Сын маминой подруги

Рабочий день не закончился, но набережная была людной. Позади нас орала беззаботная детская площадка. Небо было ярким, но всё ещё холодным, и на его фоне цвели розовые копны слив, красующихся на каждом шагу. Природу будто отксерили с обложки сёдзе-манги. Вместе с персонажем, который сидел рядом со мной и усердно вгрызался в пластмассовую трубочку от бананового молока. У него выкрашенные фиолетовым пряди и пробитые хрящи. Он ездит на подержанном байке, а дома у него крутая барабанная установка. Типичный плохиш... не бойся он мышей и моей матери. И глаза у него как у диснеевской зверушки. И шаркает он как дед. К тому же, при виде щенков пищит. И плачет на грустной теме из «Наруто». – Ну ты и нюня, Пак Чанёль. Парень нахохлился, как воробей, и вытянул ноги на всю ширину велосипедной дорожки. – Себя-то хоть видела? – сказал он недовольно, жуя трубочку и тщательно пряча глаза в дальних просторах реки. – Пришла в школу с разбухшим носом – светила им как пожарной мигалкой. Холод от широкого бордюра пробирался через плотную ткань пальто. – Это от погоды. На улице дубак. Вообще-то. – Я показательно поёжилась. – Ага, как же. – Друг, шмыгнув, проехался по носу тылом запястья. Странно было. В такую погоду выбирают кофейни и ресторанчики, чтобы в уюте провести вечер пятницы. Но сразу после школы мы, не сговариваясь, пришли сюда. Наверно, потому что хотели сосредоточиться на чём-то более безвредном и нейтральном, как холод. Люди здесь тоже были нейтральными, вроде нечётко прорисованной массовки на заднем фоне сопливой сцены. – Почему сразу не сказала? – нарушил молчание Чанёль. Я поджала губы, вспомнив мамину утреннюю истерику, которая вспыхнула с наигранным неистовством, стоило мне попытаться начать разговор. – Мне казалось, что мать получится отговорить. Хотя бы насчёт идиотской затеи с новой школой. – С какого хера сейчас? – парень пнул пустую пластмассовую баночку. Всё равно подберёт. – До конца семестра осталась херня, чего им так невтерпёж? – Потому что мир вокруг нас, – я махнула в сторону этого самого мира, – сошёл с ума. Ты понимаешь, как это глупо, я понимаю, а остальные – спятили. – А отец чё? – Ничего. Одёрнул её, чтобы не задерживала меня перед школой, и всё. – Ты говорила с ней по поводу лингвистического? Что, типа, не по приколу столько лет учила португальский. – Чанёль, ей абсолютно наплевать. – Я сложила руки на коленях, водрузив на них тяжёлую голову. – Она начала про то, что я ни в грош не ставлю собственных родителей. Затем распиналась про эгоизм, про гордость, про «завышенное самомнение». И закончила розовыми очками. Это у меня розовые очки, представляешь? – язвительно усмехнулась я. – Мать с её подругой разработали фантасмагоричный план, суть которого сделать меня эдакой матёрой бизнесвумен, идущей по головам и прокладывающей родителям дорогу к пожизненному благосостоянию. Меня, Чанёль! – Могу поверить, госпожа «пожалуйста-пожалуйста, запиши меня к дантисту, последний раз, обещаю», – запищал Чанёль на манер трёхлетки, за что получил лёгкий пинок в ногу. – Ну вот, а родная мать не понимает. В отличие от сына-маминой-подруги. Козёл с первых секунд обо всём догадался. – Меня передёрнуло от воспоминаний прошлого вечера. – Чтоб он провалился. Вот кто далеко пойдёт. Не удивлюсь, если через десять лет монополия грёбаного Чон Чонгука захватит Корею. А все эти рабы будут в неведении тянуть последние крохи лицемерному ублюдку. Чанёль приглушённо рассмеялся своим приятным, тёплым смехом. – Чего ты хотела от чувака, которому с пелёнок твердили, что существуют только золотые ложки. С которых кормили презрением к челяди вроде нас. – Просто, разве ему не должно быть пофиг на меня? Чего он взъелся? Почему всё вылилось… по сути, первые мои слова, сказанные ему, это: «Благодарю за гостеприимство. Пошёл ты». Это кошмар… сказать такое незнакомцу. И вот теперь – спасибо матери – мне нужно вытирать бренным телом пол, по которому он ходит. За эдакую великую щедрость… Чанёль, – я приподняла голову, – мы ведь друзья? – Нет, если ты снова заладишь про убийство из жалости. – Ну Чанёль! – С кем я поеду после выпуска на Чеджу, а, женщина? Он, наконец, посмотрел на меня. Я уставилась на свои покрасневшие руки. – Знаешь, сейчас я уже не уверена, что... Друг не выдержал: – Нахуй пусть идёт Чон со всей этой историей! Мы же с младшей школы хотели съездить, и мать твоя прекрасно знает, так что передай компашке, что видал я их всех!.. – Тише ты, – я дёрнула его за рукав, обернувшись на площадку. Парень скуксился. – Почему… – только и сказал он, затем, вздохнув, поднялся с бордюра. Я последовала его примеру, почувствовав, как замёрзли ноги. – Давай зайдём в лапшичную на вашей улице, пока народа нет? – примирительно предложила я, подстраиваясь под его шаркающий шаг. – Отогреемся заодно… Мы остановились, потому что Чанёль снял рюкзак и зашарил внутри. Я удивлённо посмотрела на протянутый наушник, цепляя его заледеневшими пальцами. – В идеале нужно было повременить, – ответил друг на мой взгляд, – но нынче обстоятельства… Чанёль показывал мне ту электрогитару. Изогнутые чёрные бока украшали синие языки пламени, тянущиеся к струнам. Казалось, начни он играть – пламя оживёт, затанцует. Выглядела гитара по-рокерски свирепо и звучала дико, как рычание... Кто знал, что сыгранная на ней мелодия может быть такой мягкой, такой грустной. Между звуками были щемящие паузы. Складывалось впечатление, будто вдалеке беснуется ветер, и его завывания разносятся над пиками ночного леса – жалобные, совсем как человеческие. – Текст потом наложу, – донеслось со стороны бурной реки, – не успел пока. Снаружи Чанёль весь такой из себя крутой плохиш, с фиолетовыми волосами наперекор школьным правилам и пробитыми хрящами; на плече татуировка, о которой не знают даже родители, а в шестнадцать лет он попытался сбежать из дома. – Не знаю, добавить инструмент, чтобы обыграть, или… Но у него диснеевские глаза и старпёрская походка. Он влезал в драки, заступаясь за меня в младшей школе. Разучил мотив моей любимой португальской песенки. Он начал планировать нашу поездку на остров Чеджу, когда давным-давно я показала ему открытку с морем… – Тебе, наверно, такое не очень… Куда я не смогу поехать из-за поступления в престижный университет. Не смогу, потому что я слишком бесхарактерная, бессильная, бесполезная. Потому что я не заслуживаю придурка Пак Чанёля… Музыка пропала. Я подняла голову и сквозь пелену натолкнулась на улыбающуюся рожицу. – Ну ты и нюня, женщина. – Вы правда знакомы? Ко всеобщему сожалению, да. Но я притворилась, что не понимаю, кем интересуется рядом сидящая девушка, и продолжила жевать купленный онигири. – Я о Чонгу… Чон Чонгуке, – боязливо уточнила она и сразу же после моего кивка опустила глаза на шнуровку туфель. Я еле дождалась длительного перерыва, чтобы надышаться свежим воздухом и перекусить в одиночестве. По правде говоря, никаких тяжких мук в частной школе я не испытала. Одно лишь безвкусное уныние. На новом месте неделя ползла вонючим слизнем, который следил липкой дорожкой подавленного настроения. Изначально директор школы намеревался распределить меня в единственный класс, отведённый ученикам с багажом олимпиадных побед, а не родительского бабла. Мама Чон Чонгука была с этим категорически не согласна. Категорическое несогласие одного из главных спонсоров школьного фонда убедило директора пересмотреть свои намерения, так что разыгрывать амнезию нам с Чоном пришлось с самого первого дня, когда я перешагнула порог его класса. Неожиданно, нашлись плюсы: я конкретно загрузила учёбой мозг, чтобы вытеснить мысли о безрадостном будущем. В моём распоряжении были пустые классы по вечерам и вот такие перемены вне стен школы. С каждым звонком я хватала сумку и уходила в сад, который оценивался дочерью садовника как десять посиневших пальцев из десяти. В общем, меня всё устраивало. До сегодняшнего дня. – Здо́рово, – выдохнула девушка облачко пара. Действительно круто иметь такое знакомство. Правда, если оно не сводится целиком к взаимной неприязни. Но я понимала одноклассницу. В школе Чон Чонгук был совершенно другим человеком. Со стороны наблюдателя грань между ним и остальными видится особенно чёткой. Вокруг него постоянно мельтешит толпа попавшихся – она тянется к нему, словно проросшая повсюду трава к высокому небу. Харизматичный. Впечатляющий. Он часто улыбается и заразительно смеётся. Попавшиеся ловят каждое его слово, их восхищение и покорность отражаются в глазах Чона снисходительностью. Его превосходство обладает каким-то дурманящим эффектом, пока наблюдаешь за тем, как он жмурится в смехе над удачной шуткой или как склоняет голову к плечу, притягательно улыбаясь. В девушках просыпается робость или, наоборот, кокетство, но одинаково млеют все они, взволнованные чувством влюблённости. Дурман. Внезапный как гром среди ясного неба. Жуткий до смерти – и пиздец какой болезненный в зоне обитания принципов. Он застиг меня всего лишь раз, когда я случайно поймала момент незримого поклонения. И коротнуло. Одна из извилин заставила сильно перепугаться за воздвигнутые устои, начав бить тревогу, но потом – потом Чон посмотрел в ответ. Его заебавший взгляд «осуждена за недостаточность» вкупе с песней «Рождённый ненавидеть» в наушниках, которую скинул заботливый Чанёль, вытянули меня из зыбучих песков. На словах «почему ты ведёшь себя как сука?» меня пробрала насмешливая улыбка. Ах, сладость вновь обретённой свободы. – Вы давно общаетесь, да? Я покосилась на одноклассницу. Привлекательная. Жаль, что очередная попавшаяся. Конечно, тот Чон Чонгук, которого она знала, не мог не вдохновлять: внутренняя сила, приверженность высоким результатам и целеустремлённость, разведённые в его крови, творили с людьми дикие штуки: они носились с табелями оценок, выкладывались по полной в любой сфере, только чтобы соответствовать своему идеалу. А раз так – какая разница, что у него за мысли насчёт пролетариата. – Меньше, чем вы. Я предложила продрогшей девушке свой шарф. Она сначала отказалась, но с новым порывом ветра старый полосатый монстр обвил воротник её форменного пиджака. – Ох, вот как. Не похоже. – В смысле? – С амнезией мы с Чоном справлялись прекрасно и за неделю не сказали друг другу ни слова. – Не знаю, – она беспомощно пожала плечами, – просто между вами что-то такое есть. «Это называется непереносимостью», – подумала я. – До твоего появления ходили слухи, что с нами будет учиться невеста Чон Чонгука, – доверительно поведала мне девушка. Я сдержала ухмылку. – Очень многие были недовольны. – Мм. – Некоторые девочки хотели даже травлю устроить. Травля «невесты» самого влиятельного человека школы… шикарный план. Хотела бы я на это взглянуть. – Повезло. Одноклассница закивала, поняв мои слова по-своему: – Да, ужасно повезло. Но, когда ты пришла, все успокоились... то есть, я не о том! – она замахала руками, видимо, посчитав, что обидела меня. – Просто вывесили табель твоей успеваемости, да и вы всё время порознь, поэтому обошлось. Но… Девушка заметно поникла. Я ждала, когда она решится на разговор, из-за которого ей пришлось проторчать на холоде в моей сомнительной компании. – Вы оба такие… странные. Чон Чонгук, – её голос дрогнул, а щёки сильнее порозовели, – он замечательный – такой, знаешь, яркий, уверенный… Но что-то в нём меняется… в смысле, он ведёт себя иначе рядом с тобой. – Она закусила губу, в волнении дёргая бахрому шарфа. – Будто… говорите на своём языке? Так бывает у знакомых с детства, которые знают друг о друге всё. Будто вы старые друзья или… Я перебирала в кармане пальто сплетённые провода наушников. «Или абсолютно противоположные люди, не способные на сосуществование. А ты наблюдательная. Только на деле всё куда проще». Слова одноклассницы напомнили мне о Чанёле, который с умным видом заявил, что мы с Чоном похожи: оба рассмотрели друг в друге то, что многолетними стараниями было скрыто от посторонних. Но мыслительный поток Чанёля можно было угомонить пельмешкой. – Сначала я не особо задумывалась об этом, пока не увидела вас в медпункте. Нехорошее предчувствие добежало до мозгов и кольнуло в висок. Девушка принялась объяснять, заметив на моём лице замешательство: – Вчера вечером, когда ты ушибла ногу, я была ещё в школе. Классрук перед уходом сказал проведать тебя. «Нет, не хочу знать». – Я столкнулась с Чонгуком у дверей в медпункт. «Класс, которые стеклянные». – Он, наверно, собирался войти, но заметил меня, и… – девушка задержала дыхание. – Я его даже не узнала, взгляд такой… Сказал, что сам разберётся. Тогда я и решила… У меня застучали зубы, и я поспешила подняться с места. – Мы с ним не друзья, – бросила я сидящей девушке. – Его вынудили обстоятельства: он должен присматривать за новым учеником. Только и всего. – Значит?.. – Да. Чон Чонгук просто ответственный человек. – Одноклассница улыбнулась, прячась в мой шарф. – Идём. Скоро начнётся корейский. Этот разговор не выходил из головы. Я всегда бегаю, когда нужно снять стресс, потому что очень люблю тянущее ощущение в мышцах, люблю обдувающий ветер, пульс, бьющий по ушам, – во время пробежки я как бы добиваюсь толики свободы. В тот день, после занятий, я решила пробежаться на стадионе, несмотря на хреновую погоду. И на скользком асфальте я разодрала колени в мясо. Как мне казалось, кроме нескольких учителей в школе больше никого не осталось, в том числе и медсестры. В медпункте я с трудом отлепила от себя порванные штаны и, дотянув до бёдер свистнутую у друга футболку-парашют, долго смывала в тазу прилипшую кровавую грязь, затем наносила кусачий антисептик, одёргивая палец каждый раз, стоило задеть рану, потом бинтовала. Я пробыла там целых двадцать минут. Я не видела его. Мы встретились на крыше трёхэтажного корпуса. В наушниках пела огненная электрогитара. Чон прикуривал от серебряной зажигалки; по рифлёной гравировке забегало отражение рождённого огонька. По-хорошему, отыскать бы другую локацию. Но здесь было достаточно места, чтобы разбежаться по углам, не видя друг друга, к тому же, отсюда видно стадион, о котором я могла позабыть на некоторое время, потому что колени всё ещё саднило. «Что ты здесь забыла?» – прочла я по губам. Полы его расстёгнутого пальто колыхались на ветру, отчего свободного пространства между нами становилось меньше. – То же, что и ты. – Голос затерялся в музыке, и я не знала, услышал ли он меня. Привычная ухмылка померкла в выдыхаемом дыме. Я спрятала в шарфе нос от въедливых сигарет и пошла дальше вдоль парапета. Ветер усиливался, свистом заглушая аккорды. Я не заметила приближения, поэтому испуганно обернулась, когда наушник внезапно вырвали из уха, – и нарвалась на горький выдох в щёку. Чон вслушивался в мелодию, кривя губы, и меня это взбесило – я выхватила у него нечто безмерно важное и поскорее попятилась. – Какого чёрта ты делаешь? – сипло вырвалось у меня, а я даже не слышала собственный голос по вине заложивших ветром ушей. – То же, что и ты. «Вторгаешься в личное». Чон Чонгук облокотился на перила, барабаня указательным пальцем по сигаретному тельцу. Иррационально пристыженная, я не знала, что ответить, машинально наматывая на палец наушники. Он хотел смутить меня, или это я раздуваю важность сказанного? Может, он просто не видит во мне угрозы для гордости: я слишком ничтожная по его меркам, чтобы строить из себя «золотого»… курит он, почему-то, тоже только при мне. Мысли потянули за собой позабытую унылость. На открытом пространстве жалость к себе будто бы рассеивалась; куда проще становилось дышать, по всему телу бегали приятные мурашки от холодного порыва, распахивающего пальто, и рождалось ощущение трепета. Но насущное вновь придавило и, кажется, не только меня. Мы оба погрязли в неуютной тишине. Он молча курил, я молча убивалась сомнениями – видели уже этот спектакль. Я решила уйти. – Чего не раскричалась о нашей «дружбе»? – неожиданно спросил Чон, стоило мне сделать шаг. Я развернулась, с недоумением взглянув на него: – А надо было? – У тебя нет своего мнения? – Оно никого не интересует, как ты мог заметить. Чон ухмыльнулся, стряхнув пепел. – Потрясающе, и это будущий сотрудник «JeonBC». – Рассмотрите моё увольнение прямо сейчас, господин директор. Он приглушённо рассмеялся; коротко, будто сил не хватало. Видно, что очень устал – точнее, он позволял мне видеть себя уставшим. – Мне нравится, как это звучит. – Чон прервался на паузу-затяжку, и дым лениво поплыл в черноту неба, а вместе с ним и рокочущее: – Покорно. Я свесила руки с перил. Несколько выбившихся из пучка прядей – также безвольно – сползло вниз. – Ты эту покорность ложками жрёшь. Не пресытился? – Твоя отличается: у неё есть предел. Чон Чонгук смотрел туда, где освещение школы дотягивалось до стадиона. Где пару дней назад я разодрала колени и не могла подняться от колкой детской обиды и боли. Он мог видеть моё падение, стоя на этом самом месте и ухмыляясь в дым. По новой накатывала оскорблённая злоба. Мне захотелось отвлечь его внимание от этого места. Поэтому я выдавила: – Ты был у медпункта. Он не ответил, медленно растирая окурок о бетон парапета. Я не отступала: – В тот вечер. Всматриваясь в его лицо, я искала издевательство, но Чон выглядел серьёзным; он щурил глаза, проводя языком по кромке зубов. Голос его был низким от курева: – Умопомрачительные ноги. Я глупо моргнула. Открыла рот и тут же закрыла. Мотнула головой. – Ч…что? Чон Чонгук повернулся ко мне, чтобы пожать плоды своих усилий. – Ну конечно, вряд ли ты сталкивалась с мужским… – Ты… – я чувствовала, как к лицу подступает жар, – что ты несёшь? – Помогаю следствию: я стоял у медпункта и наслаждался видом умопомрачительных ног. – Чон тянул уголок губ. – Если быть до конца откровенным – раз у нас дружеская беседа, – я погорячился. Вынести беспристрастный вердикт возможно только при ближайшем рассмотрении. Скажем, на моих плечах. Я могла просто сбежать. Или, для грёбаного разнообразия, попробовать выстоять хоть в одной ситуации, когда меня втаптывают в грязь, чтобы не прокручивать пережитое перед сном с ненавистью к себе. Чон наверняка знал, что меня заденет, и специально провоцировал на истерику. Ярко улыбается, козлина, – хочется плюнуть в это идеальное лицо. Будь я Чанёлем, не стала бы задумываться над всякими моральными штуками и запихала кулаком самодовольство в продуцирующие его недра. Раз Чон не церемонится, на кой чёрт я должна. Ебись оно. Я подняла выбившиеся пряди и стала медленно оборачивать их вокруг пучка, загоняя себя в безопасную прострацию. Ладони холодели. – Раз у нас дружеская беседа, – безэмоционально передразнила я, – у меня сердце кровью обливается от мысли, что ты захлебнёшься собственной брезгливостью. Чон Чонгук полностью развернулся ко мне. Ветер растрепал уложенные волосы, которые теперь спадали на лоб. Он прислонился бедром к парапету и опёрся на него одной рукой, другой зачёсывая чёлку. Его улыбка странным образом изменилась, потому как походила теперь на обычную человеческую эмоцию, отражающуюся в глазах. – Меня беспокоит твоя самооценка. – А должна собственная. – Не расслышал, – Чон коснулся ушной раковины, склонив голову, – хочешь взять на себя социально-психологические тренинги для укрепления межличностных отношений коллектива «JeonBC»? – Он развёл руками. – Что ж, я глубоко ценю, – улыбнулся, – и не скупясь поощряю инициативность своих сотрудников. Театр одного актёра получил от меня лицо кирпичом. – Обратитесь к лору, господин директор, речь про инициативу досрочного увольнения. Чон Чонгук скрестил руки на груди; его взгляд переменился. – Исключено, – отрезал он, понизив голос. – Такой ценный кадр. Клоунада вылилась в стрёмную, вполне реалистичную сцену «Вызов на ковёр», сигналя при этом, что надвигающееся будущее способно обернуться чем-то похуже имеющегося наброска. Я ведь сдохну, если взаправду буду стоять по другую сторону его рабочего стола, но от чего быстрее? От оскорбительного стечения обстоятельств или усилившегося желания придушить господина-распишись-за-нервный-срыв-директора. – С чего бы? У меня ведь нет своего мнения. Чон выпрямился, и я чуть не отступила, когда он стал сокращать расстояние. – Твой директор нашёл его. – Да о чём ты, чёрт возьми… Я уже наплевала на страдающие колени и самоуважение, мысленно готовясь к забегу в сторону лестницы, но Чон Чонгук остановился в шаге от меня. Не меняясь в лице, с тем же беспросветным мёрзлым взглядом он задал вопрос, который выбил из лёгких весь воздух: – Поцелуемся? – Спятил?! – тут же прошипела я. Чон скривил свою ухмылку. – Не благодари. – Это здравый смысл! – Здравого здесь едва ли, – прервал Чон Чонгук и вытянул телефон из кармана, начиная печатать одной рукой. – Это мнение. И оно противоречит моему. Похвально, конечно, но не в стенах директорского кабинета. – Он поднял на меня позабавленный взгляд. – Благо, это можно исправить. Так что выдели время и поставь меня в известность – заодно поможем твоей самооценке. Заиграла стандартная мелодия, и Чон ответил на вызов. К воротам школы подъехала чёрная машина с тонированными окнами. А я продолжала стоять как истукан, не зная, куда вычерпывать кашу из въедливой надменности Чона, которую заварила этим бессмысленным разговором. Если бы я согласилась на поцелуй, чтобы ему – или, скорее, себе – доказать что-то – наличие смелости для начала, – он всё равно остался бы в выигрыше, сумев спровоцировать меня на полнейшую тупость… твою мать, он уже вынудил чушь перебирать! О каком только «выигрыше» я думаю, ошалеть, здесь не Рейхенбахский водопад. Это Чон Чонгук живёт в мире побеждающих и побеждённых, в котором самоуважение всяких закомплексованных ботанов воспринимается наследниками корпораций как аперитив. Так вот, мне в его мире делать нечего. В прошлой жизни я была, типа, камнем, обтекаемым прохладным ручейком, и солнце пригревало меня нежными лучами, пока в каком-то из параллельных миров бизнес-монстры пожирали бедный люд. А в этой – понизили до камня преткновения. Но, эй, Чон Чонгук, меня можно легко перешагнуть – и все будут счастливы. Понадобился глубокий вдох, чтобы голос звучал ровнее. – Я не сказала нет. – Чон взглянул на меня, в то время как трубка не прерывала монолог. – Я спросила, всё ли нормально с твоей башкой, волонтёр хренов. Ты целуешься со всеми обделёнными в акте самопожертвования? Чон Чонгук кинул звонящему: «Жди» – и, не убирая телефон, ответил с улыбкой: – Только самых отчаянных. «И что ты подразумеваешь, мудак». – Не лор – тебе нужен психиатр. – Я обсуждаю свои предпочтения… – он посмотрел на мои колени, – исключительно с самими предпочтениями. Белиберда, которая стала разъедать мозг. Невозможно терпеть этот цирк. Я развернулась к лестнице. – Серьёзно, Чон, ты насобирал сексуальных расстройств на медвузовское пособие. Когда я потянула на себя тяжёлую дверь, в спину прилетело смеющееся: – А ты не сказала нет.