Посвящается Элоди — когда олени услышат зов осени, ночью в лес упадут созвездия. Ты одна из звёзд. Ты мертва.
***
Мир — тихое место. Годы шли, и этот девиз становился всё более непонятным и далёким, подходящим кому угодно, но не их семье — вернее, тому, что от неё осталось. Для Вайолет Бодлер мир стал до одуряющего громким. Даже несмотря на то, что они жили вдали от суеты городов, на отшибе Пустоши, где единственными звуками были шум океана, виднеющегося, если подойти к краю скалы, да шелест ветра, свободно гуляющего между высокими порослями кукурузы. Громкими были её мысли и воспоминания, цветущие криками боли и запахом гари. Но жизнь, наверное, наладилась. Иногда они по очереди с Клаусом выбирались в маленький прибрежный городишко, где продавали изобретения старшей Бодлер, на вырученные деньги покупая новые книги, те продукты, что нельзя было вырастить самим, и замысловатые игрушки для Беатрис. Повезло найти лавку одинокого, седовласого торговца, которого сторонились местные: судя по опыту, только таким людям и можно было доверять. Когда Вайолет в последний раз задумывалась о том, что хотела бы купить себе, она не могла и вспомнить. Скорее всего, то было ещё до пожара. Даже попытки Клауса едва ли не насильно выудить из неё какие-то желания с треском проваливались — настолько девушка отвыкла хотя бы просто хотеть. И думать о ком-то, помимо брата, сестры и, считай, названой дочери в виде Бетти. — Вероятно, так и чувствуют себя домохозяйки и многодетные матери, — думала она, отстранённо наблюдая за пирогом в духовке. И с горькой усмешкой добавляла: — Хотя, пожалуй, редко кто принимает эти роли в свои восемнадцать. Получи они наконец наследство, жизнь, разумеется, могла стать куда проще, но единогласно было решено: разумнее всего залечь на дно, чтобы более не попасться в лапы коррупции, мистера По и даже Г.П.В (прим.автора — Группа Пожарных Волонтёров), если вообще хоть кто-то из волонтёров остался жив. Или же к самому… Бодлер встряхивает головой, нервным движением поправляя юбку платья, и поднимается на ноги — работы в этом доме обычно непочатый край. Конечно, ей всегда помогают. Однако навязчивое желание подарить семье хотя бы кусочек того счастливого детства, что было у них с Клаусом, срослось с личностью Вайолет, сжимая сердце болью воспоминаний по утраченному, беззаботному прошлому. Но одно она знает точно: есть ещё шанс устроить его хотя бы для Беатрис, не познавшей той вереницы несчастий, что выпали её храбрым родителям и самим Бодлерам. И Вайолет старалась брать на себя большую часть работы, с тёплой улыбкой наблюдая, как повзрослевшая Солнышко и малышка Сникет резвятся на лужайке перед домом, а Клаус, то и дело окрикивающий их, пытается сосредоточиться на книге: кажется, он взялся за основы бизнес-литературы, лелея надежду выбраться из их бедственного положения. Очень важно было не забывать собираться уютными вечерами, читая вслух и обучая девочек всему тому, что передали Бодлерам их родители, хоть и многие детали, к ужасу Вайолет, уже начали меркнуть в памяти, погребенные под трагичными событиями последних лет. А может быть, и просто стёртые беспощадным временем, которому вовсе и не нужны причины для того, чтобы отобрать у детей последнее, что у них оставалось: воспоминания. Тем не менее Беатрис-младшая уже умела, равно как и та, в честь кого была названа, свистеть Моцарта с крекером в зубах и совершенно потрясающе рисовать, руководствуясь неповторимым видением мира вокруг. Кулинарные навыки Солнышка тоже росли в геометрической прогрессии, позволяя ей стряпать шедевры даже из обычных овощей, выращиваемых на заднем дворе с видом на полоску океана, за которую опускался огненный шар солнца. Это было одним из любимых зрелищ Бодлеров: каждый вечер их семейство неизменно устраивалось на тёплой траве, прихватив с собой бутерброды и термос с ягодным чаем, чтобы после завороженно и молча следить за закатным солнцем, освещавшим их воодушевлённые лица. В такие моменты они забывали обо всех невзгодах, поглощённые созерцанием чего-то столь вечного и стабильного, несокрушимого, в отличие от хрупких человеческих жизней. Впрочем, зачастую Вайолет засыпала прямо в процессе, позволяя Солнышку и Беатрис вплетать в свои волосы полевые цветы, смутно напоминающие что-то из такого далёкого прошлого. То были единственные минуты, когда она могла поспать без удушающих чувств, клубком змей ворочающихся в сознании. Очень быстро старшая Бодлер пришла к неутешительному выводу: выматывают её вовсе не работа по дому и забота о младших. Выматывают её сны. Из них в реальную жизнь перетекла и паранойя: Вайолет бесконечное количество раз перепроверяла замки на дверях и окнах, не выпускала девочек из дома с наступлением сумерек, иногда подпрыгивая от любого полуночного шороха, а зачастую и совсем уже бледнела, точно покойница, когда во время вылазок в портовой город к ней имели наглость обратиться незнакомцы, даже если это было лишь безобидное уточнение времени. Приступы эти, однако, давали о себе знать не так часто, накатывая подобием морских приливов, и всё же одно оставалось неизменным: Бодлер ежедневно вглядывалась в переменчивую гладь воды, ожидая сама не зная… Впрочем, нет. Она определённо знала, появление кого она так упрямо пытается предугадать едва ли не каждую секунду своей жизни. — Ты превращаешься в тётушку Джозефину, — однажды замечает Клаус, сосредоточенно подчёркивая что-то в книге, пока Вайолет, выглядывая в щель между штор, провожает подозрительным взглядом автомобиль, небольшим пятном мчащийся по пустынной дороге в нескольких милях отсюда. — А ты стал слишком беспечным, — ворчит она, плотнее задёргивая занавески, и мрачным ураганом проносится по кухне, смахивая с поверхностей несуществующую пыль, лишь бы чем-то занять руки. Брат кидает на неё взгляд, после чего со вздохом откладывает книгу и сцепляет пальцы в замок, выжидательно уставившись на Вайолет. — Здесь нас никто не достанет. А ещё через пару лет, когда вся эта шумиха окончательно уляжется, сможем зажить… более полноценной жизнью, — говорит он твёрдо, после чего, помолчав, осторожно спрашивает: — Что ты ожидаешь увидеть, когда подолгу смотришь на океан? Вайолет не уверена, что хочет произносить это вслух, но по её взгляду исподлобья многое становится понятно без слов. — Мы вытолкнули его из той лодки, будучи уже далеко от берега, — голос его на секунду дрогнул, — он не мог выжить. Кажется, брат и сестра негласно решают не произносить имя человека, разрушившего их жизни, вслух, и старшая из Бодлеров охотно поддерживает эту затею. — Сколько раз нам казалось, что удалось оторваться, скрыться? — она сокрушенно качает головой, тяжело прислоняясь к кухонной тумбе и бросая взгляд в маленькое окошко, точно собираясь прямо сейчас увидеть где-то на горизонте доказательство своих опасений. Возможно, это даже вызвало бы неправильное и извращённое, но всё же чувство удовлетворения — от собственной правоты. — Прошло два с половиной года, — Клаус, собравшись, пожимает плечами так, словно это должно убедить сестру. — Он не вернётся. И, по правде говоря, здесь не так уж плохо. Вайолет предпочитает не говорить, что он уже вернулся. В её сознание — точно. Фантомом, призраком, уколом той самой паранойи, вынуждающей ёжиться от тьмы за окном: всё это и есть он, просто в разных обличьях, которые почему-то видит лишь Бодлер-старшая. Она чувствует себя беженкой войны, причём, своей собственной, отбушевавшей где-то под рёбрами, потому что найти понимание у Клауса, как это всегда бывало раньше, уже не выходит. И место это действительно было бы прекрасным, не будь у неё внутри того яда, понемногу просачивающегося в реальность из головы, отравляя и искажая действительность. — У тебя бывают кошмары? — предпринимает девушка ещё одну попытку, наблюдая, как брат разливает прохладный домашний лимонад, после протягивая ей наполненный стакан. — Бывают, — Бодлер спокойно кивает, снимая очки и устало потирая переносицу, а Вайолет растерянно, точно осознав это только сейчас, отмечает, как сильно он повзрослел, став похожим на отца. — Снится, что я стою и смотрю, как горит наш дом. И не могу сдвинуться с места, словно безучастный наблюдатель, — он досадливо сжимает и разжимает кулак, и Бодлер явственно понимает, что рана эта всё ещё нестерпимо болит. И груз этот на их плечах роднит куда сильнее крови, текущей в венах, примиряя, несмотря ни на что. — Снится, как теряю вас с Солнышком и Бетти. Вайолет мягко улыбается ему, притягивая брата, ставшего на голову выше неё, в свои крепкие объятия, давно уже заменившие им всем материнские. Клаус тоже улыбается, облегчённо прижимаясь к девушке, и благо, что не видит застывшего взгляда, вновь мучительно прикованного к океану. Старшей Бодлер больше не снятся пожары и былые потери, не снятся их долгие вечера с родителями, полные удивительных открытий и веселья… Только лишь демонический огонёк на дне голубых, почти прозрачных глаз.***
Вайолет не слишком часто анализировала свои кошмары — всё же, он преследовал их несколько лет, на своём пути погубив немало народу. Этот страх, убеждала себя Бодлер-старшая, абсолютно нормален и обоснован, несмотря на то, что родители вживляли смелость им под кожу. Смелость выматывает так же, как и постоянная борьба за выживание, из которой и детям Бодлеров, увы, не удалось выбраться с чистыми руками. Они воровали, обманывали и сбегали. Потому что иначе этот безумный мир поглотил бы их и, пережевав, выплюнул косточки прямо под ноги злейшего врага. Интересно, почувствовал бы он хоть толику грусти?.. Его одержимость ими, кажется, заменяла бывшему волонтёру смысл жизни, став единственной целью. Злодеи не могут жить без своих героев — это факт. Возможно, это правило работает и в обратную сторону. В конечном итоге, Бодлеры пали практически на ту же ступень, где уже покоилась нога со зловещей, татуированной лодыжкой: они пали до убийства, находясь на грани морального и физического истощения, но может ли это быть оправданием? Вайолет считала, что да. Её рука первой потянулась к чужой спине, чтобы воспользоваться минутной беззащитностью. Клаус сопротивлялся. И, тем не менее, теперь покойник преследует именно её, порывистым морским ветром пробравшись в брешь из уверенности в своей правоте. С тех пор эти ледяные силки сожаления и мук совести никогда не выпускали Бодлер из своих удушающих объятий. Чаще всего снятся самые первые дни, проведённые в зловещем особняке бывшего опекуна. Вайолет стыдилась этих мыслей, но просто не могла не думать о том, что тогда ей досталось больше других. Чёрт возьми, да он ведь чуть не женился на ней! В четырнадцать она, конечно, ещё не осознавала, что именно тогда ранило настолько, что каждая деталь впечаталась в подкорку раскалённым тавро, вытеснив даже материнскую улыбку, столь далёкую, словно из прошлой жизни, не имеющей ничего общего с тем, что пережила Вайолет. Только спустя годы к Бодлер пришло осознание всего: кто-нибудь из той паскудной труппы то и дело опускал комментарии касаемо «недурного личика», после чего на девушку обрушивался целый град из цепких, оценивающих взглядов и иногда даже мерзких касаний, будто бы невзначай. Прихвостни, подвыпив, часто горячо обсуждали совместное будущее Вайолет с графом после их свадьбы, и тема эта всегда сопровождалась неприятными ухмылками и многозначительными переглядываниями. Хозяин дома в эти разговоры не вмешивался, лишь задумчиво наблюдал за девушкой поверх своего бокала. Он называл её «милой девочкой», глядя затуманенными, болезненными глазами, что не стало бы таким клеймом, не переборщи родители с воспитанием в ней чувства такта: доходило до того, что отвечая отказом на просьбу, Бодлер чувствовала себя врагом народа, изнывая от стыда. Ты должна вести себя достойно. Воспитание — это так важно, Вайолет! Ты такая милая девочка. Сколько раз она жалела, что так и не смогла залепить ему пощёчину или хотя бы отбросить чужую руку, что касалась нежной девичьей щеки, неспешно проводила по тёмным волосам, после тяжёлой ношей опускаясь на хрупкое плечо? Она хорошо помнила эти руки. Её маленькие ладони, в кружевных свадебных перчатках, терялись в его — узких, но длинных, с узловатыми пальцами, увешанными перстнями. Он был очень высок. И сперва казался сильно худощавым, если не присмотреться внимательнее к ширине плеч и жилистости рельефных рук. Пальцы тоже отличались удивительно крепкой хваткой — это Вайолет сполна ощутила на себе, когда их бывший опекун строил из себя хорошего человека и родителя, обязательно при этом цепко хватая её за талию, как щенка подтаскивая ближе к себе и едва не отрывая от пола. Для пущей убедительности он обязательно прижимался к макушке девушки впалой щекой, улыбаясь так широко и убедительно (и только лишь по мнению детей — зловеще), что оцепеневшая Бодлер не могла выдавить из себя ни звука. Как только общественное внимание отводило от них свой подслеповатый глаз, лицо графа вновь принимало привычное гнусное выражение, и он тут же с демонстративной брезгливостью отталкивал Клауса и с секундной задержкой — Вайолет, чья кожа горела, запоминая крепкие и болезненные объятия. Граф Олаф украл у неё не только счастливую жизнь. Он украл это трепетное право на прикосновения, значащие больше, чем обычные: дружеские или семейные. Первым коснулся её волос, когда ещё недавно это были лишь заботливые руки матери, бережно заплетающие локоны в толстые косы. Он касался и оставлял следы, горящие и въедающиеся, точно чернила в белоснежную бумагу. Знал, что оставляет их навсегда. Во всём этом не было ни капли её вины. И всё же Вайолет Бодлер чувствовала себя униженной, грязной, сломленной, в то время как чернила эти, ни на секунду не останавливаясь, разливались по венам, добираясь до самого сердца. До самого сокровенного. У алтаря он почти что украл у неё и первый поцелуй, вероятно, ради собственной забавы и её унижения. Лишь каким-то чудом девушка, крепко зажмуриваясь, успела мотнуть головой в сторону, сразу после уловив тихий хрипловатый смех где-то над ухом, опалённом выдохом. Ваойлет не видела его, но всё равно знала: мужчина приподнял уголок губ в усмешке, может быть, даже почти добродушной — настроение у графа в тот вечер, разумеется, было прекрасное: птичка попалась в клетку, и если сейчас, на публике, она может сколь угодно показывать свой характер, то после… После он бы лишил её и этого. И всё же Бодлер, прокручивающей в голове каждое воспоминание снова и снова, всегда казалось странным, что Олаф не стал настаивать, преспокойно выпрямляясь и отводя хищно протянутые к её подбородку ладони. Тогда он просто отвернулся к оркестру, довольно пританцовывая под задорную свадебную музыку и празднуя свой триумф, оставляя Вайолет лишь беспомощно сверлить его спину взглядом. По правде говоря, она и сама не верила, что отделалась так просто: всего лишь подписью не той рукой! Тем не менее, во многих других странах это правило наверняка не сработало бы, верно? Возможно, в том же Перу, куда он хотел её похитить, этот союз был бы настоящим. Это пугало. Это перечёркивало все её детские представления о браке, отвращая настолько, насколько вообще возможно. Граф Олаф запустил свои чернильные руки в само понятие любви, коверкая и развращая его, и, наверное, это действительно навсегда. Старшая Бодлер должна была познать эту мужскую заинтересованность в себе гораздо позже. Ощутить тремор рук у алтаря вовсе не от страха, а от приятного волнения и трепета перед возлюбленным. И в совокупности это всё до безумия больно ныло внутри, загнивая от невысказанности, от непролитого океана слёз. Ей нужно было выкричать эту обиду прямо в лицо похитителю и поджигателю в лице графа Олафа, но разве могут покойники слышать? Впрочем, он бы не стал и будучи живым. Вайолет кажется, будто она видит, как он приподнял бы бровь, глядя на её слёзы и крики со смесью жалости и торжества. Боль от потери родителей и друзей она сумела прожить. Но эту боль?.. Нет, только не её. И оттого снова чувствовала пробирающий до костей стыд: ведь как ты, Вайолет, можешь страдать по таким глупостям, таким ничтожным мелочам, когда стоило бы совсем по другим, правильным причинам?! Боже, мама, почему я могу починить что угодно, но только не себя? Разве я не более, чем механическая кукла, с милым мраморным личиком и безотказными алгоритмами внутри? Знаешь, бывает так одиноко от этого непонимания… от неспособности разделить хоть с кем-нибудь невыносимую горечь. Почему же ты научила меня стрелять из лука и мастерить коктейль Молотова, но не тому, как же мне справляться с самой собой? Как жить мне в этом мире? Но я понимаю. Понимаю: ты просто не успела. Значит, буду справляться так, как умею. В переводе с языка Вайолет, порой такого же непонятного, как когда-то — у Солнышка, это значило затолкать всё смятение, боль и разочарования ещё глубже, даже близко не догадываясь, с какой же сокрушительной силой эта буря обрушится обратно.***
Вайолет любила яркие цвета. Но гардероб её, по большому счёту, всегда состоял из пастельных, спокойных тонов и примерно одинаковых фасонов. Однако сейчас на ней непривычно облегающее, фиалковое платье, шёлковым водопадом струящееся до самого пола. Как следует рассмотреть его не удаётся: плечо кто-то задевает, и девушка вынуждена поднять взгляд, растерянно оглядываясь и щурясь от яркого света. Это бальный зал. С классическими высокими потолками, колоннами и мрамором под ногами, начищенным и сияющим так, что Бодлер боится сделать и шаг — не хочется поцеловаться с полом в присутствии всей этой немаленькой толпы незнакомцев и незнакомок. Она вглядывается в компанию людей, стоящих в отдалении, заметив за спиной у одной из смеющихся и активно жестикулирующих женщин полупрозрачные, невероятно изящные крылья, точно у стрекозы. — Как странно. Разве я не видела их прежде? — задумчиво нахмурившись, шепчет Вайолет, делая неуверенный шаг вперёд, но пол под ногами действительно оказывается скользким, как лёд на зимнем озере, и она едва ли не падает, неловко взмахнув руками, тут же очень кстати подхваченная под локоть. — Я бы устояла, — рефлекторно бормочет она, пытаясь обернуться через плечо и вновь найти те чудные крылья, но чьи-то ладони довольно настойчиво разворачивают её в другую сторону, вынуждая переключить внимание. — В таком случае, стоило выбрать каток, а не это скучное сборище, — с лёгкими саркастичными нотками в голосе замечает незнакомец, когда Вайолет удаётся сфокусировать на нём свой хмурый взгляд. Он в белоснежной маске с чернильной, крупной каплей, стекающей по щеке, а один уголок её губ опущен вниз, в отличие от другого, приподнятого вверх, являя собой какую-то печальную ухмылку. Бодлер-старшая смотрит на неё чуть дольше положенного, прежде чем поднять взгляд выше. Глаза сидят где-то глубоко под маской, поэтому различить их цвет — задача непростая, но то, что они изучают её внимательно и пристально, Вайолет чувствует сразу. И потому вскидывает подбородок, словно подставляя лицо этому вниманию и показывая, что оно её не смущает. — Спасибо за помощь, — всё же вспоминает она о манерах, вскоре вновь упрямо пытаясь завертеться юлой на месте. — Мне нужно к той женщине… — О, нет-нет, юная леди, нам к ним не попасть, — вдруг уверенно отрезает мужчина, галантно взяв её под руку и ненавязчиво потянув в другую сторону. — Но как же!.. — возмущённо начинает она, однако тут же запинается, будучи совершенно не в силах более сопротивляться: отчётливо чувствует, как сердце сжимается какой-то невыносимой горечью от его правоты. — Я понимаю. И сам бы хотел взглянуть им в глаза ещё хоть раз, — его притихший голос приобретает нотки, так созвучные этой внутренней боли, что Вайолет невольно впивается в его профиль пытливым взглядом, наблюдая за тем, как незнакомец и сам оборачивается. Медленно отслеживает его взгляд. Он направлен на другую женщину, в красном шёлковом платье, длинных перчатках и с мягкими волнами каштановых волос. Она тепло улыбается, демонстрируя ямочки на щеках, и держит под руки двух высоких мужчин, чертами лица так похожих на неё саму. Крылатая же продолжает о чём-то шутить, вызывая смех у всей компании, и Вайолет всё не может на неё насмотреться в этот самый, самый последний раз. — Некоторых людей так тяжело забыть, — наконец тихо проговаривает девушка, с трудом, но всё же отрываясь взглядом от Беатрис Бодлер, и, глубоко вдыхая и выдыхая грудью, лихорадочно пытается зацепиться за что-нибудь впереди. Что-нибудь, к чему захочется идти, уже не оборачиваясь к манящей бездне прошлого, такой обманчиво уютной и родной. — Верно, Эдисон, — в чужом голосе вновь сквозит улыбка, всё такая же печальная, но… светлая. Все эмоции читаются так ярко, что невольно складывается ощущение: перед ней, определённо, актёр. — Так меня называют только самые близкие, — подмечает Вайолет, прищуриваясь, в этот же момент неожиданно оказываясь втянутой в танец. Чужая ладонь почти невесомо ощущается где-то между острых лопаток, а вторая, обтянутая чёрной перчаткой, уверенно сжимает её пальцы, отвлекая от всех нагрянувших сомнений. — Значит, я имею честь быть среди них, — и снова она почти что видит спокойную, благородную улыбку на его тонких губах, вместо этой каменной, насмешливо-грустной маски. И к чему она только? — Чувствую себя обнажённой, — отбросив мысли о чужих чертах, вдруг говорит Бодлер, наконец понимая, что её собственное лицо и эмоции, в отличие от всех прочих окружающих их людей, совсем как на ладони. — Почему же я не в маске? — Значит, тебе нечего скрывать, Вайолет. Определённо, есть. Но это осознание — будто из безумно далёкой, прошлой жизни. Невозможно собрать пазл из пустоты и непонятной, мучительной тоски, всё ещё охватывающей её неспокойный рассудок. — Почему мы не можем добраться до них? — Бодлер не умеет танцевать, но этот танец даётся ей на удивление ловко. Наверное, дело в умелом партнёре, кружащем её и приподнимающем от пола так, словно она ничего не весит. — Хотел бы я знать. Хотя предпринял уже сотни попыток, — мужчина медленно качает головой, отчего-то сильнее сжимая её ладонь, и взгляд его на секунду застывает, пуская по обнажённой шее Вайолет невольные мурашки. — А если снять её? — пытливый взгляд пробегается по краям маски Пьеро, останавливаясь на виднеющихся, зачёсанных назад волосах тёмно-русого цвета. Возвращается ниже, к изящному, чёрному костюму, идеально сидящему в широких плечах, и на мгновение Бодлер кажется, будто она его уже видела, просто более… потрёпанным. — Станет хуже, — его голос леденеет, а вторая ладонь неожиданно надавливает на спину, сокращая расстояние между ними так, что Вайолет едва не касается кончиком носа поверхности маски, вовремя отклонившись назад и с лёгким испугом уставившись на партнёра по танцу. Но вскоре, придя в себя и высвободив руку, решительно хмурится, потянувшись к его лицу, и тот предсказуемо перехватывает тонкое запястье, наклоняясь вместе с ней ниже, так, что волосы девушки едва не касаются мраморного пола. — Сначала покажу тебе кое-что. Происходящее вводит в полнейшее замешательство, но Бодлер, поборовшись ещё секунду, подчиняется: в конце концов, она не знает законов этого чудного, зазеркального мира в отличие от её спутника, так уверенно ведущего в танце. Вайолет позволяет. Они продолжают кружить, напряжённо вглядываясь друг в друга, пока картинка вокруг не сменяется, за несколько секунд становясь более мрачной и промозглой, точно одинокий ноябрьский вечер. Какой-то переулок, на который Бодлер смотрит с высоты, кажется, второго этажа, а внизу, у чёрного выхода и мусорных баков, стоит потрясающе красивая крылатая женщина и высокий мужчина с вечно печальными глазами. Они… прощаются? Вайолет не слышит слов. — Что они говорят? — одними губами спрашивает девушка, подаваясь вперёд и до боли впиваясь пальцами в жёсткие перила балкона, а незнакомец рядом с ней начинает дышать более учащённо, шумно, тоже опуская ладонь рядом с её собственной. Они соприкасаются мизинцами. — Я буду любить тебя, пока не потушат все пожары и не отстроят все дома, не взломают все коды и не разобьют все сердца. — Я не понимаю, — беспомощно шепчет Вайолет, чувствуя, как по щеке её непроизвольно стекает одинокая горькая слезинка: это признание отзывается в ней трепетом как необходимость, как потребность почувствовать такую же любовь, сосредоточившую в себе всё тепло и благородство мира. — Это и не нужно. Ты можешь оставить все свои эмоции здесь, и мир вновь станет таким тихим… таким понятным. Сколько ещё печали смогут вместить твои глаза, Вайолет? Этот голос пробирается в самую глубь сознания, мягко окутывая чем-то, так похожим на то самое, так необходимое тепло, притягивая и прижимая к себе, будто бы это происходило с ними уже много раз. Незнакомец медленно сокращает расстояние, тянет к ней руку, словно собираясь с осторожным трепетом убрать прядь волос за ухо, но Бодлер-старшая опережает его, резко разворачиваясь лицом к лицу и бесцеремонно пользуясь секундной заминкой. Она срывает маску, жадно вглядываясь в открывшееся ей растерянное лицо, такое знакомое, но ещё не искажённое временем, безумием и злобой. Не искажённое агонией, пожарами, жаждой задушить в себе всё светлое, потому что оно только ранит. — Я же говорил. Всё станет хуже, — оправившись, сокрушённо качает он головой, увереннее протягивая ладони к её острому подбородку и наклоняясь так близко, что она, замершая под наплывов странных чувств, чувствует тёплый выдох и запах… Неуловимый. Неописуемый известными ей словами, запах из другого мира. Она обязательно изучит его. А после… после мир вновь стремительно меняется, на этот раз теряя свои краски и затухая, как свеча на ветру. Тело пронзает болью, точно она сама и есть свеча, стоящая на пути у тысячи ветров, пронзающих её насквозь с леденящей яростью. Вайолет просыпается.***
Запах гари тут же приводит её в состояние паники: стук сердца заглушает все прочие, пока Бодлер-старшая, вздрогнув всем телом и не сумев удержаться слабыми пальцами за край столешницы, падает вместе со стулом, на котором она задремала. Это всего лишь пирог в духовке. Боже, всего лишь пирог. Дрожащей рукой она достаёт его, морща нос и недовольно прицокивая языком: винит себя за слишком беспечное отношение к продуктам. Девушка вздыхает, выворачивая испорченное блюдо в мусорное ведро, и, так и замерев с противнем в руках, зачем-то пытается вспомнить обрывки сновидения, стремительно ускользающие из сознания. Однако усталость и вялость, свойственные дневному сну, быстро окутывают её плечи бетонной шалью, заставляя устало опереться о тумбу, ладонью прикрывая зевок и безвольно отпуская все прочие мысли. — Я думал тебя разбудить, но ты слишком сладко спала, милая Вайолет. Узнать этот голос она смогла бы из тысячи тысяч иных. Казалось, Бодлер всегда была готова к этому моменту, будто бы даже ждала его — как торжество её проницательности, а не сумасшествия или беспочвенной паранойи. И всё же теперь… Теперь чувства старшей Бодлер описать так же невозможно, как и, наверное, пройти расстояние до Луны. Внутри образуется несоизмеримая ледяная пустыня, перед глазами — да и под ногами тоже — всё плывёт, а к горлу подступает нестерпимая тошнота, от которой Бодлер едва не сгибается пополам. Однако, мгновенно взяв себя в руки, она не даёт себе времени на слабость, бросаясь вправо, больше рефлекторно, чем осознанно, и хватает тесак в руки, только после резко разворачиваясь и взмаливаясь всем богам о том, чтобы это была лишь звуковая галлюцинация. Пускай она лучше окажется безумной, чем… Он стоит прямо перед ней. Приподнимая такие знакомые ладони в обезоруживающем жесте. — Эта зубочистка тебе не к лицу, Вайолет. Положи её, ладно? Вновь произнося её имя, он пускает вдоль позвоночника омерзительную дрожь, отдающую в пальцы, которые, тем не менее, лишь сильнее сжимают рукоять. Но помимо этого, она ничего не может сделать. Ни-че-го. Перед глазами вновь образуется мутная, тошнотворная дымка, после которой обычно случается обморок или припадок, и потому, опережая эти события, Вайолет бросается к двери, оставляя призрака прошлого за спиной. Точно обезумев, она мчится через лужайку к обрыву, пытаясь рассмотреть удаляющиеся по берегу фигурки брата и девочек. — Клаус! Только после второго, отчаянного и такого беспомощного вопля наконец приходит охлаждающее голову осознание: как же хорошо, что ушли. Ведь только так семья будет не в опасности. И Вайолет, приложив какие-то титанические усилия, чтобы набраться былой решительности, медленно поворачивается обратно к дому, на порог которого как раз выходит граф Олаф, неспешно переставляя ноги, длиннющие, как у паука. Он скучающе скрещивает руки на груди, прислоняясь плечом к дверному косяку, и скептически оглядывает её с ног до головы, отчего Бодлер-старшая до резкой боли сжимает челюсти. Она так часто воображала эту встречу. Боялась, готовилась, перепроверяла все замки и дороги позади себя, возвращаясь в их убежище. Но кажется, в мире действительно не существует ни единого безопасного места. И всё это только лишь для того, чтобы остаться всё той же четырнадцатилетней девчонкой, бледнеющей при виде своего палача. — Ты не мог выжить, — хрипло, но уверенно говорит она, вскидывая подбородок, на самом деле совершенно не осознавая практически ничего из происходящего, кроме физически ощущаемого оружия в руке да громыхания крови в висках. Смотрит в его глаза с пылающей яростью, пробудившейся в ней так же рефлекторно, как и инстинкт загнанного животного. Граф ухмыляется и начинает медленно аплодировать. Его волосы всё в таком же беспорядочном хаосе, отдалённо напоминающем серебристые всполохи огня. Этот же огонь, всегда казавшийся им с Клаусом демоническим, прыгает в его повеселевших, светлых глазах. — Я и не выжил, — уточняет он, язвительно приподнимая уголок губ. — Какая страсть, Вайолет, какой праведный гнев. И этот ножичек… Он одобрительно кивает, и старшая Бодлер делает нетвёрдый шаг ему навстречу, направляя кончик лезвия в сторону мужчины. — Не. Называй. Меня. По. Имени, — чеканит она, за этим холодом вполне успешно скрывая бурю детского, липкого страха, своими когтями касающегося каждой клетки её дрожащего тела. — Ты так повзрослела, — не обращая внимания на её слова, почти по-отечески качает головой Олаф, отрываясь от двери и медленно приближаясь своей фирменной ленивой походкой, почти не отрывая ноги от земли. — Наверное, теперь стоит называть тебя маленькой, милой… женщиной? Маленькая женщина. Разве не очаровательно? Она пошатывается, как одинокое деревце в открытом поле, то ли от порывов морского ветра, путающего её давно не стриженные, спадающие до пояса волосы, то ли от слишком быстро давшей трещину обороны, готовой вот-вот рухнуть от ужаса. А вместе с ней рухнет и вся их налаженная жизнь — обратно в скитания с места на место, без дома, без защиты, без цели… Веки становятся каменными, пальцы — безумно слабыми. Они, вопреки всяким попыткам сопротивления, разжимаются, выпуская нож (в ушах звенит одобрительное «вот та-ак, милая Вайолет»), а ноги медленно, как во сне, подкашиваются, заставляя весь мир опасно накрениться в сторону, после стремительно рухая вниз. Последнее, что Вайолет видит, — приближение остроносых ботинок графа, неспешно над ней склоняющегося.***
Ветер шумит в ушах. Подрагивающие веки щекочут тёплые, но яркие лучи солнца, заставляя сперва оторвать от земли руку, пряча лицо в локте, и только после задуматься, где она и что, в конце концов, случилось. — Кошмары берут над моей реальностью верх, — кажется, будто даже внутренний голос стал хриплым, едва ворочающим языком. — Нужно посоветоваться с Клаусом… Бодлер-старшая кое-как приподнимается на слабых руках, разлепляя глаза и сразу натыкаясь на гладкое лезвие ножа, удивительно мирно поблёскивающее на траве. В нём отражается закатное небо, играющее множеством пастельных цветов, и маленькие пуховые паутинки, умиротворённо витающие в воздухе. Взгляд девушки скользит дальше, по покачивающимся на ветру травинкам, и наконец обводит фигуру человека, устроившегося на краю обрыва, свесив длинные ноги. С какой-то спокойной решительностью опускается обратно на нож, прежде чем хоть какая-то мысль успевает сформироваться в её абсолютно пустой голове, но инстинктивное намерение прерывается спокойным голосом, неизменно вызывающем дрожь. — Боже, вероломная, кровожадная Бодлер, неужели тебе было мало убить меня один раз? — с усмешкой спрашивает Олаф, даже не удостоив её взглядом, и Вайолет с отстранённым удивлением подмечает, как он довольно подставляет лицо под оранжево-красные, точно пламя огня, лучи. Откидывается назад на локти, будто в самом деле находится на каком-то курорте, и девушка сердито сводит брови к переносице. — Какой же в этом смысл, если ты не умираешь? — ворчит она, осторожно ощупывая затылок и виски, в попытке раскрыть причину своего удивительного спокойствия, учитывая, что ещё совсем недавно сердце колотилось яростной птицей, угодившей в клетку. Как отличить сон от яви? Если он настоящий, почему ничего не предпринял? Снова какой-то неочевидный, злодейский замысел? Граф вздыхает, вдруг резко поворачиваясь к ней корпусом, и от неожиданности Вайолет неуклюже отползает немного назад, случайно задирая низ подола домашнего платья. — Знаешь, моё опекунство явно пошло тебе на пользу. Так убедительно играть испуганную пташку, когда у самой под пальцами лезвие, — мужчина одобрительно цокает языком, пока Бодлер бегает напряжённым взглядом по каждой черте его лица, пытаясь предугадать, что будет дальше. — Расстояние до Луны всего каких-то триста с чем-то там тысяч километров, уточни у зазнайки. Это легко сосчитать, как и описать твои эмоции. Неудачное сравнение ты выбрала. Бодлер слегка округляет глаза, вспоминая свои недавние мысли, но, даже несмотря на это, не упускает момент, когда граф выпрямляется во весь свой немаленький рост, тут же резво поднимаясь на ноги следом за ним. Его тонкие, язвительные губы трогает кривая улыбка, за которой следуют вкрадчивые слова. — Ты ведь ждала меня. Эти двери распахнуты с такой готовностью, что грешно было бы пройти мимо. Она замирает на месте, как вкопанная. Не от страха. От чего-то ещё. Олаф, как всем известно, плохой актёр, но значит ли это, что все его эмоции и слова сейчас — настоящие? Бывший волонтёр всё приближается, вновь размеренно, не спеша, точно имея в запасе целую вечность. Протягивает ладонь. И Вайолет совершенно по-детски зажмуривает глаза, но не двигается с места, даже когда чувствует в волосах что-то очень невесомое — то ли ветер, то ли его пальцы. Она не хочет проверять. Вдруг это действительно они: тёплые, настоящие, отнюдь не иллюзорные? Возможно, её рассудок нуждается в этой неопределённости, боясь правды. — Разум играет со мной очень злую шутку, — выдыхает она, решаясь вновь распахнуть глаза и сразу натыкаясь на изучающий взгляд: Олаф, в привычной манере сложив руки за спиной, наклоняется к ней с любопытством учёного, и Вайолет чувствует себя безумно крошечной, точно бабочка, изучаемая под стеклом микроскопа. — Почему ты здесь? — устав он страха, просто спрашивает она, всё так же, теперь уже осознанно, не двигаясь с места. — Это ты мне скажи. Твой же сон, — его голос звучит почти мягко. Вайолет мотает головой так, что собственные тёмные локоны неосязаемо бьют её по щекам. — Я не могу так хорошо помнить тебя. Так хорошо… знать, — она беспомощно наблюдает за его мимикой, неверяще смотрит на россыпь морщин в уголках пронзительно-ледяных глаз. На очень бледные пятна веснушек и острые скулы, чувствуя секундный вновь подступающий к горлу ужас осознания. — Слышу неуверенность в голосе, — он театрально прислушивается, поднося ладонь к уху и слегка разворачивая голову. — В конце концов, ты могла додумать половину тех деталей, что сейчас видишь. Кто же оспорит? — Олаф не касается её, но оглаживает длинным пальцем воздух по подобию формы её лица. — Ты одинока настолько же, насколько прекрасна, маленькая женщина. — Нет! Я бы точно никогда не захотела услышать от тебя это, — более уверенно чеканит Вайолет, вновь хмурясь. — Только не снова. Ты даже представить себе не можешь, мерзавец, насколько униженной я чувствовала себя, насколько осквернённой — после каждого твоего взгляда и слова. Как я в здравом уме могу воображать такое?! — А кто сказал, что ты в здравом уме, безумная Алиса? Кажется, в уголках её глаз скапливаются едва заметные, поблёскивающие капли, так и не сорвавшиеся с длинных ресниц. Бодлер, зло и сильно сжав полы платья, разворачивается на пятках и уносится в дом, лихорадочно втягивая носом воздух и уже жалея о том, что оставила нож в траве. — О боги, давай уже перейдём на стадию принятия? Всем же станет легче, — тянет Олаф, вскоре заходя следом за ней в дом и, приподняв бровь, начинает наблюдать, как она расхаживает по кухне, нервно переставляя с места на место утварь. — Хорошо, что ты в итоге не осталась в моём особняке. Твоя возня вызывает у меня мигрень. Бодлер разворачивается к нему, сжав полные губы так, что даже они превращаются в тонкую злую линию, хочет рявкнуть, чтобы даже не думал упоминать их «свадьбу», но в итоге просто замирает с назидательно выставленным указательным пальцем. В полной тишине граф переводит взгляд с него на её лицо и обратно, слегка разводя руки, тем самым показывая, что ожидает её реплики. — Дьявол с тобой, — резко выдохнув, бормочет она, чем ужасно веселит Олафа, и грузно опускается на стул, ссутулившись. — Я не стану отрицать, что мне одиноко. Но почему ты? Почему не…? — Кто? Квегмайр? Да брось, — он опирается о край стола, вытягивая ноги и со скукой рассматривая свои ногти. — Среди всех встреченных тобою безумцев я оказался самым нормальным. И почему я должен объяснять то, что ты и так знаешь? Ты ведь умная де-… Ну-ну, не смотри так. Бодлер всё ещё напряжена. Кидает взгляды в окно, ожидая, когда же на горизонте появится Клаус: тогда-то и станет ясно, что правда, а что вымысел. Это, впрочем, едва ли решит проблему её очевидной невменяемости. Если и обращаться к доктору, то только в городе покрупнее, а это значит… — Ты начинаешь раздражать меня своим упрямством. Напомнить тебе о чудесных профессионалах в больнице Геймлих? О, погоди-ка, не они ли позволили едва не обезглавить тебя? — С твоей подачи, между прочим, — незаметно вздрогнув от воспоминаний, уточняет она, и граф небрежно отмахивается: — Мелочи жизни. Если тебя это утешит, я был бы искренне расстроен разлуке твоей очаровательной головы с тельцем. Вайолет морщится. И всё же признаёт его правоту: вновь доверяться людям она определённо не готова. — Значит, как всегда. Придётся справляться самой, — она мысленно вздыхает, покосившись на Олафа, разглядывающего разбросанные в углу игрушки. — Разве зубастая не подросла? — Это для Беатрис, — рассеянно откликается Вайолет, несмотря на то, что разумнее было бы начать его игнорировать. Встречает недоумевающий взгляд и язвит в ответ на него: — Если ты — часть меня, то почему же не знаешь? — В твоей голове слишком много всего, чтобы суметь охватить всю информацию. Бодлер сглатывает под его взглядом и, помедлив ещё немного исключительно из упрямства, неохотно поясняет: — Это дочка Кит. Кит Сникет. Уж про неё-то ты знаешь? — Что?! — Олаф даже отрывается от столешницы, немного подаваясь вперёд и упирая руки в бока. — Кит в самом деле назвала её в честь вашей омерзительной матери? Почему не в честь меня? — Следи за словами! И боже, она же девочка, — цедит Вайолет, напряжённо наблюдая за его реакцией. Не сходится. Ни черта не сходится. Он слишком реальный, чтобы быть её воображением, слишком… Олаф. — Отвратительно. Как Сникет могла до такого додуматься? — недовольно продолжает мужчина, скрещивая жилистые руки на груди и с театральной злостью раздувая ноздри. — Кит мертва. Граф, несколько секунд помолчав с абсолютно нечитаемым выражением лица, кивает уже без переигрывания, поиграв желваками: — Это знаю. Бодлер вдруг возбуждённо подскакивает на стуле: вдалеке показываются фигуры брата и Солнышка с Бетти. Они поднимаются с побережья по склону, и Вайолет начинает нервно покусывать губу, лихорадочно пытаясь предугадать, как лучше поступить в этой нестандартной ситуации. — Ничего не будет, ты же знаешь. И не станешь же ты откровенничать с малышом Клаусом о таком интимном моменте? — Интимном? Что ты несёшь? — Вайолет отмахивается, быстро подходя к двери и пытаясь унять бешеное сердцебиение, однако оно лишь учащается, особенно — когда граф Олаф тоже подходит ближе, безмолвно, но безумно осязаемо замирая у неё за плечом. Она не знает, делает ли он что-нибудь, но отчётливо чувствует тёплую волну, проходящую вдоль позвоночника, как если бы вдоль него неспешно провели ладонью. — Тебе ещё об очень многом предстоит узнать, милая Вайолет. — Что ты…? Девушка резко оборачивается, но обнаруживает лишь леденящую пустоту комнаты. Боже. Она совершенно одна. — Вайолет! Девушка, передёрнув плечами, очень медленно переводит остекленевший взгляд на звук голоса: родные машут ей, такие живые, радостные, с охапкой цветов и целой корзинкой ракушек и камней. — Это тебе! — Солнышко и Беатрис крепко обнимают её юбку с двух сторон, а запыхавшийся, но счастливый Клаус протягивает пышный букет полевых цветов. — Какие красивые… — выдавливает Бодлер хриплым шёпотом, мыслями находясь где-то запредельно далеко от этого места. — Мы встретили какую-то барахольщицу и выторговали для тебя целую кучу полезных для изобретений вещей, — хвастается сестра, открывая вторую корзинку и горделиво улыбаясь. — И ещё вот. Она не дотягивается, поэтому передаёт шёлковую ленту Клаусу, а тот, в свою очередь, бережно подвязывает ею спутанные волосы застывшей Вайолет, прижимающей к груди цветы, чтобы скрыть, как часто та вздымается. — Так подходит к твоему платью! Изумрудный и впрямь тебе к лицу, Эдисон. Не могу дождаться нашей следующей встречи.