Не отпускай меня

США, Нью-Йорк       Поговаривают, что существуют на белом свете вещи, которыми можно любоваться бесконечно: вода, огонь, звездное небо и прочее. Виктория Холмогорова была уверена, что таких вещей гораздо больше на самом деле. И одной из них был Бродвей, по которому она прогуливалась неспеша в компании институтских подруг. Впрочем, по-настоящему близка она была лишь с Аминой – уроженкой Пакистана. Её семья переехала сюда чуть больше года назад по инициативе отца, который поначалу работал здесь в сфере строительного бизнеса, а позже, когда прочно закрепился, смог перевезти свое немалое семейство. Амина поступила в Школу архитектуры и городского планирования при Нью-Йоркском университете одновременно с Викторией. Сдружились они достаточно быстро, были среди её новых знакомых и француженки и испанки, в вот американок не было ни одной. В какой-то момент Холмогорова вообще начала сомневаться в наличии американцев в Америке. Количество приезжих, туристов и иммигрантов было до того высоким, что затмило собою число коренных жителей. Даже таксисты нередко попадались русские. Однажды Виктория села к такому в его желтое такси, а как только в ответ на просьбу «To Mullberry Street, please» услышала возмущенное: «И где это, бля?», чуть не расплакалась от счастья, готовая расцеловать этого угрюмого таксиста в кепке в клеточку. Было здорово поболтать с ним о жизни. Русский оказался душевным и совсем не грубым, каким показался в начале.              Однако город неоновых огней покорял её с каждым новым днем на протяжении целого месяца. Невозможно было в полной мере насладиться гигантскими небоскребами, яркими улицами, зеленью Центрального Парка, смесью сладких ароматов из кофейни, что у дома, вкусом вредных, но таких заманчивых гамбургеров, что в Макдональдсе, бесконечными потоками машин, которые наплывают со всех сторон длинных улиц. Некоторые люди полагают, что Москва – удушливый город, город вечных очередей и давки. Но эти люди, очевидно, не были в Нью-Йорке. Москва с наступлением сумерек немного стихает, а Нью-Йорк не спит никогда.             – Очаровательное, правда? – Амина завороженно глядела на элегантное платье, струящееся по тонкой пластмассовой талии манекена за витриной одного из многочисленных бутиков. Виктория остановилась рядом, бросила оценивающий взгляд на наряд и сморщилась.             – Слишком открытое, на мой взгляд.             – Разве для тебя это проблема? – с горечью в голосе отозвалась пакистанка.             – Я не очень люблю такие вещи. Да, они, конечно, красивые, но мы надеваем такое больше вон для них, а не для себя, – Холмогорова кивнула в сторону прошедших мимо беспечных парней, которые не могли не угостить своим вниманием симпатичных девушек. Правда, пакистанка привлекла их гораздо меньше.             – Вовсе нет.              – Ну, в большинстве случаев – да. Мы все время хотим кому-то понравиться. Разве не так? Вот почему ты так хочешь снять свой хиджаб? Ведь он тебе очень идет, ты в нем красавица, но парни это не оценивают. Им интересно знать, что ты скрываешь под одеждой. И зачем это надо?             – Ну, мой хиджаб отталкивает их не потому, что в нем я не так красива. Он показывает, кто я есть. А в последнее время мусульманам мало где рады.             – Политические глупости, – отмахнулась Холмогорова.             Они брели дальше. К счастью, Бродвей, поражающий своими размерами, это позволял. Девушки дошли до пересечения с 81-ой улицей.             – У тебя были когда-нибудь серьезные отношения? – краснея от собственного вопроса, Амина взглянула на подругу. Виктория улыбнулась.             – А у тебя?             Пакистанка стала совсем как созревший помидор.             – Никогда.             – И у меня никогда, – вздохнула Виктория и ободряюще приобняла подругу, – в смысле ничего серьезного.             – Он был русским?             – Да, это случилось ещё до моего приезда сюда, в Москве. Все очень быстро началось и очень быстро кончилось. Наверное, я во многом сама была виновата… Нельзя ни при каких обстоятельствах отключать голову.             – Ты из-за него сюда приехала?             – Ну и вопросики ты задаешь, – нервно рассмеялась Виктория, а потом погрустнела немного и пожала плечами, размышляя над ответом. – Отчасти… Я здесь, чтобы все забыть и начать новую жизнь. Но, признаться честно, дается мне это с трудом. Вот теперь и ты все напомнила.             – Извини, если расстроила.             – Да что ты! Не забивай голову… Все прошло и больше не повторится. Больше ничто и никто не заставит меня вернуться в Москву.              Говорить уверенно было куда проще, чем ответить потом за свои слова и в действительности выбросить из головы родной город и родные лица. Виктория практиковала это каждый день: все реже созванивалась с отцом, почти ничего не спрашивала о брате, даже когда Юрий Ростиславович пытался что-то рассказать о нем, она мгновенно переводила тему. Сам Космос вообще не звонил, только изредка передавал через отца приветы. В душу Вики закралась колючая обида, свернулась в клубок, словно ежик, и больно царапала своими иголками тоскующее сердце.             Прошел уже месяц её так называемой новой жизни, но оттенки старой не давали спокойно насладиться впечатлениями. Если первая неделя полностью отрезала её от Москвы и всего, что там осталось, то на вторую она была готова выть, словно бродячий пес. И если бы не тетя Аня, не перестающая поддерживать в ней интерес к жизни и заряжать своим собственным энтузиазмом, Вика бы давно сгинула здесь, на чужой земле.             Однако ни одного минуса Холмогорова тут не находила. Ей нравилась новая школа, ей нравились новые люди, ей нравилось профессиональное преподавание, ей нравилось изучение испанского и арабского языков. А недавно она решила заняться танцами. Её внезапное желание было тотчас же удовлетворено, но на первом же занятии Виктории стало плохо. Она снова упала в обморок, и тогда Анна Львовна не выдержала. Серьезные сигналы молодого организма не на шутку разволновали пожилую женщину, и она требовала немедленного визита к врачу, от которого Виктория долгое время отнекивалась. Списывая свое недомогание на стрессовые ситуации, на тяжелый перелет и перестройку на новый режим, Холмогорова игнорировала слабость, тошноту и головокружение, умалчивая о них. В этот раз скрыть от назойливой тетушки ничего не получилось, и Виктории пришлось сдаться и согласиться на все, что ей с неподдельной заботливостью предлагали.             На приеме у доктора Паркера, которого дядя Миша знал уже несколько лет, Виктория нервно ерзала на стуле и то и дело потирала похолодевшие от волнения руки. В ожидании результатов анализов она не отводила глаз от окна, за которым простилался необъятный город, маршруты в котором она все ещё не могла запомнить наизусть. Тяжело давалась ей жизнь простой американки, и все вокруг было ей абсолютно чужим и непривычным. Единственное, что роднило её с США, это превосходное знание языка. Именно оно помогло ей понять доктора Паркера, как только он вернулся в кабинет и с любезной, но слегка озадаченной улыбкой на лице сообщил, что причиной её нездоровья является беременность сроком в две недели.             – А Вы… Вы не ошиблись, сэр? – Вика покраснела, а потом резко побледнела, словно вся кровь разом отхлынула от лица и от страха где-то в самом низу спряталась. В глазах потемнело, и Холмогорова потерла переносицу, облокотившись на спинку стула.             – Вам плохо? – обеспокоенно спросил врач. Вика попросила воды, и он передал ей стакан с водой, а вместе с ним и заключение. В бумаге она совсем ничего не поняла. Надо сказать, что врачебная лексика была ей совсем незнакома. Но слова доктора Паркера были ясны в идеале.             Трясущимися руками она взяла документ, подтверждающий её незавидное положение, и покинула белый кабинет врача с огромными окнами. В коридоре её тут же встретила Анна Львовна и ахнула, увидев болезненно белое лицо племянницы. За те ничтожно-маленькие секунды она успела подумать обо всех самых страшных диагнозах, какие только знала, пока данная врачом бумага не оказалась в её руках. Из неё она выявила не менее шокирующее известие.             – Родненькая ты моя!.. Как же это?..             Но вопрос тетки остался без ответа. Виктория опустила голову и медленно направилась к выходу. Вот так… Именно так это и бывает. Видимо, правду говорят, что у Бога на каждого свои планы, и зачастую они не совпадают с твоими личными.       Москва       – Что ж, выздоравливай, Александр, – Пётр Русланович протянул Белову жилистую ладонь, и парень крепко пожал её на прощание, – друзьям твоим передам весточку. Думаю, скоро им можно будет тебя проведать.             – Спасибо…             Белов, как только важный человек, звавшийся Петром Руслановичем, вышел из комнаты, осторожно встал, придерживая рукой правый бок, и подошел к окошку. Немного подвинув простую капроновую занавеску, он выглянул во двор: у дома стояла черная «Девятка», в которую его новый знакомый сел, перед этим дав наставления паре молодых ребят, что, видимо, дежурили здесь, но на глаза самому Белову никогда не показывались.             Да, подумал Саша, видать охраняют меня здесь, как президента США. Главное, чтобы не как Кеннеди. Белов нутром чувствовал, что второй раз ему уже так не повезет. Пуля, которую автоматчики, налетевшие на дачу Царевых под покровом ночи, имели неосторожность всадить в него, к счастью, достали, и теперь Саша стремительно шел на поправку. А вот впереди простиралось большое и неизвестное будущее. Эпопея с ментовским «наездом» скорее всего закончилась, но просто так бесследно исчезнуть вряд ли могла. Разборки с люберецкой братвой маячили на горизонте, этим волкам пасть заткнуть сложнее, они там, видишь ли, жаждут справедливости, жаждут крови.             Белов вернулся на диван, откинулся на спинку и прикрыл глаза. В голове пронесся поток туманных и обрывочных воспоминаний о той злополучной ночи на даче. Выстрелы, свистящие пули, выбитые стекла, крики сонных голых девиц, которых притащили друзья, чтобы хорошенько оттянуться. Они с Пчёлой петляют, уносясь от дурных пуль, удирают в лес, пока Белову вдруг не приходит в голову посмеяться в лицо стражам порядка. Но в какой-то момент все прерывается, и перед ним возникает образ Вики. Он запомнил её подавленной, разбитой, в слезах. Он растоптал её чувства, вытер об них ноги, думая, что таким образом спасает её. Сейчас он почти не сомневается в своем решении вычеркнуть её из своей жизни, ведь неизвестно, что бы могло случиться, будь она рядом в ту ночь, или в любую из ночей. Однако легче от этого так называемого благородного поступка не становилось. Он причинил ей боль, которую она не заслуживала, и чувство вины терзало его изнутри каждый день, время от времени прерываясь из-за новых впечатлений. Вот как сегодня.             Пётр Русланович выглядел как человек с огромным сердцем и доброй душой, но как только он посвятил Белова в свои дела, тот понял, что размер его сердца вряд ли соответствует размеру его кошелька. Пётр Русланович, по всей видимости, был одним из тех старшаков, о которых частенько упоминал Космос. Увидев в Белове изюминку, он начал аккуратно преподносить ему род своих занятий, где-то подсластив реальность. Но Саша не был глупцом. Иного выхода из всей этой нелепой истории у него уже не будет.             Спустя несколько дней к нему, как и обещал Пётр Русланович, пожаловал один из друзей. Это был Витя. Белов был рад наконец-то увидеть родное лицо.             – Ну чего, брат, как ты тут?             – Нормалек. Как на собаке все заживает. Кормят тут как на убой. Прямо санаторий под солнцем. А у вас там как? Какие новости?             – Новости… Есть парочка. Хорошая и плохая. Тебе с какой?             – Ладно, плакать потом будем. Валяй хорошую.             – В общем, каким-то чудесным образом менты осели. Правда, времени ещё нужно, чтобы наверняка уже не замели. К маме твоей Кос заезжает, помогает, так что за неё, брат, не переживай. За ней присматривают, никто и пальцем не тронет.             – Спасибо, Пчёл, за мать спасибо. Ну, а плохая?             Пчёлкин стянул с головы кепку ради того, чтобы взлохматить волосы, а потом, осмотревшись, понизив голос, сказал:             – Эти черти прознали, кто тебя прячет. Не знаю, откуда информация проскочила, но там реальная разборка наклевывается. В общем, стычки не избежать, брат. Саша воспринял эту новость с абсолютным спокойствием, даже с готовностью. Больше всего ему надоело быть важным элементом, которого прячут и охраняют. Пришла пора встретиться с теми, кто оклеветал его, чтобы наконец раз и навсегда прояснить ситуацию. Саша даже был рад, что стрелка с люберецкими вскоре состоится. Витя, однако, не блистал таким же энтузиазмом, но был убежден теперь крепко в одном: Белый окончательно поправился.             – Что ж, пусть рискнут,– произнес Белов, закатывая рукава синей рубашки.             – А как твоя встреча с Русланычем?             – Грамотный мужик, – пожал плечами Белов, – рассказал про нашу систему. Я и не знал, что у нас все так хреново в стране. Два года у Афгана под боком… Я и не думал, что тут все так круто поменяется за это время.             – Что решил? – настороженно спросил Пчёлкин. По глазам друга он видел, что тот уже давно все обдумал.             – Видно будет. Мне бы сейчас в Москву вернуться. Ну! Еще чем порадуешь, Пчёлкин? – расслабленно постучав парня по плечу, спросил Белов. – Как там… Вика? Витя слегка напрягся. Вопрос Белова прозвучал как-то странно, с какой-то опаской, будто он в этот момент боялся выдать свою самую страшную тайну. Но спросить о ней так и не терпелось.              – А ну да, ты же не в курсе… Уехала она. В Америку укатила, даже не попрощалась.             Белов закивал, принимаясь шарить по карманам спортивных штанов в поисках сигареты. Догадливый Пчёла тут же сунул ему пачку Кэмэл.             – Че у вас там за терки произошли? Кос по пьяни хотел было растрезвонить, да не стал.              – Да ерунда… Хорошо, что она уехала, а то бы тоже под замес попала не дай Бог…              – Ну любили её неприятности, – усмехнулся Витя, закуривая следом за другом. – И не только они.             Последней реплике Пчёлкина Саша значение не придал. Этот этап в жизни тоже можно считать пройденным. Получается, что все делалось правильно. Наверное, спустя много лет они снова встретятся с ней, и он уже не увидит перед собой ту влюбленную девчонку с темными косами. Время все лечит. Теперь между ними целый океан, они на разных континентах и у каждого дорога своя. Но дорогам, как известно, свойственно пересекаться.       Нью-Йорк       На часах ровно два ночи. На кухне тускло горит подцветка. Виктория сидит у самого окна и смотрит снизу на город. Их квартира находится на двадцатом этаже, но отсюда плохо видно дорогу, только её маленький кусочек. Там то и дело мелькают желтые крыши такси. Прямо напротив другой дом. Примерно полчаса назад в последнем окне погас свет. Даже самые стойкие пошли спать, а ей все не спалось. Она вспоминала о доме, и эти воспоминания не давали ей уснуть.              Сколько прошло времени с её переезда? Сколько она успела написать на том самом чистом листе, с которого обычно начинают жизнь? Пару абзацев, не больше. А теперь ей хочется закрыть эту тетрадь и бросить в камин.             Перед ней на столе, рядом с чашкой остывшего клюквенного чая, лежит выданная доктором справка. Почему все так? Если судьба решила преподнести ей подарок, то он оказался крайне неприятным и совсем неблаговременным. На мгновение Холмогорова представила себе будущую жизнь, и в ней не было место этому ребенку. В ней не было место ничему, что бы могло напомнить ей о Саше. Она представляла себя другой, она хотела связать свою жизнь с новыми людьми, жить на Брайтон-Бич, а лучше остаться на Манхэттене. Да где угодно, но уже другим человеком, с другими целями.              Но мысли так и тянули её домой. С другой стороны рисовалась иная картина: уютный отцовский дом, её славная комната с плакатами на стенах, её институт с простыми советскими преподавателями, душевные посиделки в парках под березками, задорная улыбка старшего брата, песни под гитару в беседке и… Саша. Вика бы сейчас отдала все на свете, лишь бы снова его увидеть. Потому она вернулась в комнату, открыла ящик прикроватной тумбочки и под завалами каких-то ценных бумаг, которые не выбрасываются по непонятной никому причине, нашла его фотографию. Она не удержалась и украла её из семейного альбома перед отъездом.             Холмогорова села на кровать, рассматривая любимые черты лица, прижала фото к себе и закрыла глаза. Нет, дальше так не может продолжаться! Резко схватив беззащитную фотографию, она была готова разорвать её, но замерла на секунды, после чего выдохнула и запрятала фото обратно в ящик, нарочито громко захлопнув его. Упав на постель, Виктория разревелась.             Этим утром она встала позже обычного, но, когда вышла на кухню, застав там Анну Львовну, была уже полностью одета.             – Вика, ты куда? Я думала, у тебя сегодня выходной.             – Именно. Теть Ань, нам надо в клинику.              Женщина недоуменно сморщилась.             – Я хочу сделать аборт.             Анна Львовна покачнулась немного, поставила на стол тарелку, в которую собиралась положить несколько блинов на завтрак, чтобы отнести его Вике позже. Стерев выступившую испарину со лба, тетушка приблизилась к племяннице, которая выпрямилась перед ней и выглядела настолько строго, что больше походила на бесчувственную бизнесвумен.             – Девочка моя, дочка… Ты… Давай ещё раз все обсудим.             – Нечего обсуждать. Я решила. Из меня не получится хорошей матери, и… Как я выращу его одна, без мужа?             – Дорогая, а мы на что? Сколько девушек рожают без мужей, и ничего.             – А я не хочу! Я рожу, когда буду к этому готова.             – Да?.. Только вот когда ты будешь готова, там, – тетя Аня указала пальцем наверх, – передумают. Такое случается. И потом некого будет винить, кроме себя.             – То есть, вы не пойдете со мной? – Перед Анной Львовной сейчас стояла твердая и непреклонная девушка, буравя её своим чересчур взрослым и даже похолодевшим взглядом. Она не узнавала свою племянницу, всегда мягкую, всегда ранимую, всегда такую чуткую и добрую. Она не могла её оставить одну в такой нелегкий момент, она поехала с ней, но лишь для того, чтобы уговорить её отказаться от аборта.              Вика за всю дорогу не сказала ни слова. В клинике по всем вопросам ходила сама, и беспристрастные врачи сказали, что операционная для неё будет готова через десять минут, а сама операция не займет и часа. Вика покорно ждала в коридоре, и Анна Львовна вновь попыталась её переубедить:             – Это бесполезно… – покачала головой Холмогорова.             – Вика, послушай, что бы ни произошло между тобой и ним, ваш ребенок тут ни при чем. Избавляясь от него, ты лишь пытаешься избавиться от этой удушающей любви. Но это не поможет. Ты потом сильно можешь пожалеть об этом.             – Я и сейчас жалею, теть Ань.             – А потому что ты не желаешь смотреть на это под другим углом. Перенаправь свое неразделенное чувство на этого малыша. В конце концов, это его наследник, его кровь. А раз ты его любишь так сильно, неужели способна убить этого ребенка?              Застучали каблучки в коридоре. Чернокожая медсестра подозвала Викторию, сообщив, что все готово к её оперированию. Она любезно взяла её под руку и повела за собой. Вика лишь на мгновение обернулась, чтобы взглянуть на тетю Аню. Та проводила её бессловесно, излучая лишь одну маленькую надежду.             Прошло минут десять, прежде чем Виктория вернулась. Тетя Аня тут же поднялась ей навстречу. Ужасающий вопрос застыл на её онемелых губах. Холмогорова же притормозила слегка, глядя себе под ноги, а потом разрыдалась. И не было больше сил стоять. Колени словно сами подогнулись, и девушка осела на пол, бросив рядом маленькую сумку. Анна Львовна всполошилась, но обрадовано вскричала, подбежав к племяннице.             – Родная моя!.      .       – Я не смогла! – сквозь слезы проронила она. – Теть Ань, я не смогла…             – Господи, девочка, радость ты моя. Вставай же, вставай. Не плачь. Все будет хорошо, все хорошо. Родим, значит родим. Радость ты моя. – Она расцеловала её лицо, попутно вытирая платком её слезы. Виктория прижалась к тетке, вслушиваясь в каждое её утешительное слово, а она все тараторила что-то, успокаивала, приговаривала и была несказанно счастлива. А Вика все думала об одном: будет ли Саша точно так же счастлив, когда она ему сообщит?