Племя

— Я вернулся. Он говорит это, как будто за плечами у него какое-то грандиозное сражение, а не (всего лишь) туша убитого оленя. Туши тоже уже нет, кстати. Тьелко давно избавился от неё, но запах крови на теле, запах зверя, запах пота — всё это отец мог бы почувствовать, если бы ему вдруг пришло в голову обнять Келегорма или хотя бы приблизится к нему. Феаноро не приходит. Глава огромного семейства сухо и устало кивает, на мгновение отрываясь от какого-то свитка в своих руках. Тьелко думает, что, если бы внезапным ночным посетителем отцовского кабинета был Куруфин или, скажем, Майтимо, Феаноро бы возможно отреагировал иначе. Возможно братья заслуживают больше, чем мгновение драгоценного внимания мастера, гения и создателя прекрасных Сильмариллов. Келегорм мнётся на пороге (его не пригласили войти, но и не прогнали) и думает, что с тех пор эти самые Сильмариллы появились, они — все они, даже Курво — стали не важны. Они стали второстепенными творениями. Несовершенными и уже не важными. Келегорм знает, что раньше отец всегда обращал на него внимание. Знает, что его любили... Не так, как Куруфина, но не меньше. Просто — иначе. Это трудно объяснить. — Как улов? — тихо спрашивает Феаноро, поднимая взгляд на сына. Он жестом указывает на кресло рядом — совсем рядом! — с собой, и Тьелко послушно приближается к отцу, стараясь ничем не выдать своей радости. Стараясь не улыбаться от того, что: «он не слишком устал и, кажется, даже не раздражён. С ним можно поговорить. Нормально поговорить, Эру». — Хорошо. Но Хуана я загонял, а Оромэ говорит, что ему рано так ещё — почти щенок ведь, — говорит Келегорм. Он усаживается не очень удобно, потому что не позволяет себе раскинуться на кресле, закинув ногу на ногу в присутствии отца — это было бы неуважительно. У Тьелко ровная спина и колени прижаты друг к другу, будто он отвечает урок, а не с отцом разговаривает. Феаноро тоже кивает, будто учитель, удовлетворённый ответом. И Келегорм вдруг понимает, что не знает, о чём с ним говорить, хоть ждал такого момента очень долго. Злился на братьев, когда отец обращал на них больше внимания и злился на себя — за то, что его вообще волнуют такие вещи, ведь не маленький уже. Хотелось быть маленьким. Хотелось, чтобы Феаноро... Ну, хорошо, не надо его на руках таскать или там сказки на ночь рассказывать, но можно было бы ему улыбнуться. Это было бы неплохо. «На самом деле, это было бы очень даже хорошо», — думает Келегорм, представляя, как грозное и такое красивое лицо отца смягчается, как появляются едва заметные морщинки в уголках глаз, как глаза смотрят не сквозь Тьелко, а прямо — на него. — А ты? Опять сидишь до поздна, да? Я проходил мимо и увидел полоску света из твоего кабинета. Обычно Феаноро злится, когда кто-то говорит очевидные вещи или задаёт вопросы, ответы на которые не нужны, но сейчас он лишь косится на догорающую свечу — тот самый единственный источник света. Куруфинвэ даже случайно мажет взглядом по рубашке сына, по его сильным рукам, что только что разделывали тушу оленя (под ногтями, наверное, ещё осталась кровь). Куруфинвэ думает, что он каким-то непостижимым и глупым образом пропустил момент, когда его мальчики стали такими взрослыми, когда Тьелко стал таким взрослым. Отец семейства молчит и только спрашивает себя: «почему? Чем таким важным я был занят, что вообще не обращал на них (на него) внимание?» Глупо, но теперь он и вспомнить не может, когда в последний раз говорил с кем-то из сыновей о чём-то кроме ковки мечей, добычи самоцветов, уборки конюшен или ремонта северного крыла. По правде говоря, он и не знал, о чём ещё с ними можно говорить. Не знает. За такие вещи в их семье отвечает Нерданель, потому что Феаноро всегда считал разговоры ни о чём глупостями. Но вот — они сидят здесь и молчат, глядя, как медленно стекает воск по основанию свечи. Почему-то не хочется выделывать горлом этот хорошо знакомый детям (многим в Валиноре, на самом деле) приказной тон. Феаноро знает: если сейчас жёстко, сухо и резко отправить сына спать, то он стянет губы в линию, кивнёт и тихо уйдёт. И на его лице не будет ничего. Но сейчас Тьелкормо молча и слишком внимательно разглядывает отца своими прозрачными голубыми глазами, сейчас его косы растрёпаны и кое-где вымазаны грязью непонятного происхождения, сейчас он спокоен и так похож на... На неё. На Мириэль. Куруфинвэ не позволяет себе вспоминать её слишком часто, потому что каждый раз он приходит к выводу, что помнит недостаточно, что забывает, и этот процесс неотвратим. Время безжалостно стирает нежные черты лица матери, как будто проводя своею жестокой рукой по водной глади. Осознание этого вводит Феаноро а отчаяние, ведь раньше Куруфинвэ мог безошибочно отличить черты Мириэль от своих собственных черт — на лице сына. Он знал: и этот наклон головы, и блеск в глазах, и изгиб губ, и выточенные из мрамора ключицы, и косички, которые рассекли виски — всё её. В детстве и юности Тьелко в нём было даже слишком много от Мириэль и очень мало чего от родителей. И мало чего от мужчины. Но это изменилось, конечно, это не могло не изменится. Под нежной кожей мальчика проступили каменные мышцы, а контур лица очертили отцовские острые скулы. Раньше Феаноро чувствовал себя совершенно беспомощным рядом с третьим сыном. Его сердце сжималось от обречённой, мучительной нежности, когда Тьелко рассказывал про свои игрушки, сидя у отца на руках. Когда его губы и глаза смеялись. Когда он поспешно убирал за ухо непослушную прядь, потому что коса за день расстрепалась до какого-то безобразного состояния. «Я раньше переплетал ему волосы. Почему перестал?» Феаноро не знает, в какой момент он сам начал задавать вопросы, на которые не требуется ответ. И так же понятно, насколько нелепо это было бы, учитывая, что сын стал совсем взрослым. Но — почему-то это хочется сделать теперь просто до дрожи, потому что грубые руки кузнеца не привыкли быть ласковыми, они просто не знают, как выразить эту проклятую нежность, которая цветёт в грудине. И только так могут сказать: «люблю». Только этим глупым способом. Нет, Келегорм теперь почти не похож на Мириэль и не получается его воспринимать, как живой и тёплый кусочек прошлого. Потому что Тьелко настоящий. Он сидит напротив в этой странной официальной позе, будто они на приёме у Финвэ, где сотни нолдор и ещё, возможно, сам Манвэ. Его лицо спокойно — сына, верно, не тяготит тишина этого оборвавшегося и неудавшегося разговора. Феаноро вдруг понимает, что его она тоже не тяготит. И кто вообще придумал, что, когда двое проводят время вместе, они непременно должны о чём-то разговаривать. Куруфинвэ мог бы просидеть здесь с сыном всю ночь или — пока не догорит свеча, но у него зудят пустые и непривычно ничем не занятые руки, а в голове вертется оборванная мысль. Он просто думает: «а почему нет? Этого ведь никто не увидит. А Тьелко вряд ли откажет». — У тебя коса вся истрепалась, — просто сообщает Феаноро. Сын непонимающе хмурится, а затем достаёт из-за спины её — конечную точку многих косичек, что встретились на затылке, чтобы образовать одну. Отец с невозмутимым видом добавляет: — иди сюда. Он не думает о том, насколько странно будут выглядеть двое взрослых нолдор за таким детским или женским занятием. Они оба об этом не думают. Просто Келегорм кивает и встаёт со своего места, и опускается на пол перед отцом, давая рассмотреть свою пепельную макушку. Феаноро думает, что вроде бы из семи сыновей Тьелкормо всегда был самым разговорчивым, если не сказать болтливым. Так почему же сейчас он ничего не говорит? Боится разрушить магию этого момента? Боится, что этот момент больше никогда не повторится? «Мой мальчик», — думает Куруфинвэ. Он методично расплетает основание косы, чувствуя пальцами шёлк чуть волнистых волос. Его собственные всегда были жёсткими, но в этом Келегорм был и остаётся похож на Мириэль. Но он, конечно, не пахнет, как она — теперь-то Феаноро это чувствует. Он должен был бы посоветовать (приказать) сыну не заявляться к нему сразу после этой своей проклятой охоты, даже не омывшись. Феаноро уже открывает рот, чтобы сказать это, но в последний момент решает промолчать, потому что Тьелко замирает под пальцами, когда рука отца зарывается в волосы на затылке, гладя. Почти лаская. Кажется, Келегорм даже щурится и едва не урчит, как Хуан, которого потрепали по холке. И просто: «тебе настолько этого не хватало?» Да, настолько. Тьелко думает, что по пути сюда он рассчитывал посмотреть на отца или хотя бы перекинуться с ним парой слов, если мастер окажется не в отвратительном расположении духа, а хотя бы просто в паршивом. Но он и надеяться не мог на... Плетение кос? На самом деле, плетение у них не получается, как и разговор, потому что Феаноро задумчиво перебирает светлые волосы, и от этого почему-то сердце сладко трепещет а груди. Почему-то Тьелкорко замирает, смеживая веки. Думая, что, интересно, он делал это с братьями? Хочется наивно думать, что нет. Рука отца не удерживается и съезжает на шею Келегорма — белую, не хрупкую, но такую... Феаноро не знает, почему его всего охватывает трепет, когда он понимает, что кожа на этой шее нежная и тёплая. Что эта шея изгибается от прикосновения, а ресницы сына чуть подрагивают, а губы чуть приоткрываются. В этом есть что-то красивое. Порочно красивое. Феаноро не должен замечать таких вещей в сыне, но он замечает. Они его тревожат, волнуют и восхищают. Он помнит, что должен убрать руку и отправить Келегорма спать. Он обхватывает пальцами шею своего мальчика и чувствует, как под пальцами стучит молодая кровь, молодая жизнь. — Отец... Было бы правильно, если бы это был протестующий или хотя бы растерянный возглас, но Тьелко говорит с придыханием, и в голосе его запретная и сладкая дрожь. Которая передаётся и Феаноро, потому что отец скользит под рубашку и чертит тонкие ключицы. Эти проклятые косточки хочется ласкать губами и языком. Куруфинвэ позволяет себе представить, как отодвинул бы ворот, как впился бы ртом в плечо, оставляя красную метку. Затем он убирает руку. — Иди к себе, — дыхание почти ровное. Почти. Только когда сын оборачивается, совсем не пряча разочарование во взгляде, Феаноро нервно сглатывает. «Нет, он не этого хотел. Эру, точно не этого, тебе просто показалось». Но Тьелко кладёт руку на бедро Феаноро. На его внутреннюю сторону, и... Это же случайно, да? Случайно — Тьелко сидит на коленях, случайно у него румянец на щеках, случайно губы приоткрыты и глаза блестят. Он не знает, не понимает, как выглядит и на что всё это похоже. Не знает, что от его прикосновения кровь приливает к паху. Куруфинвэ ведёт ногой, сбрасывая руку. Закидывает ногу на ногу — от греха подальше. Теперь Келегорм закусывает губу, и приходится смотреть куда угодно в другую сторону. На огарок свечи, например. — Тьелко, — Феаноро выбирает свой обычный жёсткий тон, и, к счастью, наваждение пропадает. К счастью, сын стягивает губы в линию и встаёт. И почтительно склоняет голову. — Спокойной ночи, отец, — только волосы его, распущенные и слегка вьющееся напоминают о том, что случилось. Что, слава Эру, не случилось. Волосы и шея Келегорма помнят шершавые и непривычно нежные руки кузнеца. Сердце Келегорма бьётся гулко и часто. Голова Келегорма думает, что: «ты отвратителен. И как же хорошо, что отец вряд и понял, о чём ты думал. Чего жаждал». Как же хорошо.