Сын маминой подруги

Кафельный пол холодит левую половину тела. К виску липнет остывшая кровь. Мы повёрнуты друг к другу. Нас давит кромешная темнота, но он весь будто подсвечен: я отчётливо вижу синеватую кожу и раскрытые глаза. В них нет осознанного блеска – пустынное мёртвое поле за мутной поволокой. Его взгляд умер на мне – нет, не хочу… но не могу встать, не могу даже пошевелиться. Я привязана к нему? Помогите!.. Открываю рот, но звука нет: ни связки, ни мышцы не напрягаются. Тело лежит грузом. Я в коме? Язык не двигается, но по рецепторам бьёт тошнотворный вкус железа. Это не моя кровь… Немой ужас выбивает воздух из лёгких. Не понимаю, как снова задышать. Ничего не работает. Слёзы не льются. Мои глаза не двигаются, даже не моргают… Они теперь как у него? Больше не могу смотреть – но не могу не смотреть. Зачем, господи… Разве он был счастлив в последний момент? А когда выжил?.. Получилось вытолкнуть себя из сна. Сразу же мне почудились монотонные стоны и, отодвигаясь дальше от беспамятства, я осознала, что сама их издаю. Слепо нашарив на полу пузырёк со снотворным, я выдернула пробку и вытряхнула содержимое прямо в рот; языка коснулись две таблетки. Мозг просыпался. Начали формироваться первые мысли – они уже несли в себе кошмар. Я стала быстрее вспоминать любой мотив песни. Из прошлого, видящегося размеренным и мирным, заиграла электронная гитара. Перед глазами возник набросок набережной. На середине мелодии я провалилась. Чанёль появился ближе к рассвету. Он сидел в электричке напротив – я едва могла уловить фиолетовую шевелюру среди забивших вагон людей – и настраивал акустическую гитару. Его злость не перешла за ним из яви, наоборот – от него веяло безразличием. Чанёль даже не смотрел в мою сторону. Я позвала – он не отреагировал. Пересилив совсем реальное чувство стыда, я окрикнула его ещё раз и попыталась протиснуться сквозь несдвигаемый живой барьер. Ничего не изменилось. Мне были видны одни его пальцы, которые крутили колок для натяжки второй струны. Тогда я стала выливать вслух всё. Что не хотела его беспокоить. Что надеялась справиться самостоятельно. Что просто устала. Что я очень его люблю. Чанёль дёрнул струну в последний раз, поднялся и направился к выходу. Перед ним толпа расступалась, а меня не пропускала. Я ломилась следом, теряя из виду широкую спину в светлой футболке. Почти дотянулась до его руки – пальцы ощутили тепло его кожи – и меня резко потянули назад. Чанёль исчез. Под натиском я опустилась на сиденье позади. Электричка всё не сбавляла в скорости, продолжая нестись в неизвестном направлении. Грудь сдавил внезапный ужас потерять Чанёля навсегда. Только не это – что угодно, только не это!.. Я подорвалась за ним снова, но встать мне не дали. Прозвучало вдруг: – Села на место. Знакомый голос. Я не повернулась; боковым зрением видела, как моё запястье пережимала чужая рука, обвитая металлическим браслетом часов. Они выделялись, блестели в мутном освещении вагона. Тонкие стрелки на синем циферблате оставались неподвижными. Но часы тикали – этот звук выступал наперёд, поглотив собой визгливое скольжение по рельсам и эхо туннелей. – Оно остановится? Мне нужно выйти, срочно!.. – Угомонилась. Я не сводила глаз с циферблата. Когда оно остановится? За спиной скрипнула дверь. Я сделала вид, что сплю, следя за тем, как по оконному стеклу тяжело скользит вниз капля, раздувшаяся от мороси. – Ну-ка вставай, – послышался мамин голос, – нельзя валяться вот так весь день! – Мне нехорошо, – через силу. – Конечно – ты же ничего не ела. – Судя по звукам, мать открыла шкаф. Я чуть повернула голову: она развешивала на плечиках выглаженную белоснежную рубашку. Ей удалось всё отстирать несмотря на то, что спустя пару дней пятна почернели. Мерзкий ком в горле напомнил о себе. Я подвигала сухим языком во рту, собирая слюну, чтобы проглотить несчищаемый вкус железа. – Быстрей поднимайся, к тебе оболтус твой заявился. – Что? – я приподнялась на локте. – Чанёль пришёл? – Он вообще в школу ходит? – не слыша меня, бурчала мать. Мелкие пуговицы под её пальцами ловко вбегали в петли. – Не поступит он никуда с таким отношением. Бестолочь – на уме только песенки, а на жизнь кто будет зарабатывать?.. Я выползла из-под кома одеяла, ступила на ноги – стены закачались маятником. Вспомнилось, как отдалялся от меня Чанёль и скрылся за пассажирами. Тревога мелко заколола вновь, зашевелилась, подталкивая меня исправиться как можно скорее, чтобы больше не упустить его. Поэтому уже на ходу я натянула красное худи поверх пижамы, оставляя мамино возмущение позади, в ванной наскоро плеснула в лицо холодной водой и, цепляя дверной косяк, выбралась на кухню. Чанёль сгорбился на стуле; с шеи не свисали привычные наушники кислотно-зелёного цвета. Под мокрой от непогоды косухой собралась складками впитавшая влагу толстовка. Парень вертел в руках бумажный свёрток, пока не услышал мои шаги и не поднял глаза. …Чанёль был в моей жизни всегда. Дружба зародилась между двумя трёхлетними мартышками, которые разрисовывали фломастерами серую плитку туалета в детском саду, – но в короткий срок она переросла из лишённого осознанности кооператива в нечто очень сложное и накрепко сплетённое. Так сходятся зрелые личности в старшем возрасте: нас не связывали ни обстоятельства, ни декорации садика-школы, ни личная для каждого выгода. Мы приняли друг друга интуитивно и продолжили движение бок о бок, будто так прописано в кодах самого мироздания. Нашу дружбу миновал тщательный анализ, впрочем, как и многие важные составляющие. Типа: солнце светит, стены отчего дома защищают, Чанёль рядом – духом или физически – двадцать четыре на семь. То есть, не имели смысла какие-либо доказательства тому, что Чанёль константа моего мира, а я – его. И впервые я задумалась: навсегда ли? Дело в том, что день назад у Ким Намджуна случился приступ рыцарства. Он вывел меня на парковку, заботливо держал за плечи, говорил, что всё хорошо, вызывая такси премиум-класса. Может, его впаянная добропорядочность сжевала мою последнюю, самую важную нервную клетку. Или всему виной симбиоз добропорядочности Ким Намджуна с вылизанными туфлями Ким Намджуна. А может – сын маминой подруги aka мой будущий начальник aka ёбаный социопат, которого мы оставили в стенах элитки придумывать для учителей логическое объяснение, с хуя ли у лучшего мальчика расцарапана шея в кровь. Вероятнее, я испытывала восторг от всего сразу, меня размывало в пространстве, будто акварельную кляксу, нервозная боль сжимала пустой желудок, и взрыв внутри мог обернуться истошным криком во всю глотку. Меня колотило как отбойный молоток. Это был предел. Я вывернулась из-под гиперопеки Ким Намджуна и пошла пешком. Элитка находилась на окраине города, денег на проезд не хватало. Не соображая, что делаю, я набрала Чанёля, встав на обочине пустой проезжей части, а когда зазвучал его голос… господи, не плач – это был истошный вой. Бесконтрольный, дикий звук – без понятия, как Чанёль разобрал в нём хоть что-то, но уже через полчаса он был со мной, гладил по голове, обнимая, и ждал, пока истерика стихнет. Но разве он должен? В искусственном социуме, окаймлённом стенами школы, словно бортиками лабораторной стеклянной чашки, именно Чанёля выделяли из нашего дуэта как недалёкого и инфантильного. А в реальности Чанёль, надёжный и стойкий, накрывал мою неуравновешенность собой, как взрывоустойчивым куполом, чтобы не дать окружающей среде распалить в пепелище очередной пожар. И впервые мне пришло в голову, что он – не обязан, что причин, вроде родственных связей, у него нет, что наша дружба – не просто удача или подарок для меня. В его взгляде читалась решительность взрослого человека, принимающего мои проблемы как собственные, – а я не могла сказать хотя бы то, на что решилась во сне. Бля, это просто невыносимо... Я сильно сжала губы, перевариваемая собственными эмоциями. Из меня хуёвый друг. Поступила с Чанёлем как последний кусок дерьма. Напугала до усрачки. Если бы не вернулась в школу, чтобы отдать грёбаный конспект. Не подумала о нём. Я – паразит. Никогда бы не пожелала ему общество кого-то вроде меня. Самоненависть удваивалась с каждой секундой моего молчания. Чанёль знал – он видел по моему лицу, но хотел дождаться первых шагов с моей стороны. Почему-то было страшно. Казалось, что любым своим словом или действием я только всё испорчу. И он разочаруется во мне. Со стороны комнат заскрипели половицы – позорное облегчение. Чанёль, вздохнув, поднялся с насиженного места, скрипя сидушкой. Кивнул в коридор: – Лохи педальные вперёд. Дом у нас не старый, но простенький – отец запрятал очевидную скромность бюджета за потрясающим садом. Благодаря кустарникам и деревьям участок сменял цвета с зелёного на золотой или багровый в зависимости от времени года. Кроваво-красные ветви дёрена оплетали небольшую беседку, куда мы забежали с Чанёлем, чтобы не промокнуть. Из дома нас не было видно, что обоим было на руку. Парень плюхнулся на сухую скамейку, тут же раскидывая по каменным плитам лапищи, и положил мне на колени бумажный свёрток. Я развернула: внутри лежали таблетки в небольшом пакетике и онигири. Парень затараторил: – Колёса нормальные, по рецепту, не бойся. Выпросил у хёна со студии – он их пачками жрёт, потом вырубается прям за пультом, хрен докричишься… – Чанёль почесал ухо рядом со свежим проколом. – Надо было тебе всё-таки перетереть со школьным психологом, он бы тебе выписал какие-то определённые, они же, наверно, разные есть, я хер знает. – Чанёль, ты… – Онигири опять с тунцом, короче. Батя всю икру схавал... – парень снова не дал мне рта раскрыть: – давай ешь, твоя мать кричала, что ты из ума выжила – объявила голодовку. – Неправда, – промычала я. – Ну да, а видок зомбаря откуда? – Скажи спасибо, что не запах. Чанёль фыркнул, запихивая руки в дебри карманов. Пожал плечами. – Не факт – у меня насморк… Это, меньше слов, женщина, – друг повысил тон, – я чё, зря рисоварку спалил. Я возила покрасневшими костяшками по обёрточной бумаге, копя силы на то, чтобы издать звук и при этом не разреветься от вот этого всего к Пак Чанёлю. Выдавила в итоге одно: – Не могу есть. – А ты попробуй. – Парень слегонца ткнул в меня локтем. – Природа сделала тебя глупой обезьяной: на первом месте у неё голод, а не менталочка шизанутая. – Чанёль, – снова попыталась я, и у меня задрожал голос. Он не выдержал: – Бля, ну что-что? Что «Чанёль»? – Ненавижу себя. – Вот это новость! Ешь, твою мать, пока не затолкал. Полувсхлипнув-полушмыгнув, я откусила немного, и действительно: голод проснулся с первым проглоченным куском, только троекратно увеличенный. Зная, как уродлив со стороны человек, который наконец дорвался до еды и не распознаёт предела насыщения, я размеренно пережёвывала каждое зёрнышко. Рот наполнялся слюной – никогда ещё вкус риса не казался мне таким насыщенным. – Другое дело, – протянул Чанёль, наблюдая, – вкусно? – Я кивнула. – Он не просто слеплен этими волшебными руками… – друг зашевелил пальцами-водорослями и опять спрятал их от холода, – я его заговорил. У меня так бабка с водой делала. Я чуть не подавилась, поэтому наспех проглотила рис. – В полку шизанутых прибыло – зачем ты разговаривал с пирожком? Чанёль отвернулся. – А не с кем больше. Ты, вон, нового дружка себе нашла. Обсуждаете там фуа-гра и ламборгини, а Пак Чанёль сидит-пердит в сторонке. Я смиренно жевала с побитым взглядом мимо обвинительной стороны, когда заметила, что рукав худи задрался – из-под него выполз грязно-жёлтый синяк на предплечье, похожий на огромное раздавленное насекомое, – и аккуратно, чтобы парень не увидел, поправила его. – Прости, что напугала, я бы не позвонила, если… – Да при чём тут!.. – психанул Чанёль, вскакивая на ноги. Но беседка была крохотной, тем более низкой, поэтому, потоптавшись на месте, он плюхнулся обратно. Но очень зло. – У тебя на руках чувак чуть не сдох, не спишь нихуя, не ешь, а я когда должен был об этом узнать, а? Чё у тебя за приколы такие?! – он шумно выдохнул и потёр глаза обеими ладонями. – Бля, да я себе напридумывал хуйни всякой, пока ехал… – Прости меня, что так… – у меня сжалось сердце. – Я уже говорила, что ненавижу себя? – Сейчас втащу, – глухо донеслось из-за ладоней. – Чанёль, – я подцепила край его косухи, – мне самой жутко от этих истерик, раньше никогда такого не было… извини, пожалуйста. – Больше в собственном соку варись. – Ты на моём месте поступил бы так же. Чанёль убрал ладони. – А ты на моём? Он видит насквозь меня, я – его; разговор той же степени сумасшествия, что и с собственным отражением. Если бы моё отражение было бы таким же охуенным, как Пак Чанёль. В странно интимный момент я рассматривала его, чувствуя меньше неловкости, чем от попыток заговорить. Под диснеевскими глазами синел недосып. Выходит, и я тому причина?.. Захотелось зажмуриться и уткнуться где-нибудь под чанёлевской бочиной, уместиться клубком, как покемон, чтобы генерировать для него тепло тактильное, раз с вербальным нихрена не выходит. Но мне не стоило бы прерывать линчевание взглядом – заслужила; вместо этого я чуть оттянула вниз его нижнее веко: – Себе бы колёс отсыпал – у тебя тут залежи угля, Чанёль ван Бетховен. Друг сдулся, потому что от серьёзных вещей тропка разговора перебежала в бессмысленные степи. – А чё делать, шикарное портфолио мне не приснится. – Он ткнул пальцем в мой лоб. – Ешь сама. – Ага, если не выберу бессонницу вместо сраных кошмаров. Чанёль плюхнул ладонь на мою опущенную макушку. Спросил с беспокойством: – Снился тот нарик? – Хуже – признавалась тебе в любви. Я сосредоточенно ковыряла нитку, выглянувшую из кармана косухи, чтобы появилась достойная причина не поднимать голову. Машинальное поглаживание по волосам на мгновение прекратилось – и возобновилось уже осознанно, ласково-медвежье. Короткие прядки, свободно свисающие у висков, тихо колыхнулись от его смешка-дуновения: – У-у-у, достойно Фредди Крюгера. Аура Чанёля обладала гипнотическим эффектом: ему удалось типично чанёлевскими словом-касанием убаюкать внутреннюю дёрганность. Воображаемая ладонь, которая елозила круговоротом в моих волосах, размешивая мыслительную тину, излучала тепло и помогла мне вырубиться. Кошмары не донимали; удалось проспать до вечера, когда отец вернулся с работы. Он по обыкновению пил кофе, пока заказывал на сайте нужный грунт, а в телевизионной рекламе неудачно разыгрывалась мигрень. Модель красиво охнула – отец бросил на неё полный скепсиса взгляд и кивнул мне, когда я села за стол. Он уже всё знал с рассказов матери, но опасную тему не поднимал, за что я была ему благодарна: вместо утешения ему лучше давалось покровительственное молчание. Из гостиной доносились мамины рокотания; видимо, делилась предвещаниями относительно благополучия моей бизнес-карьеры с очередным телефонным слушателем. Отец заворчал под нос – это вызвало у меня небольшую улыбку. Тогда мне не виделась в бытовухе семьи Чин прежняя тягота потому лишь, что я, высушенная эмоциональными выплесками, цеплялась за неё как за что-то знакомое и испытывала облегчение. Обычный вечер. Как будто всё по-прежнему – как будто завтра я влезу в простенькую форму, вернусь в класс к неповоротливому учителю китайского, нарисую в тетрадке Чанёля злую редиску. Ножом я чистила по кругу лакированное яблоко, когда вечерние новости начались со слов: «Трагический случай в частной старшей школе…» А дальше – режим ускоренной перемотки. С вырезанной дырой в плёнке, где прежде была я. Мать вбежала на кухню. «…о тяжёлом состоянии Пак Сонхвана, сына успешного юриста…» У неё зазвонил мобильный. «…школа известна своими учащимися: наследниками корпораций и предприятий…» Она стала кого-то успокаивать, тихо всхлипывая. «…не выяснена, однако ведутся разговоры о возможной травле…» Я услышала имя маминой подруги прежде, чем отец повёл мать в другую комнату. «Пак Сонхван отрицает причастность одноклассников». Мозг не совсем улавливал происходящее. Вероятно, свойства чудо-снотворного. Мой взгляд застыл на фотографии Понга, взятой из школьного фотоальбома. Ничем не примечательный ученик. Худощавый, бледный. Вместо маниакальной улыбки – безразличное выражение на память. Глаза не блестят одержимостью Чон Чонгуком. Я посмотрела на руки: те продолжали механически скрести лезвием по остаткам яблочной кожицы. «Всё это плохо», – вылезла тупая справка. И всё. Неаккуратно отрезав дольку, я отправила её в рот. За препаратной блокадой нетерпеливо топталась паника, но в тот момент я проглотила информацию комом, почти не разжёвывая. Как удав. Когда переварится – неизвестно, да и ладно. Оставим проблемы завтрашней мне. Между зубов проскочила яблочная косточка – к нёбу и языку прилип горький вкус. В шесть утра меня растолкала мать – по ощущениям будто вышвырнуло из разлома пространства-времени. Её голос, звучащий повсюду, воспринимался на предельной высоте звука. Я морщилась и забивалась в глубину пододеялья, но безжалостные ледяные пальцы впились в мою лодыжку и тащили на расправу к сансаре. – …опоздаем… – по ушам, по мозгам. – …живее! Тряпичное тело мылось и одевалось по указке скорее высших марионеточных сил – внутренние за ночь не сформировались, потому что я не спала, а пролежала мертвечиной в бездне. Чтобы, выбравшись, очутиться в похожей, но долгоиграющей. Мать преследовала недовольством, дорогой форменный пиджак, по её мнению, тускнел на мне из-за «не подобающего» выражения лица – я тупо уставилась в потолок, пока она возводила стройный ряд пуговиц, и надеялась, что тот обвалится и погребёт меня под собой, заменив прессинг действительности. Голове было тяжело: шестерёнки всё больше и больше набирали в скорости вращения; зубья одних впадали в резьбу тех, что крупнее. Отдельная безрадостная мыслишка пролегала к целому минному полю. – Зачем мне… – выдавила я, – в школу. – Что значит «зачем», – мать наскоро пригладила лацканы, – родительскому комитету нужно во всём разобраться. Я краем глаза увидела себя в зеркале – захотелось содрать с себя форму вместе с кожей. – Я ни при чём. Мне разрешили не… – Перестань, дело-то серьёзнее некуда – запятнана репутация всех учеников, а не только школы! Это же катастрофа! Главное, чтобы на вашем поступлении не отразилось… и как только репортёры узнали. Какое невежество, злые людские языки теперь всё переврут… Комитет это так не оставит – господин Чон очень недоволен, даже лично приедет… ох, бедный Чонгук – у мальчика и так дел невпроворот, тут ещё и неприятности… У порога мать подвинула ко мне начищенные ботинки. Слово «неприятности» отдавало эхом. Бедный Чонгук – чистка обуви обошлась бы мальчику гораздо дешевле. Дорога до школы была проложена теми же, кто возводил девятый круг ада. Мать за это время опробовала все словесные конструкции для описания собственных переживаний за семью Чон. Их благородный сын – путеводная звезда моя пожизненная, счеканенный из золота оберег от голодной смерти – упоминался чаще усваиваемого, чтобы навязать его лик с понятием признательности. Время заморозилось, маршрут строго задан, бежать некуда, только одно – слушать о Чон Чонгуке – видеть Чон Чонгука. Раздражающее тиканье. Чон Чонгук. Чон Чонгук. Чон Чонгук. Не переставая. Приходилось смотреть. Твёрдые черты, самоуверенная осанка. Пустые глаза. Задело далёкую мысль: «Каково это – быть им?» Решительным в каждом шаге, собранным, притягательным… Если бы мне повезло хотя бы с внешностью – мой мир перевернулся бы? Или, возможно, стал бы понятнее тот, в котором живёт он? Моё будущее не казалось бы матери настолько безнадёжным – без него?.. Сверлом мне протаранило мозг: «Вы с Чонгуком…» – и я закрыла глаза. Стены коридоров давили. Чем ближе мы подходили к конференц-залу, тем хуже мною сдерживалась паника. Мелкая липкая дрожь выбиралась изнутри и разбегалась к кончикам пальцев. Я еле волочилась – к ногам словно привязали гири. Предчувствие сигналило: за дверьми ждёт поворот с ухабистого, но привычного пути во мрак – в тревожный сон, из которого сложно выбраться. Нас встретила мамина подруга. Несмотря на изысканность её одежды и аккуратный макияж, было заметно, как тяжело она воспринимает случившееся. Её веки слегка покраснели и опухли. Она погладила меня по голове, приобняв. – Боже, девочка моя, на тебе лица нет… – женщина, кажется, сдержала сухой всхлип. Чувствуя искреннюю заботу, я сожалела, что она вынуждена пропускать это через себя. – Не переживай, милая, всё обойдётся. Мы не оставим тебя одну. Иронично до мерзости, как её слова, идущие от самого сердца, обрели иную форму, когда достигли моего восприятия: вместо ласкового утешения билось в набат угрожающее: «Он не оставит тебя. Он не оставит тебя». Женщина открыла свой клатч и достала небольшую коробочку. Внутри лежал зелёный галстук, свернувшись змеиным клубком. – Сейчас просто необходимо выглядеть безукоризненно. – С этими словами она в несколько умелых движений затянула вокруг моей шеи петлю с аккуратным узлом у воротничка. Пригладила его любовно. – Это Чонгука. Он придаст тебе уверенности. Узел препятствовал спокойному дыханию, упираясь сквозь плотную, словно накрахмаленную, ткань; тугой шёлк сдавливал горло. Как его пальцы. Меня лишили последней воли. – …идём-идём, купим тебе кофе, – звучал где-то в стороне мамин голос. – ...отойдём, а ты подожди их здесь, милая, – глухо доносилось до меня, – Чонгук и его отец сейчас подойдут. Стук каблуков долго не утихал. Затем оборвался внезапно, до осязаемой, плотной тишины. Я осталась одна. Дрожащими пальцами я попыталась ослабить узел, но ничего не вышло. За считанные секунды перестало хватать воздуха, будто лёгкие сжали ледяными тисками. Я задышала глубже – голова пошла кругом. Коридор поплыл перед глазами. Рубашка под пиджаком холодно и липко касалась спины. С каждым судорожным вдохом нарастал страх, всё больше и больше – меня затапливало целиком, что-то не давало мне выплыть и нормально вдохнуть. Первая мысль – бежать. Как можно дальше, забиться в тень, в угол, укрыться руками и исчезнуть, но вместе с тем, совершенно дезориентированная, я не могла двинуться с места. В другом конце у лестницы появились силуэты. Сделавшееся туннельным зрение не позволяло разглядеть отчётливей, шаги были глухими – заложило уши. Но я поняла, что это они. Безумие, если я узнавала его по походке… Прирученная к тому, чтобы ничем никому не мешать, даже на грани я поклонилась в девяносто градусов, когда шаги приблизились. Господин Чон, возможно, сказал что-то или прошёл в конференц-зал молча, не знаю – в ушах дробью колотилось собственное сердце. По полу проплыла тень закрывающейся двери. Ожидание неизбежного растягивалось. У противоположной стены была скамья с мягким сиденьем; я заставила себя сесть и, зажмурившись, попыталась если не успокоиться, то хотя бы отвлечься, прежде чем позовут внутрь. «Ничего сложного – вспомнить песенку, или португальские слова, города… не получается – тогда станции метро до дома. Раз…» – Отличный вид – жертву отыграешь отменно. «два…» – Домашнее задание от Понга? «три…» – Что с системой оценивания в вашей ролевой – что ты с этого получаешь? «Чон Чонгук Чон Чонгук Чон Чонгук Чон Чонгук» – Или тебе хватает обоюдной слезливой дрочки над кодексом морали? – Завали лицо, Чон. Слова вылетели без моей воли, голос был мне не знаком – по кускам обнажалось нечто чужеродное. Я распахнула глаза, вперяясь сквозь мутную пелену в своё отражение на тёмном стекле дверей: оттуда смотрел жалкий, дрожащий моток нервов, истончившийся и жухлый, без каких-либо опознавательных черт. Паника и страх преобразовывались и мелькали искрящимися бледными всполохами, очевидными стороннему наблюдателю. Я теряла контроль. – О-о, оно говорит. Тот, кого зеркалила вторая створка дверей конференц-зала, разглядывал сгорающую изоляцию с ухмылкой. Тёмный глянец выкрал его силуэт, как объектив помешанного фотографа, и превознёс каждый высвеченный изгиб ткани, рисующий контуры его тела. Недостатками и огрехами – людским уродством – кормился идол, которого он создал. Потому отражённый рядом со мной Чон Чонгук казался мне как никогда красивым. Пак Сонхван, стоя перед ним на четвереньках, думал о том же. Сколько высмеяло меня отражение – ровно столько оно возвратило ему обожанием. Видеть со стороны свою ущербность, как видит её Чон Чонгук – это издевательство, невыносимо физически. Но ему этого было мало, он хотел убедиться воочию; сиденье сбоку прогнулось под чужим весом. Чон опёрся на руку, наклонился ближе – я удерживала каждое его движение в стекле, прикованная к роскошной картинке, – и понизил голос: – Порадуй меня, осталось ведь что-то от твоего ораторского гения после репортёров. – Я ни при чём… – Спорный вопрос. – …это не я слила. Сонхван попросил не говорить… В синяк на руке – в эту уродскую метку – впились пальцы. Я охнула от внезапной боли и тут же инстинктивно вцепилась в его кисть ногтями – сломанные кончики проехались по заживающему следу укуса. Чтобы сделать ему больно так же, как мне было сейчас. Чон дёрнул на себя – я подняла голову, пересекаясь взглядом: сдерживаемый гнев разъедал его идола изнутри. Он сам был на грани, но голос держал тихим, слышимым только на небольшом расстоянии между нами. – Для тебя разжевали и упаковали успешное будущее – тебе и делать ничего не пришлось. Но вместо этого ты предпочла подтирать за конченым наркоманом – что, блять, с тобой не так. – Со мной?! Мне не похуй, когда умирает человек, – зато абсолютно поебать на эту помойку, на всё то лютое дерьмо, которое здесь творят под эгидой твоей прихоти, и на ебанутую помешанность Пак Сонхвана на тебе – особенно. Поэтому, даже если бы он не попросил – я бы всё равно смолчала. Это не моё дело. – И в шею ты мне вцепилась из-за похоти, а не потому что вершила правосудие. – Недобро улыбнувшись, Чон вскинул подбородок, демонстрируя почти сошедшие царапины. – Ломай эту комедию сколько угодно, мать Тереза, но когда угашенный Понг в который раз будет умолять отсосать за дозу, ты узнаешь об этом первой. Даю слово. Ради такого я куплю грёбаный кинотеатр – только для нас двоих: хочу, чтобы ты в полной мере насладилась тем, как глубоко проникается Понг не твоей заботой, а членом очередного наркодилера. Потемневшие масленые глаза, изогнутые губы, напрягшиеся мышцы – ублюдски, болезненно прекрасный. Допусти. Прими его – и поползи за ним следом. Его шея раскрывается передо мной, гладкая, смуглая. Белизна воротничка разграничивает поле действий. Руки ложатся на неё. Мне горячим прикосновением отдаётся в ответ тугой пульс. Ногти погружаются в кожу. Как натянутая тетива охотничьего лука перекатывается и выскальзывает под пальцами сухожилие мышцы. Впитывая мою ненависть, принимая меня, его кожа воспламеняется десятком розовеющих звёзд. Хочу продраться вглубь – к сердцевине, разводя чавкающую мякоть плода, – сжать в кулак согретый для лёгких вдох. Хочу унять, наконец, дрожащие руки в его хрипах и дыхании, в самой его сути. Выработанные рефлексы вынуждают его сглотнуть – в раскрытую ладонь доверчиво утыкается упругое адамово яблоко. Запрет, созданный, чтобы управлять и помыкать – завлекательно настолько, чтобы добудиться инстинктов во мне, порицаемых христианским монотеизмом… бредовая мысль, но чем тогда обернётся для меня соблазн одного укуса, окупится ли последствия вкусом его уязвимости. Вгрызться зубами – безумие, которое находит во мне отклик. Рвать, раздирать, пробираться, присваивать и упиваться – прочувствовать его… В черепную коробку вдруг вторгся голос классрука – слишком нормальный: – Чин Ису, пройди в конференц-зал.