Не говори мне прощай

Гоголю не больно. Ему заведомо все равно на свои чувства, до дрожи длинных и тонких пальцев, до скомканного дыхания и учащенного донельзя пульса. н е б о л ь н о Так сказали. Так научили. Так заставили. И Гоголь с пустым взглядом слушается. Ему все равно, что с каждым новым порезом его глаза стекленеют все больше. Ведь чужие спокойные слова были выжжены на подкорке мозга и светились неистовым красным при любых чувствах, при любой боли. И он ослушаться не может, не хочет, не будет. Ему запах крови почти нравится. Ключевое — почти. Но да кого это ебет? Точно не Дазая, который-то и съебал его крышу в нихуя. И уж тем более не этих якобы милых и дружелюбных сук медсестер, которые нежно-полюбовно вгоняют шприцы в его худощавое синюшное тело. Совсем не больно. И это его не ебет. *** Достоевский в их больнице появляется внезапно. Гоголь с удивлением следит за молодым господином в шерстяной ушанке, и уже отстраненно думает, что этот чудак забыл в их психушке. Может, это его новый сосед, тогда ему будет с кем поболтать. Несмотря на нежелание что-либо чувствовать, Гоголю общаться нравится. Есть в этом что-то по-детски притягательное и незабываемо легкое. Но от накативших ощущений у него опять раскалывается голова, и чужое «не больно» сводит его с ума, спасают разве что седативные да сильнодействующие антидепрессанты. Одна из медсестер суетливо уводит его в палату, фальшиво улыбаясь и приговаривая что-то противное себе под нос. Федора он после этого не видел еще долгие три недели. В следующий раз они встретились уже в его палате. Гоголь бездумно пялился в окно, заледеневшее под заснеженным дыханием зимы, и касался его горячими пальцами, оставляя замысловатые узоры на толстом стекле. Ему было скучно, внутри билась тянущая пустота, казалось, что он что-то забыл в своем бесконечном дне сурка. Потерял нить основной сути в своем «не ебет». Но спросить не у кого. «Не ебет» здесь всех и каждого, так что остается лишь прислониться щекой к холодному стеклу, вперивая рассеянный взгляд в старую гудящую лампу у его кровати. Двери тогда открылись бесшумно, и легкий ветерок скользнул внутрь, обдавая неприятным холодом голые ступни Гоголя. Он зябко поежился, поджимая ноги под себя, но взгляда на вошедшего так и не перевел. В голове билось целое ничего, и проявлять интерес к очередному глупому посетителю не хотелось. О том, что это может быть тот самый чудаковатый обладатель пушистой ушанки, заинтересовавший его на тягуче-сладкое мгновение, он как-то не подумал. — Привет, — Гоголь головы так и не поворачивает на чужой голос, разрывающий тишину его белоснежной палаты. Но внезапно пальцы переплетает в замок, почувствовав неясную дрожь от чужого присутствия. — Уходите, — голос хриплый, тихий, несколько болезненный. И взгляд песочных глаз такой резкий и неприятно быстрый, что Федора немного трясет от такой чужой реакции. — Да ты не бойся, я всего лишь на пять минут зашел, ладно? — Федор вытягивает руки перед собой в успокаивающем жесте, а потом достает из сумки игрушку. Кажется, Гоголь вспоминает, что ему пятнадцать, всего лишь пятнадцать лет, десять из которых он провел здесь, наедине с белыми стенами и подушкой, которая и служила ему игрушкой. Зайчик коричневый, как яркое пятно в комнате, приковывает к себе взгляд, блестит черными бусинками забавных глазок и сияет чудесной, наверняка очень мягкой шерсткой. Теперь Гоголь значение «не больно» чувствует по-другому. Не больно, сладко до дрожи собственных коленок, и глаза блестят то ли от слез, то ли от обычного детского восторга. А Федор легко треплет его по волосам, вкладывая кролика в чужие руки, и исчезает из палаты, как ни в чем не бывало. На прикроватной тумбочке остается шоколадка и открытка «С Днем Рождения». Гоголь еще не видел, но уже до боли счастлив.