся совесть, подтачивающую зубки о ее мнение о себе. Все же в формулировке фразы сквозил неуместный пафос и неоправданные намеки на эстетство. Хельмут, впрочем, не ощутил никакого диссонанса: — Тогда приглашаю на днях на бутылку красного. Обыщу всю страну и найду самое лучшее, чтобы союзникам не было стыдно за великую Германию. И Гаммелин обрадовалась всем сердцем этим словам. Она их не ждала, но сейчас они казались такими логичными, такими правильными, что точно не могли не прозвучать. Их звучание ласкало ее слух. Перрини спрятала лицо в ладонях, выравнивая дыхание и счастливо смеясь. — Обязательно. Только встретимся не на рабочем месте. Хельмут поддержал ее счастливый смех.