В память о человечности

- Итак, вы действительно уверены, что Октавия способна проявлять человеческие эмоции? - спросил синьор Мартинес, смотря на Хельмута в упор. Тот спокойно и сдержанно принимал его взгляд, очень достойно для неуверенного в себе человека. Гаммелин, переводя с испанского слова ученого, мысленно положила руку на плечо Хельмута. Уж кому-кому, но ему точно было тяжело. Тяжелее, чем ей. Она уже несколько месяцев работала в "Футуруме", но все еще не понимала, что происходит. Из методов познания она орудовала лишь интуицией, а та подсказывала, что прямо под носом происходит что-то мерзкое и Гаммелин тому лишь способствовала. Это несколько угнетало Перрини, но противодействовать этому она никак не могла. Не знала даже, чему противодействовать и стоит ли. Через нее проходили в основном переводы младших научных сотрудников и лаборантов, все более-менее значимые отчетности попадали в руки ее коллег - видимо, более маститых и более лояльных Франциско Кертису и его политике. Какой бы талантливой она ни была, надеяться на стремительный карьерный рост оказалось опрометчиво с ее стороны. Одно она знала наверняка: безвестность изматывала. - Действительно - не уверен, - огрызнулся Хельмут абсолютно ровным тоном, однако быстро взял себя в руки и продолжил уже без шпилек: - В том и проблема, что в ходе эксперимента мы не смогли определить, какие эмоции она испытывает, какие нет. Одно мы знаем точно: что-то с ней да происходит. И еще одно: Хельмуту гораздо тяжелее. Гаммелин начала его даже больше уважать: она сама, будучи им, давно бы показала заносчивому испанцу его место, несмотря на субординацию и правила приличия. Если сам Мартинес их не соблюдал, то смысл церемониться с ним? Хельмуту, боже, Хельмуту это удавалось. - То есть эксперимент ничего не дал? - синьор Мартинес вскинул брови. Он даже не скрывал своего презрения к Хельмуту. Синьор Мартинес носил себя важно, расправив плечи и приподняв голову, как потомок какого-то там невероятно древнего рода, и потому на дух не переносил сутулых злых безродных самородков Хельмутов, видеть в них коллег тем более не мог. - И даже записи не сохранились? - Херр Кертис сказал, что эксперимент был проведен некорректно, а потому полученные данные необъективны. - То есть не сохранились? Ответьте прямо! - Нет. - Вы, немцы, славитесь своей любовью к порядку, но, как я погляжу, младший научный персонал позволяет себе... - Позволю себе напомнить, что руководитель "Футурума" - испанец, - Хельмут закурил; белое облачко полетело по комнате прямо в лицо синьору Мартинесу. Синьор Мартинес хмыкнул и нарочито манерно помахал рукой у лица, отгоняя дым, что, как злобливый мстительный дух, окутывал его. Гаммелин едва сдерживалась, чтобы не усмехнуться. -...небрежно вести отчетность. Курить на работе. И хранить от своих коллег какие-то тайны, - он кивнул на дверь позади Хельмута. - Ключи от сектора М есть только у доктора Риммеля. Если у вас есть претензии - то не ко мне. Отнюдь не я придумывал порядки. - Вы! - тот вскинулся. - Вы слишком сильно чешете языком. В военное время вам бы быть поблагоразумнее, - и накрутил краешек тонких витых усов на палец. Хельмут продолжал неизменно хмуро смотреть на него исподлобья, не меняясь в лице ни на йоту. - Впрочем, зачем мне с вами разговаривать? Очевидно, старшее руководство в большей степени склонно к диалогу. Не прощаясь, он развернулся и хлопнул дверью, вылетая из кабинета. Гаммелин последовала за ним; в глазах ее горела ярость. - Старый дурак, - бросила она перед тем, как покинуть Хельмута. Тот устало улыбнулся ей в ответ. Запыхаясь, она едва успевала сокращать расстояния до мчащегося впереди сеньора Мартинеса. Тот даже не думал сбавить темп. - Где этот ваш Риммель? - спросил он, не оборачиваясь; полы его халата развевались как мантия темного мага. - Третья дверь налево, - выдыхала Гаммелин; у нее заболел бок. Ученый ее ужасно раздражал, и она не хотела даже стоять рядом с ним. Впрочем, как переводчице, ей приходилось засовывать в задницу свое отвращение и работать дальше. Она стиснула зубы. Не стучась, сеньор Мартинес вошел к Тео Риммелю. Напротив доктора сидела длинноволосая луноликая девушка лет шестнадцати. - Так вот над чем вы работаете, господа? - плохо скрывая ярость, спросил ученый. Тео поднял на него глаза исподлобья, девушка даже не шевельнулась. - Я, конечно, слышал о некоем объекте номер восемь, но в глаза его не видел. - Сеньор Мартинес, это вы. Добрый день, - максимально спокойно ответил Тео, сложив руки в замок перед лицом. Гаммелин отдала должное его железной выдержке. - Добрый-добрый! - с подчеркнутой издевкой ответил тот. - Хотя бы вы можете предоставить мне материалы для ознакомления с объектом номер восемь? - Вы и не должны были его видеть. Результаты последнего эксперимента еще не обработаны. - Но объект номер восемь сидит сейчас прямо передо мной! Гаммелин посмотрела на него - на объект номер восемь: никто, кроме девушки, не мог им быть. И у Перрини тотчас появилось много вопросов: кто она? Что с ней делают? Больно ли ей? И чего хотят добиться руководители их НИИ? Девушка сидела слишком расслабленно, взгляд ее был расфокусированным - создавалось впечатление, словно она под веществами: Гаммелин видела, как каннабис влиял на людей. Впрочем, каннабис - самое безобидное, что ей могут давать. Может, она зависима от опиатов? Что бы это все могло значить? Ей нужна помощь? Гаммелин в который раз пожалела, что мало знала о медицине в целом и о психотропных препаратах в частности. - Хорошо, я вас понял, - сдался Тео. - Следуйте за мной. А вы, - он обратился к Гаммелин, - позовите Шлихтера и Мюллера. Далее мы будем общаться самостоятельно. Тео явно на что-то намекал: он обратился к Гаммелин, как нельзя четко подразумевая подтекст. Что он хотел сказать? Что все в порядке, и с ее работой справится старший товарищ? Что он сам против того, что происходит? Что было у доктора в голове? Гаммелин стало отвратительно. *** Пальцы Октавии слипались от сока вырванных ею одуванчиков. Она расправила лепестки, мелкие, резкие и пронзительно-яркие, и поднесла их к лицу. Пахло летом: цветами, солнцем, медом и слегка - пылью. Октавия улыбнулась уголками губ, робко, только себе. Дверь к Франциско была открыта, и она скользнула туда невесомой тенью: ученый как раз работал в архиве, перебирая какие-то бумаги. Она легко кашлянула в ладонь, держа в кулаке цветы за спиной, чтобы привлечь к себе внимание. Тот, не обернувшись, резко выпрямился, раздраженно захлопнул папку. Костяшки его тонких сильных пальцев побелели. - Что случилось? - с каменным лицом отчеканил он сквозь стиснутые зубы. Октавия сглотнула - от нервов, разумеется, но то было приятное волнение, оседающее в груди и в низу живота. Нельзя передать словами, как же она ждала этой встречи. Уровнять дыхание вдруг оказалось так сложно. - Вы выходили сегодня на улицу? - она несмело подняла на него светящиеся светлые глаза. Франциско, сжав желваки, стучал ладонью по папке. Стук-стук. Стук-стук. Ритмично и тихо. Как часовой механизм на бомбе. Никто в комнате, кроме него, не замечал его явного гнева: Октавия, не смутившись, положила букет на его стол. - Посмотрите, какие цветы там цветут. Молчание. Напряженное молчание. молчание молчание молчание молчание молчание - Ты гуляла под надзором Хельмута? Всего лишь? Это все, что он хотел сказать? В смысле? Как так? Октавия сжала губы. Она вмиг потухла. Букет одуванчиков смотрелся жалко. Прямая, рациональная геометрия стола, ровно лежащих на нем стопок бумаг и даже параллельно положенных ручек, убила творческий вихрь контуров цветов. Октавия ощутила себя самым глупым, самым наивным человеком на всем белом свете. Шрамы на шее вдруг заныли. - Да. - Тогда иди к себе. Разговор окончен. - Хорошо, - она послушно склонила голову. Все благостные чувства рассеялись. Октавия вновь стала равнодушной, спокойной и непоколебимой. Такой, как обычно. Она бросила прощальный взгляд на цветы, на Франциско, вновь взяв документы в руки, внимательно изучила его стройный, уверенный, четкий силуэт, будто стремясь сфотографировать его и оставить в памяти, и ушла. Шлейфом за ней потянулся тяжелый вздох. Жалко лишь, что эхо в ее голове, разносившее имя Франциско со стыдливой просьбой хотя бы взглянуть на нее через плечо, невозможно было заставить замолчать. Октавия не чувствовала ничего (не то чтобы сейчас, а вообще, всегда, по жизни), кроме желания прижаться к Франциско как к самому дорогому человеку, почувствовать его поддержку и неравнодушие. Не к жизни. А к ней. Именно к ней. Франциско наконец посмотрел на одуванчики, небрежно сгреб их в охапку и выбросил в мусорное ведро. Он всем сердцем ненавидел Октавию.