Дорога Наугад

Всё проходило спокойно, как обычно. То есть никак. Занавеска на окне двигалась, словно морская волна, то надуваясь, то прилипая к стеклу. Где-то за ней плескалось настоящее море, в котором уже можно было купаться. И знала об этом добрая половина страны, а потому людей там тоже было море. – Убери батон в холодильник, зацветёт. Дед, до этого вроде мирно спавший, включился. Он не реагировал, когда я пришла, когда я атаковала холодильник, когда гремела ложкой в чашке. Я сама не сразу заметила, что он тут: его свитер сливался с креслом, а бледная голова была больше похожа на пятно света, падающего из окна, чем на человека. Но ради батона он всё-таки активизировался. Это было обидно. Я поднялась и убрала хлеб в прохладное место, где он не будет расцветать. Споры плесени упустили свою добычу. Дед не шевелился и следил за мной одними глазами так внимательно, словно я не хлеб убирала, а бомбу. Он явно чего-то ждал, причём, видимо, ещё с того момента, как я переступила порог квартиры. Как-то не по-человечески ждал, слишком спокойно. Я вспомнила выставку рептилий. Хамелеон словно прирос к ветке, перемещаясь при этом по всей комнате слишком подвижными страшными глазами. Дед так же крепко обхватил подлокотники кресла и словно превратился в его часть, но при этом осматривал меня со всех сторон, не двигая головой. Я попыталась прогнать ассоциацию, но не смогла. Дед был хамелеоном. – Как школа? – глухо донеслось с кресла. Я пожала плечами. Заново переживать школьный день ради рассказа деду совсем не хотелось. Да и вообще, захочет – узнает сам, он это умеет. От него ничего не спрячешь. – Как обычно. Я пошарила глазами в холодильнике в поисках конфет, мороженого, сахара и быстрого удовольствия. Но там обнаружились лишь дедушкины любимые замороженные овощи. – Ничего не болит? – спросило кресло. Я разочарованно закрыла холодильник и опять села у окна. Вопрос деда заставил меня напрячься. Про учёбу он мог спросить ради галочки или от скуки, но вот про боли… А что-то должно болеть? Учитывая то, что дед долгое время занимался лечением животных, этот вопрос звучал почти забавно. – Мозги, – попыталась пошутить я. И спрятала руки под стол. Дед даже не улыбнулся. Я сникла. – А... что-то должно болеть? Дед прикрыл глаза и ответом меня не удостоил. Видимо, решил, что я сама всё пойму. Резко захотелось уйти от него подальше. Он это любит – не отвечать. Дед выключился, вернее, сделал вид. Но я-то его знаю. Его кожа от старости истончилась, а на веках, похоже, стала прозрачной – ведь он смотрел на меня с закрытыми глазами, и я это чувствовала. Вы же чувствуете взгляд, хотя бы взгляд некоторых людей? Когда человек смотрит на вас и ему не всё равно, он неосознанно старается притянуть вас к себе. Иногда ещё и приближается сам. И вы чувствуете это натяжение, словно к вам привязали нитки и украдкой пытаются вас тащить. Этакий лёгкий телекинез. Наверное, если бы я не побоялась приглядеться, увидела бы, как просвечивают сквозь веки деда радужка и зрачок, натягивая невидимую нитку. Растущая из кресла, как гриб, голова напоминала заспиртованный в банке кусок человека с каким-то жутким уродством. Он делал вид, что спит, а сам смотрел. И шею тянул ко мне, это было почти смешно. От деда ничего нельзя скрыть. Он замечает, если я промочила ноги, если в волосах запуталось что-то чужеродное, даже если я всё отрицаю и придумываю ловкую легенду. Песок на рюкзаке или пятно жирной еды – яды, как сам дед её называет – из фастфуда. А яду дед яростно запрещает, но постоянно сидеть на его отмороженных овощах я не могу, поэтому за свою счастливую жизнь приходится бороться. Дед меня за это справедливо виноватит. Когда я готовлю, впрочем, тоже виноватит, потому что человеческая еда его вообще не устраивает. Он терпим только к своим овощам, наверное. Когда приезжали родители, было хорошо. Я с дедом спорить не могу, а они его легко сразили, и случился праздник нормальной еды без чувства вины. Жаль, ненадолго. А ещё дед на дух не переносит консервы, это так, к слову. Итак, он замечает вообще всё. В этом есть и плюсы – он всегда первым видит, что оторвалась пуговица или не хватает серёжки. Но минусов всё равно больше, свою внимательность он использует не во имя добра, а во имя тотального контроля над родственниками. Ненормально острое зрение и хорошая память для его возраста. Сравнение с зоркой птицей тут неуместно, скорее уж фотокамера, которая изучает изображение в мельчайших деталях и отмечает, что изменилось. Дед словно всегда готов ловить шпионов. Наверное, если бы ему попался настоящий вражеский разведчик, дед бы его замучил. Но шпионов, к несчастью, не было, и дед отрывался на мне. – Покажи руки, – заспиртованная голова раскрыла рот и глаза, – чем порезала? Случайно или специально? Нормальный человек бы не заметил нескольких тонких царапин на ладони. Совсем небольших, уже запёкшихся. С расстояния. Когда я то держала в руках кружку, то убирала хлеб. Нормальный человек в таком возрасте не разглядел бы царапины на движущихся руках. А если бы и разглядел, не придал бы вообще никакого значения. Но дед одним своим существованием презирал все нормы. – Что-то всё-таки случилось. Он сказал это таким серьёзным тоном, словно там не царапины были, а огромная рана. И меня от этого почему-то пробрало. Я, конечно, скажу, что я просто случайно порезалась. Но на самом-то деле произошло другое, и дед почему-то это чувствовал, хотя с чего бы вдруг? Только потому, что я спрятала в руки?.. Впрочем, от него и не такого можно ожидать. Он сам себе придумает версию того, что произошло, и сам себе поверит. У него вообще везде самообслуживание – дед никому не доверяет. Если высказать ему какую-то версию, он со стопроцентной вероятностью поверит во что угодно, но не в неё. Поэтому иногда – очень редко, но всё же – его бывает легко обмануть. Дед считает, что ему невозможно скормить специально придуманную лживую историю, поэтому обманывает себя сам. Жаль, что это не тот случай. Мне бы хотелось, чтобы дед ни за что не поверил в то, что случилось. Чтобы принял самую жуткую версию, от нападения хулиганов до того, что я сделала это сама. Поверил бы в разбитое окно или падение на асфальт. А потом устроил бы мне поучительную беседу о вреде стекла и асфальта, о том, как они губят людей. Чтобы то, что случилось на самом деле, прозвучало для него как выдумка ученика младших классов, совсем нелепая отговорка, слишком глупая для того, чтобы быть серьёзной отмазкой. Это как не пойти в школу потому, что в окне промелькнул гроб на колёсиках. А у меня он действительно промелькнул, проскакал, проехался своими колёсиками по рукам. Но дед как раз в это и может поверить. Он знает, что я слишком трусливая для битья стёкол, а следы драки были бы заметнее. Поэтому у него есть третий вариант. Как всегда. Ведь дед любит страшилки и охотно в них верит. В отличие от безопасности и общепринятых норм. Мама говорит, что это из-за его прошлого. Мне это казалось слабым объяснением, но потом я узнала, что у него есть огромный ожог на всю левую руку – след тех самых событий, которые сделали его… таким. Когда я только-только подружилась с Цыпом – а было это на детской площадке за домом – я разбила себе нос. Цып ржал и раскачивал качели, я орала, качели взлетали всё выше и выше. И когда ветки торчащих вокруг площадки деревьев начали хлестать меня по ногам, я отправилась в полёт. Причём хорошо так полетела, угодив аж за кусты. Я ударилась так сильно, что больно мне не было. Спать только хотелось. И я свернулась калачиком на траве, пока по лицу у меня спокойненько текла кровь. Цып вырвался из кустовой завесы внезапно и стремительно, как дикий человек. Глаза у него тоже были дикие. Он уже держал в руках рюкзак, из которого выудил толстую пачку салфеток… и пакет с солью. Он растормошил меня, стал запихивать салфетки в нос и вытирать кровь с моего лица; потом увлёкся и забил ими мои уши. Соль он держал так, словно готовился швырнуть ей в кого-то. Тогда он загадочно объяснил мне, что “они” чуют человеческую кровь и боятся соли. Таких предусмотрительных ребят я ещё никогда не видела. Мы долго сидели за кустами, как два дурака. Я начала чувствовать боль, заплакала, но Цып выходить из укрытия запретил, сославшись на каких-то “их”. И потряс своей солью. Дед нашёл нас сам – наверное, мамочки с площадки ему рассказали. Он ничего не говорил, ругаться у него сил не было, лицо было разбитое – в переносном смысле, конечно. В отличие от меня. Дед погрозил кулаком Цыпу, а потом попросил отсыпать ему соли. Он верил в то, что “они” чуют мою кровь, а соли боятся. И любой порез может “их” приманить. Поэтому дед не оставит его без внимания. И сейчас не оставит, конечно же. Дед внимательно смотрел на меня. Он даже потрудился пошевелиться и приподнялся. Он даже стал похож на человека. – В школе украшения вырезали из бумаги, вот я и порезалась. Я всё обработала, – объяснила я, стараясь быть как можно убедительнее. – Бумагу надо не резать, а складывать, – проворчал дед. – Вот поэтому в те годы, когда я учился в школе, всё украшения складывались из бумаги. И никто никого не резал ножницами... Мой ответ его явно не удовлетворил, но допрашивать меня он почему-то не стал и решил подождать. А пока просто отвлечь, чтобы я потеряла бдительность и выдала правду. Будто я его не знаю. Да, ещё дед любит думать, что его характер и уловки никто не знает. – Складывать гораздо сложнее, чем резать. Попробуй построить мир по-своему, не разрушая его. Бумага обладает пластичностью, но особой – ты можешь сделать из неё что угодно, но для этого тебе всегда придётся возвращать ей изначальную форму плоского листа… – зубы заговаривает. – Один надрез – и прежний лист не восстановишь, и весь смысл творения потерян. Детям вообще лучше не давать ножницы – повыкалывают себе глаза, перережутся и поумирают от заражения крови, и кто виноват? Учителя, которые не научили их складывать бумагу, только резать. Ты царапины обработала? – Давно. Он ещё немного пробормотал о пользе складывания и вреде ножниц. Потом опустился обратно в кресло, закрыл глаза и опять будто умер, делая вид, что больше ему ничего не интересно. Я почти поверила. Но веки у него были напряжены, он надеется, что я что-то выдам. Поэтому я ушла в свою комнату. Преследовать он меня может, конечно – если он зайдёт, сядет на стул и начнёт опять заговаривать зубы, выставить его вряд ли получится, как-то неуважительно совсем выйдет, придётся терпеть и слушать. Остаётся только надеяться, что он не применит эту тактику «говорящего пня». Дед любит беспокоиться на пустом месте. Например, каждую мою попытку отправиться в другой город на экскурсию вместе с классом он обрывал неприятным возможным ходом событий, из-за которого уже никуда не хотелось ехать. Погода не лётная, машина перевернётся, водитель на дороге заснёт, ядовитый туман из болота, магнитные бури, завывания ветра, вызывающие скачки давления и убивающие всё живое – вещающий обо всех этих прелестях голос деда из кресла отбивал всякое желание покидать не то что город, а свой район. Он рассказывал о стаях бродячих собак и одиноких бродячих людях, о том, как легко заблудиться в лесу или в чужом городе, о том, что можно встретить в поле. Однажды мы с мамой всё-таки уломали его, и я поехала вместе со всеми. И хоть погода была не лётная, а дорогу густо затянуло туманом, я чувствовала какое-то злорадство. Я победила. Туман стоял тогда весь день, именно стоял. И немного лежал, как желе на тарелке. Пялиться в этот туман из окна автобуса мне быстро надоело. В машине ничего интересного не было, кроме старого смешного толстого телевизора, будто украденного из какой-то квартиры и прикрученного сюда. В телевизоре мелькал какой-то старый безумный мультик про путешественников во времени. Рисовка там была какая-то пугающая, словно создатели специально ставили перед собой цель довести всех смотрящих до психиатра. Не менее жутким был и туман за окном, съедавший очертания сосен вдоль дороги. Сосны кончились как-то неожиданно и неестественно резко, теперь была только дорога и что-то ровное. Именно что-то, оно не было похоже ни на траву, ни на землю, ни на песок. Словно туман лежал на другом тумане, и вокруг был туман, и даже салон словно затянуло дымкой. Был стакан с киселём, и где-то чуть под поверхностью ехал наш автобус. Вроде бы мы просто ехали вдоль пустого поля, да ещё и водитель закурил. Отсюда и дымка. Сосны начались так же внезапно, как и исчезли. Они теперь стали совсем пугающими. Нет бы угрожающе тянулись ветками к машине – но они наоборот словно отдалились, превратившись в какую-то декорацию, поставленную в тумане, чтобы нас запутать и заманить туда, куда надо. Все страшилки деда разом всплыли у меня в голове, как мусор в мутной луже. Дома было почти смешно всё это слушать, а сейчас я почувствовала, что кто-то и правда может выйти из леса по случаю такого тумана. И это будет не зайчик, не добрый лесничий и даже не кабан, а что-нибудь… что-нибудь. И зачем они выходят… Но мы всё-таки доехали. Покидать автобус не хотелось, я боялась, что его тоже подменят, как сосны. Поэтому втихаря вытащила ручку и нацарапала на стене рядом со своим местом, так, чтобы было не слишком заметно, любимый дедушкин символ. Косой крест. Глупо. Мы приехали в старый-старый монастырь, памятник архитектуры, кусок истории. Все благоговейно вздыхали, чувствуя дыхание времени и вековую пыль в этом почтенном здании. А я почему-то чувствовала подвох. Подозревать себе я запрещала, однако позже оказалась права – настоящий монастырь сгорел полвека назад во время войны, а этот построили по его чертежам за много километров от места настоящей постройки. Новый монастырь был похож на старый как отражение в воде, дерево было специально состарено, тяжёлые кольца на дверях подтёрты, брусчатка во дворе подтоптана и немного побита. И, как любое отражение, он был чего-то лишён. Я долго не могла понять, чего. Запаха. Отражение ничем не пахнет. Новая краска и пропитка дерева не могут заменить древних, крашеные поверхности слишком чистенькие и туристические. От них воняет только химией. А я знаю, как должно пахнуть масло, которым раньше обрабатывали древесину. Густой, тяжёлый, успокаивающий запах. У деда есть такая палка – боевой посох, длинная, гладкая, с вырезанными на дереве незнакомыми символами. И пахнет чем-то густым и тяжёлым. Я почему-то была уверена, что и в монастыре должно пахнуть так же. Уже потом я спросила у Цыпа, Цып шарит. Он мне и рассказал о том, что новый монастырь находится вообще не там, где был сгоревший. Я спросила, почему. Цып ответил что-то невразумительное про плохие приметы. Я позже узнала, в чём дело, намного позже. Такие места заново никогда не отстраивают. Во-первых, потому, что шрам должен затянуться сам. Во-вторых, для того… для того, чтобы не догнали. Они ведь так и идут дальше, только не в пространстве, а во времени, из прошлого. Бредут прямо из огня. Они стрёмные, как рисовка в том мультике из автобуса, и такие же настоящие. Когда-нибудь они выйдут из обломков посреди леса, никого не найдут, успокоятся и лягут прямо в сырую землю, и всё будет хорошо. А пока там ничего нельзя строить. И людям ходить нельзя. Только вот сгоревший монастырь – не единственное место, которое умерло. Если посмотреть карты того времени, если вспомнить… Мой город – почти единственный участок, где не было военных действий. Совсем. Вся остальная карта в пятнах, точках и датах. И места, где мы были на экскурсии, конечно же, тоже. Вот только я об этом даже не подумала. Если бы была умнее, наверное, не поехала бы. Или хотя бы понаставила везде косых крестов, посыпая поверхности солью. Только я тогда думала, что это просто дедовы пугалки – а то и не его, а из какого-нибудь сериала – он любит их по ночам смотреть. На самом-то деле внушаемый мне страх был полезен, жаль, что он воспитал больше недоверие к деду, чем осторожность. Может, если бы всё работало так, как надо, ничего бы не случилось. А может, ничего и не было, а мне просто показалось. Почудилось. Приснилось. С таким дедом и не такое видеть начнёшь, жуткая история на самом деле.