Не говори мне прощай

Ацуши плохо. У Ацуши слезы. Руки в крови еле как отмытой, но пахнут все еще противно железом и эта горечь саднит на кончике языке до невнятных разноцветных пятен перед зажмуренными глазами. Ему больно. Но он будет молчать, давиться цветами, прятать их по углам и любоваться семпаем, как побитая собака, потому что Дазай, сука, красивый. Ацуши в это верит, его не переспоришь, не переубедишь. Он в этой глупости тонет по собственной воле и снова томно-растерянным взглядом проводит пафосного мафиози, который смеется громко-ломано с очередной глупости, услышанной по телефону. И отворачивается. Боль резко-тягучая противным росчерком чернильных пятен сквозит в легких, заставляет сгибаться пополам и зажимать рот рукой. Из-за этого он сразу ловит на себе чужие липкие, любопытные до одури взгляды, и от этого еще хуже. Ведь все в этом дурацком офисе хотя бы по-идиотски интересуются его хуевым состоянием. А его сладкая любовь до сих пор смеется в ответ кому-то другому. И ему остается лишь отползать назад, пятась-пугаясь. Лишь бы дальше ото всех, лишь бы сжаться в комок и умереть. Желательно скорей. Желательно быстрей. Но чужой смех снова вспарывает его внутренности колючими шипами банальных красных роз, и лепестки так некстати наполняют его очаровательный ротик, подводя пухлые губки ярко-красной помады из крови. Даже Рампо думает, что Ацуши бог, и собирает за ним его раскиданные лепестки с пятнами липкой холодной крови. Ацуши — идеал. В своем болезненном обличье, в ореоле из красных цветов, цветет-тонет в своей никчемной любви. Но Эдогаве на это тоже все равно. Чужие идеалы все-таки его слабо волнуют, лишь чужие фантазии красиво вписываются в его скучные будни. А Накаджиме все также плохо. Его душит-мучит чужая любовь. Его же семпай готов втоптать его в грязь и уйти в закат. Уйти, бросить, растерзать и без того искромсанное тело, ткнуть жалкой кучкой лепестков из кармана Эдогавы ему в рот и заставить сожрать это все, давясь рвотой. Просто так. Чтоб не повадно было влюбляться.