Одинокий зверь

      Кожу жжёт, кажется, до сих пор, даже там, где её давно уже нет. Ну как «давно»… Примерно неделю. Мужчина не знает, из-за его собственной восприимчивости ли это, а может, он просто слишком много выпил. Под глазами синяки, пускай он проспал достаточно, рядом с кроватью — пустые бутылки. Это их дом, не последнее, но единственное убежище. Вчера он был на кладбище, где тяжесть просто… убивала. Хотелось спросить, почему он не там, внизу, под слоями грёбаной земли, где сейчас самое место, жаль, на вопрос никто не ответит. Идёт, пошатываясь, в кабинет капо — он помнит, как тот отобрал у него набор сделанных втихую фотографий — всего лишь дружеский компромат остался единственным изображением, единственным доказательством, что последние несколько лет он жил, а не просто существовал.       В любимые некогда зеркала смотреть теперь мучительно: лицо изуродовано, кое-где кожа расплавилась, остальная пошла уродливыми волдырями. Будто и не он смотрит сейчас с карточек, такой красивый, с ноткой угрозы в красных глазах, что сейчас заплыли. Ему двадцать шесть, а жизнь уже стремительно несётся под откос. «Семья», «друзья» — слова, такие незнакомые ранее, заиграли свежими красками только сейчас, когда всё было, откровенно говоря, в пизде. Там, под белыми плитами, лежат тела, и он должен быть с ними, должен отдыхать там, а не валяться в алкогольном бреду. Прошутто бы убил его за такое наглое расхищение его мини-бара с дорогой коллекцией вин… Уже не убьёт, не сможет. И не состарит, чего действительно было бы не избежать.       Пить в одиночестве — вообще не в стиле Иллюзо. Прошутто пил часто, но знал свою меру, Мелоне напивался с двух бокалов, Пеши слишком ребёнок, ему нельзя, Гьяччо ведёт, явно принципиально, здоровый образ жизни… Один сплошной водоворот эмоций. Плакать — нельзя, соль разъест едва ли обработанные раны ещё сильнее. С Ризотто неинтересно, его невозможно споить, Сорбет слишком разборчивый, Джелато быстро засыпает… Формаджо, с которым так весело, за чью смерть он так и не смог отомстить… Сглупил, отправившись в одиночку в иссушенный временем город. Пока он приходил в себя, пока добирался обратно, вырубаясь всё чаще…       В воображении его встречали. Мелоне, который быстро брал образцы, чтобы сейчас быстренько загрузить их в странные приборы, Ризотто, который уже химичил что-то внутри его тела с помощью Metallika, Гьяччо, который прикладывал лёд, не зная даже, поможет ли это. Дом встретил мёртвой — убить бы себя за сравнение — тишиной… Он так и не узнал, как они все умудрились сгинуть без него.       Выходит из дома, а всё вокруг как будто в тумане. Иллюзо криво улыбается, ведь туман на самом деле у него в глазах, в теле, поселился в глубинах души. Он будет скучать. Скучать так сильно, как вообще возможно, но жизнь в воспоминаниях слишком мучительна, а он не настолько силён. Дверь за ним закрывается, дом умирает теперь по-настоящему. Зажигалка в кармане — тоже от Формаджо, кажется, ещё тёплая. Тот человек, которому он начал доверять, кому впервые позволил прикрыть гордую спину. Вредный лилипут, бездушный рыжий, который вечно путается под ногами. Лучший друг…       Кажется, что запах жжёных фотографий навечно стал его парфюмом, самой дорогой туалетной водой из всех, что когда-либо существовала. Безжалостный огонь пожирает воспоминаний, жаль, не стирая их с внутренней стороны век. Боже мой, как же глупо… На последней фотографии их только двое. Она достаточно старая, уже даже немного выцвела и лишилась двух уголков. Касается ею лба, но тут же отнимает. — Arrivederci, — в единственной слезе играют блики. Он уходит в туман за оградой, чтобы никогда не вернуться назад, унося с собой всю скорбь по ушедшим.