В память о человечности

Хельмут не то чтобы светлый человек. Не то чтобы он на редкость добр, не то чтобы честен до последнего, но он, что гораздо важнее, человечен — а, как известно, лишь то вечно, что человечно. Гаммелин отдавала себе отчет: Хельмут не небожитель, не тот самый гений или герой, что спасет всех, но, глядя ему в глаза, она готова была доверить ему всю себя — безрассудно, возможно. Возможно, неправильно отдавать себя без остатка простому смертному, особенно в их эпоху, в эпоху великих войн и невосполнимых потерь. В эпоху, что на небожителях и держится. И начала доверяться ему она с тела: сначала они взялись за руки, затем вместе сели на диванчик, соприкасаясь плечами и бедрами — пустяк вроде, не стоящий упоминания, но ведь ей (простите, им) так становилось спокойно, что хотелось сказать: «Я дома. Боже, я наконец-то дома». Даже хельмутов бардак казался каким-то своим, словно бы родным, и ставить все на места руки не чесались: было же, наверное, что-то правильное, в том, что пустая пачка из-под сигарет лежала над пухлой папкой прямо под надписью «I–XIII». Гаммелин название заинтересовало, но она не осмелилась ни о чем спрашивать, хотя ощущение, что Хельмут готов с ней поделиться всем самым на свете сокровенным, всеми тайнами мироздания, что ему самому ведомы, не отпускало. — Я так долго прозябаю в Германии, что привыкла к здешним холодам и вашим суровым лицам. — Тебе здесь не нравится? — Ну, нет. Немецкие города довольно-таки строгие, чистые, и мне это по душе. У вас приятно гулять, у вас в дождь не тянет спать — надо работать, и все работает как часы, из механизма не выбиться, чтобы вдохнуть лишнего воздуха. — Говоришь так, будто тебя это угнетает, — Хельмут ласково улыбнулся. Гаммелин неосознанно улыбнулась в ответ. — Что-то в сумасшедшем рабочем ритме есть, признаю. Хотя, признаться, безумно не хватает сиесты и более разговорчивых, открытых людей. Вы, немцы, более закрытые и официальные. Почти все, — сделала она поправку, посмотрев на Хельмута. Ее, определенно, привлекала в нем легкость в общении и некая его ненавязчивость. По этому она скучала тоже. — Сиеста нужна только ленивому. Зачем прерываться на перекур длиной в два часа и потом снова привыкать к тому, что нужно трудиться? — Странно, что с таким отношением к жизни и труду вы не ломаетесь и не перегораете, особенно в «Футуруме». — Нас греет мысль о том, что мы несем пользу обществу. Меня лично уж точно. — И ту девочку тоже? — ляпнула Гаммелин, не подумав толком. — Какую? — Ну, длинные золотистые волосы, бледная… — А, — стукнул себя по лбу Хельмут. В конце концов, слова «девочка» ему должно было сразу хватить, чтобы понять, о ком идет речь, ведь подходящих под это определение людей во всем «Футуруме» больше не наблюдалось. — Октавию-то? Что ты имеешь в виду? — Сколько ей лет? Восемнадцать? Не рановато ли ей становиться за станок в столь юном возрасте? — Ты слишком мягка к ней. Не умрет же она, в самом деле, — отмахнулся тот. Словно бы между делом решал судьбу человека. — А что, если с ней что-то случится? — Перрини нахмурилась. — Незаменимых нет. Такова жизнь. Гаммелин не нашлась, что ответить. Хельмут был прав на все сто: если в огромном механизме выйдет из строя винтик, неужели на его место не поставят другой, такой же, если не лучше? Звучало же это, однако, слишком жестко и холодно, чтобы Гаммелин смогла легко принять это и отпустить. Она оперлась локтем о подлокотник, слегка отстранившись от Хельмута. — Какой-то потребительский подход к человеческим жизням. — В науке другой был бы абсурдным, согласись. Она зажмурилась. Все ее естество кричало: так нельзя, так нельзя, так нельзя. Наружу не вырывалось ни звука. Разум беспристрастно принимал слова Хельмута, понимая, что по-другому и быть не может и не должно и противопоставить тут нечего. Гаммелин силилась не думать, что и ее жизнь, и жизнь Хельмута — все их жизни на конвейере. Если что, на их места встанут другие профессионалы. Незаменимых нет. Люди должны и будут жить дальше. Хельмут заметил ее дискомфорт. Он обеспокоенно заглянул ей в лицо. Пожалел о том, что позволил разговору завернуть в это русло. Дурак. Догадаться должен был, что у Гаммелин с ее лучистым сердцем нет сил обсуждать такие вещи, с ним — тем более. — Так, Гам, я понял. Давай не будем об этом. Забудем, — он приобнял ее за плечи. Он так не хотел видеть ее перекошенное, отчаянное лицо (из-за него, идиота, из-за него). — Чай хочешь? — Не откажусь, — она заправила прядь волос за острое, слегка оттопыренное ухо. Пальцы ее двигались беспорядочно, словно делали это впервые — прядка тут же выпала и заняла свое первоначальное положение. Хельмут без слов схватил ладонь Гаммелин и сжал. Та расслабилась. Будто вспомнила, как ровно дышать и быть уверенной в себе. Нет, Хельмут ни в коем случае не светлый человек: светлые люди не обесценивают собственные жизни, что уж там говорить про чужие. Но он ценил свою, жизнь Гаммелин и всеми силами пытался не задеть ее за больное. Разве это не ценнее? — Тогда я сейчас за кипятком, — он подхватил заварочный чайник и вылетел из дверей. Гаммелин встала, подошла к столу, взялась за пакетик с заваркой, как вдруг — увидела имя «Октавия», написанное в заголовке какой-то плотно исписанной страницы пухлого журнала. Гаммелин проморгалась. Так. Она всмотрелась. Почерк из-за тесноты строк казался неразличимым, поэтому при беглом осмотре удалось зацепиться лишь за слова в начале абзацев: эксперимент №1, №2. Имя вверху — точно Октавия. Гаммелин разбила его несколько раз на слоги, чтобы увериться, что не ошиблась. Ок-та-ви-я. Octavius. Цифра восемь. Почему восемь? Не оставляло сомнений одно: Октавия являлась не кем иным, как подопытным, и до нее было семь предшественников. Почему так мало? Почему Германия не может позволить себе больше? Эксперименты отнимают столько времени и ресурсов, что хватило только на восьмерых? Или семь человек (Господи, прямо под твоим носом в верующей в тебя стране человек заносит нож над человеком) прямо сейчас живы, просто Гаммелин не видела их? Она схватилась за голову, от растерянности едва не упав и в последний момент оперевшись бедром о стол. Гаммелин понимала, что может столкнуться с чем-то отвратительным и пугающим, а ведь именно так можно описать сам факт того, что в кругу подопытных оказались не то что просто люди — дети, подростки. Что же с ними делали? Они не против, что с ними происходит это? Кольцо, сковавшее ее горло и мешающее потому дышать, сузилось. Так жалко было, что пачка из-под сигарет прямо на папке «I–VIII» пустовала — Гаммелин, никогда в жизни не курившая, не отказалась бы успокоить себя чем-нибудь. Она ослабила воротник. Сквозь раздирающий страх прорастало стойкое решение — узнать, что же происходит. Чем бы оно ни обернулось. И откладывать нельзя. Надо начинать совсем скоро. Уже сейчас. С Е Й Ч А С Прикрыв дверь и навострив уши, ежесекундно ожидая шум чьих-то приближающихся шагов, Гаммелин распахнула другой журнал, который приметила с самого начала, названный «I–VIII». Первая страница. «Имя: Якобетта Шантфлери». Прима. Primus. Первый. «Травмы на момент смерти: отсутствуют ноги ниже коленей. Прооперирована 19.09.37. Конечности восстановлены. День первый. Отмечено: рефлексы в норме. Прима дышит, вращает глазами, шевелит пальцами. Нервная система, предположительно, восстанавливается». Ничего не понятно. Ни-че-го. Никакие записи никак ничего не объясняли. Гаммелин разозлилась. Ей в руки попали такие ценные бумаги — вовсе не факт, что она когда-нибудь их увидит в жизни вовсе, и она не может считать то, что в них записано. По коридору кто-то шел — размашисто, тяжело, усиленно стуча каблуками по холодному камню. Гаммелин как ошпаренная отскочила от журналов, едва успев одним нечаянным движением пальца закрыть их — страницы шелестели, будто вздыхая натруженно. Шаги могли принадлежать и Хельмуту (Гаммелин пока не научилась определять именно его походку), а потому надо было срочно сделать максимально невинное лицо и как можно дальше отойти от стола. Хватит. На сегодня хватит. Кое-что значимое Гаммелин для себя все-таки выяснила: в «Футуруме» творятся отвратительные вещи и она должна понять, в чем они заключаются и нужны ли они обществу. А самое главное — готово ли общество принять столь щедрый подарок, доставшийся ценой жизни людей. *** Гаммелин переводила анкеты сотрудников «Футурума» на испанский язык для какого-то заседания, на котором не будет работать. Она перебирала листки без особого энтузиазма — ее успел утомить сравнительно простой, непыльный труд, не требующих невероятных познаний в иностранных языках. Иногда хотелось взвыть «да на что вы переводите мои способности!», но приходилось тотчас себя осекать: способности Гаммелин весьма высокие, но не из ряда вон выходящие, не настолько ценные, чтобы беречь их, да и далеко не всегда именно они все решают. От скуки Гаммелин выложила все анкеты так, чтобы фотографии в них лежали рядком. Черно-белые изображения не передавали цветовой гаммы, но тем не менее были очень точны. Они позволяли увидеть, что у Тео Риммеля было лицо голливудского актера: широкая, уверенная линия челюсти, большие печальные, темные-темные глаза. Хельмут и еще пара лаборантов походили на разбойников с улицы, с щетиной и бардаком на голове — хотя к фотографированию на документы все всегда подходили как нельзя серьезно, как к большому празднику. Многие отращивали усы щеточкой, и многим это не шло. Франциско Кертис отличался от них: его светлые волосы, тщательно убранные назад, сливались с белым фоном, острый нос и узкие сухие губы придавали ему сходство с лисом. Красивые люди. Гаммелин нравилось смотреть на них — если умела, она бы их нарисовала. В нижнем ряду она выложила анкеты женской части состава. Сперва свое фото, потом Октавии и еще нескольких человек. Суровая нордическая красота немногочисленных сотрудниц «Футурума» обернулась их же проклятьем: они все до ужаса походили друг на друга. Квадратные лица, широкие лбы, стиснутые челюсти и ярко накрашенные губы. Сопоставимы оказались лишь Октавия и Гаммелин. Хотя… нет, это прозвучало бы слишком громко. Гаммелин выглядела как девчонка с улицы даже с косметикой: лопоухость и веснушки никуда не спрятать, даже за длинными волосами и под слоем пудры. Ее внешность спасало только настроение: Перрини заметила, что в начале работы в Германии она была куда веселее. На новой фотографии она выглядела уставшей и осунувшейся. Октавия — не в пример романтичнее, свежее, веселее — и не в пример возвышеннее, одухотвореннее, отстраненнее от мира сего в самом положительном значении. Иконописцы и прерарафаэлиты оценили бы ее внешность. И если из женщин самой красивой была Октавия, то среди мужчин выигрывал явно утонченный Франциско. Гаммелин весьма удачно положила их анкеты рядом — теперь ей было проще приложить их друг к другу. Какой бы парой они были? Разница в возрасте — двадцать пять лет, что прилично, но и не такие союзы видали в Европе, и не ими удивлять нынешнее общество. Пускай они были одной породы (тонкие, светлые, острые), Гаммелин не торопилась объявить их пару лучшей: что-то на уровне интуиции запрещало ей это сделать. Она присмотрелась. Взлет изломанных идеально посередине бровей. Разрез глаз. Острый, слегка длиннее нужного нос. Посадка головы. Они. были. очень. похожими. Изучая их лица все дольше и дольше, Гаммелин с каждой секундой все сильнее убеждалась в этом. В чем причина этого сходства? Они родственники? Однозначно. Не могут два случайных человека так походить друг на друга. Тогда кем они друг другу приходятся? Они дядя и племянница? Брат и сестра? Отец и дочь? И что бы там ни было, какой человек из себя Франциско, раз он позволяет родственнице (и плевать, в каком колене) работать и жить… здесь? Что вообще происходит? С кем Гаммелин общалась изо дня в день? Чью деятельность она обслуживала? Перрини стало очень страшно. *** Гаммелин съедал страх. Гаммелин не осознавала до конца, где оказалась и что с этим делать, плыть ли по течению, как делает большая часть людей в великие переломные времена, или идти против — против чего, спрашивается? Вдруг ее благими намерениями вымощена дорога в ад? Она всем сердцем желала прижаться к Хельмуту, положить голову ему на плечо, стиснуть в кулаке грубую ткань халата и услышать от него, что все будет хорошо и что бы она ни сделала — он все примет и все будет правильно. Именно от него она приняла бы эти слова — ничего не значащие против неожиданных обстоятельств и тех серьезных, сложных, громадных механизмов, в которых они вертелись, ото всего того, что разрушит их личности, их социальный статус и даже жизнь. Гаммелин поднесла бокал ко рту и сделала глоток (как-то внезапно на столе помимо чая появилось и вино). Пора была гнать все мысли прочь — ведь они так плотно въелись в ее голову, что выбросить их просто так ни за что бы не удалось. Это значило, что необходимость очистить разум появилась именно сейчас, ведь потом сделать это будет не-воз-мож-но, если не уже. Гаммелин усмехнулась про себя. Все, что она могла сделать, так это просто прогнать все неудобные, неприятные мысли, закрыть руками широко раскрытые глаза и делать вид, что все подождет, что все разберутся как-то без нее — а ведь разберутся же. Разберутся. Как же глупо было со стороны Гаммелин делать серьезное лицо, такой вид, будто ее мнение действительно имеет вес. Она бы вряд ли удивилась, если бы однажды обнаружила себя в обнимку с бутылкой — бутылкой, что была с ней с начала дня до самого его конца. Если бы от алкоголя не болела так сильно голова и внимание не рассеивалось, она пила бы не переставая. Алкоголь давно перестал веселить — он просто позволял забывать идею в момент ее обдумывания, путал мысли, не позволяя тем самым соединить их и в разумный и, возможно, пугающий вывод. И пускай этанол уже давно не заставлял забавляться над глупостями по-детски беззаботно, он все еще расслаблял: Гаммелин утонула на жестком диване — видимо, на подоле халата Хельмута и в складках собственной длинной свободной юбки и в строгом, чуть свободном пиджаке. — У тебя озадаченный вид, — проконстатировал Хельмут, смотря на Гаммелин. Они сидели так близко друг к другу, так тесно, что в его зрачках она видела собственное отражение — искаженное и затемненное, как катаракта. Хельмут — добрый человек, очень чуткий и не стесняющийся эту свою чуткость проявлять. Что бы на его жизненном пути ни заставило его быть таковым — спасибо, спасибо, бесконечное спасибо тому, что сделало его таким. — Ты сказал, что незаменимых нет. Это навело меня на мысль, что если и меня не станет — на мое место поставят другого такого же человека, может даже, получше, и никто того не заметит. Я боюсь, что заменима. Это эгоистично, мне отвратительно, что я так думаю о себе, но знаешь что? Потерять себя, осознать, что ты ничего не значишь, очень страшно. — Гаммелин, мы живем во время, когда фюрер перекраивает карту мира и во время этой перекройки страдают многие. Если не все. Вот ваши гуманисты пели: жизнь человеческая важна, каждая. Помнишь такое? Живи они в XX веке, они бы балакали совершенно по-другому. Сейчас некогда и некому думать о каждой жертве. И смысла в том нет: зачем, если мы идем в светлое будущее? Гаммелин ощутила подступающую к горлу тошноту. Она боялась признать, что Хельмуту нравилась система, в которой он вертелся. Даже если он знал о ней недостаточно. Даже если то, что знает он, но не знает она, нравится ему. Светлое будущее? А оно точно наступит? Они его застанут? Станет ли кто-то жить в этом светлом будущем, построенном на… на этом? И ведь не Хельмут один такой — так считали люди, многие люди в Европе, имя им — легион. Может, Гаммелин просто очень глупа и чего-то не понимала? Может, она страдает оттого лишь, что она феерическая дура? Она зарылась лицом в ладонях. — Но! — Хельмут вскинул палец. Гаммелин почувствовала это боком. — Гаммелин, посмотри на меня. Гаммелин оторвалась от рук и села прямо. Даже сидя нормально, она заметно сутулилась. Хельмут взял ее кисти, сжал в своих; влажные глаза его горели. Гаммелин ни капли не смущала его кожа на ладонях (шершавая, в ожогах), сильный запах плохих сигарет, желтые следы на внутренней стороне мятого халата — как же выгодно все пятна скрывала темнота (время под полночь). И что Хельмут ни говорил до этого момента, Гаммелин чуть не расплакалась, ведь когда он держал ее за руки, у нее ничего не болело в груди. — Если бы однажды не стало тебя, мне было бы очень, очень, очень плохо. И я не думаю, что нашел бы тебе быстро замену. Если бы вообще нашел. И слова его были мягки — еще мягче оказались лишь его объятья, надежные, крепкие, нужные. Рухнуть в них — вовсе не страшно, это — что прыжок в океан, где вода призрачна и тепла, а дно чисто. Гаммелин благословила этот момент, осознавая, что лучшего в ее жизни уже не случится. — Спасибо, Хельмут. И ты тоже никуда не пропадай. — Если так подумать, то это — очень большая глупость, — хмыкнул он. — Мы рано или поздно влюбляемся, расстаемся и влюбляемся вновь, дружим с людьми долгие годы, но до гроба — никогда. Мы, конечно, нелегко, но забываем смерть родителей — а других, как известно, не бывает, вот уж невосполнимая потеря. Мои слова алогичны, я наверняка противоречу себе из будущего. Но знаешь, что я говорю этому себе из будущего? Пошел ты нахер, вот что. Я люблю, а значит, я живу. Сейчас. И сейчас мне хорошо. Мне прекрасно! Мне так прекрасно, как не было очень давно! И я так не хочу, чтобы это однажды закончилось. И я не знаю, смогу ли когда-нибудь в жизни испытать то же самое с другим человеком. Хельмут отвернулся. Его желваки напряглись. Ему было плохо. Видимо, он привык к несчастью. Потому даже сидя в объятьях Гаммелин, с Гаммелин, что работает с ним под боком, что любит его взаимно и не собирается накладывать на себя руки или уходить, он оставался по-прежнему несчастным. Сердце Перрини сжималось. — Мне так больно от мысли, что в миг наши встречи могут прекратиться. Она аккуратно взяла его голову и нежно, мягко развернула к себе. Тот не сопротивлялся, несмотря на то, что тогда он был слаб, откровенно слаб, и показывал, не стесняясь, свою слабость другому человеку (какой же это удобный рычаг давления!). Он даже не постеснялся показать свое обезображенное печалью лицо: вспухшие красные глаза, влага на впалых небритых щеках. Гаммелин вытерла их ладонью, провела большими пальцами по внешним векам, убирая остатки. Она тоже до панического ужаса, до безрассудства боялась мысли, что в один прекрасный миг они не смогут больше видеться, тем более, что Хельмута не станет. И она поклялась себе всеми силами сделать его счастливым, пока может, пока оба живы и вместе. Гаммелин погладила Хельмута по голове, оставила руки на шее, притянула за нее его лицо ближе к себе и поцеловала его. На его губах остались незамеченные, невытертые слезы. — Пока можем, давай будем вместе, — горячо прошептала Гаммелин ему в лицо. — Пока можем, давай будем радоваться. — Мне кажется, я не умею радоваться всем сердцем. Либо никогда не умел, либо потому что разучился, — он невесело улыбнулся одними губами. — Либо откровенно не понимаю свои эмоции. Шлихтер, очевидно, впервые в своей жизни боялся не за себя. Впервые в своей жизни он столкнулся с тем, что способен радоваться элементарному факту того, что другой человек, ничем ему не обязанный, свободный человек, совершенно другой человек, просто живет своей жизнью. Или впервые осознал в полной мере значимость этих чувств — губительных, иррациональных, глупых, переходящих, встающих поперек горла, портящих все в самый неподходящий момент. Если это и правда имело отношение к действительности, то он не представлял себе, что теперь делать с этими чувствами — раз они есть. Гаммелин повторила поцелуй, и Хельмут ответил на него — подавшись всем телом к ней, грубо схватив Перрини за пиджак и чуть ли не вжав ее в себя, горячо, яростно, будто бы отстаивая свое право на выражение своей привязанности. — Что бы твои слова ни значили, что бы ни случилось… — начала она в люфт-паузе их поцелуя. Не в силах прекратить, Гаммелин припала губами к его уху, чтобы говорить тише, чтобы не лишить мгновение его интимности. Хельмут так громко и часто дышал, что его дыхание заставляло ее волосы отлетать. Тем не менее, внимал он как нельзя чутко. — Я всегда буду рядом. Я сделаю все для этого. — Смелое заявление, — усмехнулся он, когда зацепил пальцами пуговицу ее пиджака и потянул его вниз. Гаммелин так сильно склонялась над ним, что через вырез в рубашке он мог видеть ее бюстгалтер. Черный бюстгалтер, приподнимающий маленькую, хорошо сложенную грудь. Хельмут положил на нее ладонь и сжал пальцы, Гаммелин шумно выдохнула. Вскоре от ее красной помады не останется и следа. И зачем она только красится ею? Чтобы выглядеть старше и значимее? Не лучше ли ей было остаться со своими искренними, добрыми, непосредственными веснушками — с по-настоящему обаятельной деталью во внешности? — Я направо-налево обещаниями не разбрасываюсь, — оскалилась та в шутку и небольно укусила мочку его уха. Хельмут одобрительно прикрыл глаза. Пускай он не привык зависеть от кого-то, он знал, как выражать свои чувства — каждое его прикосновение отзывалось в Гаммелин, и она отметила для себя, что такое развитие их диалога — самое лучшее из всех возможных. Давайте будем жить. Как можем. Как получится. — Гаммелин, — обратился Шлихтер блаженно, — если я смогу хоть как-то… хоть как-то тебе помочь, — постоянно прерываясь на тяжелые вздохи, силился он закрыть тему. Перрини едва ли позволяла ему говорить: ее губы на его яремной впадине выбили из его легких весь кислород. Благо, его рука, с бюстгальтера переместившаяся под юбку на подвязку чулок, двигалась по наитию, плавно, и не требовала значительной концентрации, — то я всегда помогу. Я тебя не брошу. — Я верю тебе. — Я всегда буду с тобой. Точка. Точка, после которой закрыты все пути отступления. На женские туфли с узким невысоким каблуком упала сначала юбка, затем две рубашки и белый халат. Лимонно-желтый свет лампы рассеивался, доходя до двух слитых в одно целое человеческих тел. Мерно, в такт поскрипывала пружина в диване — прохудившемся и неудобном. В ту ночь Гаммелин и Хельмут больше ничего не боялись.