Не говори мне прощай

Ацуши курит. Милый и светлый ребенок, с наивными глазками и теплой улыбкой, курит сидя в пустой квартире третью пачку сигарет к ряду. И уже даже не потому что плохо, а потому что без них руки чешутся и занять себя нечем. Конечно «плохо» тоже никто не отменяет, но кого это волнует, кроме его зашуганного сердца под выпирающими ребрами. На его бледно-молочной коже уже давно не цветут ярко-лиловые синяки от цепких рук воспитателей или от встречи асфальтом в очередную вылазку на очередное задание от агентства. Как минимум потому что там он уже три месяца не появлялся. Три месяца он молчит, не в силах выдавить из глотки ни слова. Три месяца он курит по три пачки в день, надеясь не спалить квартиру, стряхивая пепел прямо на пушистый бежевый коврик. Три месяца его телефон лежит на беззвучном, и дай бог если не в выключенном режиме, потому что он его последний раз заряжал недели две назад, если не больше. Три месяца, как он оборвал свою связь с социумом, и единственное, что его держит здесь — это чертовы сигареты, их приятный горький дым, легкое чувство головокружения, которое парящими бабочками закрадывается под кожу, пробираясь все ближе к его горлу, чтобы нанести последний удар. «Когда же он уже сдохнет?» Вопрос нелепый, немой, пустой, глупый до отчаяния и странный до безумного. Ему в груди нехорошо уже давно, давно хочется плакать, но глаза сухие, как пустыня, и пальцы лишь сильнее сжимаются на крае коврика и от этого якобы дышать становится проще. Якобы жить можно дальше, но это, конечно, тоже не важно. Когда Дазай появился в его квартире — было почти поздно. Пять месяцев и семнадцать дней — ничего кроме сигарет и дешевой лапши из ближайшего круглосуточного, ничего кроме сигарет и всепоглощающей апатии вперемешку с желанием сдохнуть — быстро и прямо здесь. Дазай увидел в нем себя. Именно таким он когда-то предстал перед Мори, только без пресловутых сигарет, это все-таки была прерогатива Чуи. Но теперь видеть в таком отвратительном виде его кохая было даже больно. — Ацуши, — взгляд у последнего затравленный, но в тоже время какой-то стеклянно-пустой, невыразительный. Да и в ответ Дазай слышит лишь тихое мычание, которое он расценивает, как «съебись или отвали». Кажется, почти всю свою жизнь он чувствовал себя также, но его оттуда кое-как вытащили и пнули плыть по течению. Не идеально, конечно, но более чем терпимо. Он растерянно подходит к подростку, неловко касаясь жестких потускневших волос, а после и вовсе садится перед ним на колени, притягивая худощавое тело к себе. Под руками находятся выпирающие кости, и Дазай удивленно охает, понимая, насколько все плохо. Ацуши, на удивление, отодвинуться не пытается, только виснет на нем и горячо дышит в чувствительную оголенную шею, прижимаясь ближе к внезапно появившемуся источнику тепла. — Я тебя теперь не оставлю, ты глупый котенок, сбежал черт знает куда и превратил себя в черт знает что. Ты теперь на мышь похож, на серую и маленькую несчастную мышь, — уже тихо договорил Дазай. Ацуши в его руках недовольно завозился, сверкая своими полу-ожившими глазами в его сторону. — Ну ладно, ладно, не мышь, а котяра. Я понял, — заключил он примирительно. — Какая разница кто? Я тебя все равно теперь не оставлю, придурок ты мой.