Сто дней ожидания

      В их эпоху никого было не удивить отравлением. Аристократичная смерть — отпрыски знатных домов, почему-то, находили в яде определённое изящество. Это было даже почти хорошей манерой, если представитель высшего света находил свою смерть именно в яде.       Отравлениями было никого не удивить. Отравления были привычным делом. И, пожалуй, это был вопрос времени, когда кто-то попытается отравить кардинала.       Не было более опасного и могущественного человека во Франции, чем Ришелье. Равно как и не было человека, у которого было бы больше врагов, чем у него. То, что кардинал до сих пор был жив, было не иначе как Божье благословение, ведь в противном случае, уже давно он лежал бы в своём склепе, тлеющий и обращающийся в прах, как о том говорит Библия.       Ну, по крайней мере, Арамис всегда думал так.       Однако когда кардинала отравили и он начал конать прямо на его глазах, Арамис удивился. Не то чтобы он был в восторге от этого человека, но он не мог не признать его заслуги перед Францией. Арамис уважал кардинала и напрямую зла ему никогда не желал. А ещё понимал, в какое болото погрузится двор, если Ришелье так скоропостижно скончается.       Интриги похожи на загрязнение, мерзкое и вонючее, текущее реками нечистот. В них нет ни чести, ни морали, ни души — лишь выгода и жажда наживы, богатства и славы. Если кардинала убрать вот так вот резко и внезапно, двор повгрызается друг другу в глотки, лишь бы занять лакомое место подле короля.       Не то чтобы это касалось самого Арамиса. Но даже косвенно участвовать во всей этой вакханалии ему было противно. А потому…       Его медицинские познания, конечно, слабы. Они поверхностны и во многом основаны на опыте, а не на изучении длинных трактатов или ведении диспутов. Однако это не мешает мушкетёру мгновенно схватиться с места и пойти следом за капитаном, несущим бьющееся в агонии тело. Взять на себя всю ответственность и вытащить кардинала с того света.       Арамис — средоточие уверенности в себе и своих силах. Он действует более по наитию чем рекомендациям, но это всё равно лучше чем ничего. И с лёгким удивлением замечает то, что замечать, очевидно, не должен был.       Капитан смотрит на кардинала с неприкрытым беспокойством. Тем самым, которое бывает во взгляде близких друг с другом людей. Он с заботливой аккуратностью придерживает слабое тело и с искренней тревогой заглядывает в бледное лицо. Странная нежность сквозит во всех его движениях — такая, какую даже друзья не позволяют друг другу.       Кардинала, меж тем, рвёт даже сильнее нормы. Сильнее, чем рассчитывает Арамис. Он давится желчью и слизью и кашляет глухо, пока лоб его блестит от холодного пота, прошибающего всё тело. Не только в яде, по всей видимости, дело, и Арамис едва заметно хмурится. Скользит осторожным, но цепким взглядом по худосочной фигуре кардинала и видит то, что видеть не должен был.       Отравлением никого было не удивить. Но одно дело отравить надоедливого соперника-альфу или бету, и совсем другое — беременного омегу. Кто бы, конечно, мог подумать, что кардинал окажется последним, но всё же факт от того не перестаёт быть фактом. И это…       Арамис считает, что это низко. Да, конечно, понятно, что о деликатном положении кардинала знал только капитан, но всё же покушаться на жизнь вынашивающего родителя это… низко и мерзко, да. Те, кто опускаются до такого, лишены даже остатков какой бы то ни было чести и морали, и их, по мнению Арамиса, остаётся только убить так, как убивают бесславных ублюдков.       Не то чтобы Арамис в одно мгновение воспылал особой любовью и благосклонностью к кардиналу, нет. Но кардинал был частью семьи капитана, капитана, который самому Арамису был почти отцом. Кроме того, вся ситуация задевала его собственные моральные принципы, и для мушкетёра это было долгом чести придерживаться их.       Он стал случайным свидетелем и хранителем чужой тайны, и он не собирался предавать их.