Не говори мне прощай

Гоголь потягивается сонно, выгибаясь в позвоночнике до приятного хруста, подминает под себя чужое одеяло с еле уловимым запахом апельсина и снова сворачивается в комок, сжимая до безбожного ледяную руку Достоевского. Фёдор лежит на спине безвольной куклой, разглядывая потолок уже давно потускневшими глазами, но тонкие пальцы в ответ все же сжимает, чувствуя непривычное тепло, исходящее от Гоголя, которое искрит легким покалыванием за его закрытыми веками. Гоголь смеется, жмется к нему худым телом, ненавязчиво касаясь чужих бедер, чуть ли не мурчит, довольный такой необычной реакцией Достоевского. И нависает над ним сверху, убирая с бледного лица растрепанные волосы, ехидно тянет: — А говорил, что холодный. А говорил, что бесчувственный. Весь такой неприступный, да ведь? И тянется к желанным губам, оставляя робкий поцелуй, полный трепета и детского восторга. Пробует его на вкус, восхищаясь чужим спокойствием и выдержкой, и еле заметно усмехается, ведь на чужих щеках все равно еле заметно проявляется бледный румянец. И Федор неосознанно тянется рукой к его светлым волосам, сминая шелковистые пряди в кулак, чуть щурится и тянет его на себя. Уже сам прижимается к таким ненавистным губам, вдыхая запах крепкого кофе и корицы. Целует жестоко и зло, прикусывая бледные губы до крови. Чувствует неприятный привкус металла, но Гоголя не отпускает, лишь сильнее давит на чужую макушку, вкладывая всю накопившуюся боль в поцелуй. Ему плохо, в глубине души все рвется под натиском раненых чувств. Его никогда не любили, его никогда просто так не целовали. Все искали выгоду в соблазнительной пассии под боком, и никому дела не было до чувств слишком красивой шлюшки. И Гоголь пораженно смотрит на чужие слезы и свое отражение в фиалковых глазах. — Ну ты чего? Николай нервно гладит его по сырым щекам и целует тонкие запястья. А потом просто притягивает его к себе, обнимая, слушает чужие всхлипы и несвязное бормотание. Мол, «я никому нахуй не нужен, и ты со мной живешь вообще из жалости, и какого хуя ты меня лапаешь, если я просто красивая, но никому нахуй не нужная сучка.» Гоголь украдкой вытирает слезы и криво усмехается. У Достоевского истерика.