Племя

Тургон сплёл ему венок. И это было бы нормально, в этом не было бы ничего такого, если бы это сделал кто угодно другой. Но — не Тургон, который чувствовал себя полным идиотом, когда шастал по всему саду, в поисках правильных цветов, потому что это же нужно, чтобы красиво было. Чтобы по цвету подходило (так Ириссэ сказала). Она не была в курсе сердечной привязанности брата, конечно же, но прониклась и предложила помощь, когда увидела, как Турукано мнётся, не зная, куда деть руки и даже немного краснеет. Он и без неё знал, что должно быть красиво. Знал, что золотая голова Финдарато заслуживает самого лучшего, но он не мог, не знал, как. Никогда второй сын Финголфина не думал, что ему придётся постигать технику плетения всякой там травы, не думал, что у него сердце будет так сильно биться, беспокоясь сущей глупостью: «ему понравится?» Понравилось. И ещё Тургон никогда не думал, что у него просто от этого осознания улыбка от уха до уха расцветёт, потому что Финдэ осторожно забрал подарок из рук Турукано и надел его на голову. На свою эту златокудрую голову. И у него на щеке играло солнце, потому что солнце могло его гладить, могло к нему прикасаться. Тургон — не мог. Только улыбаться, пока не онемеют губы. Ириссэ говорила: «странное дело, ты только рядом с ним смеёшься». Но она не знала, насколько странное. Не знала, что у её прямолинейного и бесхитростного брата может захватить эта глупая нежность, которую так тяжело удержать внутри и с которой совершенно непонятно, что делать. Так вот, Турукано думал обо всём этом, улыбаясь, а потом вдруг выдохнул: «я хочу тебя нарисовать. Можно?» Говорила же Ириссэ — прямолинейный и бесхитростный. Но Финрод спокойно и ровно кивнул, не видя в этом предложении ничего такого. Ничего такого и не было. Тургон просто привык бояться каждого своего слова, взгляда и жеста. Особенно теперь, когда Финдэ щурится на солнце и вроде как позирует. Особенно теперь, когда хочется отбросить в сторону бездушный уголёк и бумагу и просто обнять кузена за талию, притянуть к себе. Прижать к груди, чтобы он почувствовал, какой ураган у Турукано под рёбрами. Это было бы неловко и это было бы так прекрасно. Непонятно, как Финрод не боится горячего и пронзительного взгляда, как не пытается убежать и как сидит распахнутый и доверчивый. Такой, что Тургон злится на себя и свои глупые желания. Но всё равно легко и аккуратно ведёт углём по бумаге, потому что у Финдарато черты тонкие и мягкие. Кажется, что касаясь своего рисунка, Тургон касается Финдэ. Финрод теребит в руке какую-то травинку и рука у него тоже красивая очень. Изящная и тонкая. Хочется её целовать, как если бы Финдарато был девой. «Он и сидит как дева», — думает Тургон. То есть в этом наверное нет ничего особенно и будь на месте Турукано любой другой эльф, он бы остался равнодушен. Но сын Финголфина хочет быть ветром, который тревожит кудри Финдэ. Хочет забираться под его полупрозрачную шитую серебром рубашку и касаться кожи. Хочет гладить ноги, полусогнутые сейчас и утопающие в высокой траве. — Турьо, — говорит ему Финрод. Он как ожившая прекрасная статуя, когда взмахивает длинными ресницами и топит Тургона в голубизне своих глаз, — ты не уснул там? — смешок. Мягкий и совсем не укоризненный, — просто я же не смогу долго сидеть в одной позе. — Я скоро заканчиваю, — Турукано рассеянно отвечает и усилием воли отрывает взгляд от лица Финдэ, чтобы рассмотреть придирчиво Финдэ на рисунке. Всё с ним хорошо, да только глаза Тургон так и не смог нарисовать. Такие — он никогда не сможет, потому что углём это не передать, и потому неумелый художник опускает веки Финрода, изгибает его ресницы. Ничего шедеврального или восхитительного нет в этой работе, но на ней Финдарато, и он прекрасен. Тургон морщится от собственных мыслей и говорит: — но я не мастер, ты же знаешь. Не жди звёзд с неба. И протягивает бумагу Финроду. Их пальцы снова соприкасаются, и Турукано надеется, что его рука не дрожит. Он пытается отвести взгляд, но путается почему-то в цветах на склонённой голове. — Да что ты такое говоришь, — Финдарато, конечно же, возражает. Это у них такая игра: один преуменьшает свои таланты, а второй его переубеждает. Только Тургон действительно считает, что самому ему нечем похвастаться, в то время как Финдэ… — мне нравится. Разумеется, он это говорит, но получается не так уверенно, как обычно. Турукано подползает ближе, снова разглядывая свою работу в чужих руках. Он думает, что она, конечно, недостаточно хороша. Недостаточно хороша для Финдарато. Он старается не думать о том, что плечо Финрода так близко, что можно качнуться вперёд и уткнуться в него носом. И вдохнуть чужой цветочный запах. — Ты мог бы сказать правду. Я же вижу, что не нравится, — лучше пусть в голосе будет фальшивая обида, чем восторг, решает Тургон. И Финрод, конечно, хмурит светлые брови, бросаясь его переубеждать. — Я говорю правду. Мне нравится, просто… — он запинается и кусает губу, а у Турукано не получается на это не смотреть. — Просто что? — когда Тургон это спрашивает, смущение Финдэ становится очевидным. Он прячет взгляд, когда выдавливает: — У меня правда такое лицо? — и снова они оба смотрят на нарисованного Финрода, у которого закрыты глаза и приоткрыты губы. В этом лице тонна детской невинности и тонна же ничем не прикрытой порочности, которая не присуща Финдарато. «Или же присуща, просто ты этого не видел и никогда не увидишь», — колко отзывается внутренний голос. — А что не так с лицом? — в голосе к Тургона раздражение, и оно предназначается проклятому внутреннему голосу. Но слышит его только Финрод. — Всё так, извини, — он улыбается улыбкой настолько неестественной, что Турукано хочется ударить самого себя по лицу. Финдарато отворачивает голову, прячет взгляд, но на голове его всё ещё венок из полевых цветов, подаренный Тургоном. Плечи его всё ещё острые и трогательные. В сердце у второго сына Финголфина всё ещё сладко и болезненно щемит. — Финдэ, — тихо говорит Турукано. Он очень хочется прикоснуться к Финроду хоть чем-нибудь и хоть как-нибудь, но не двигается с места, — я не обижаюсь. Просто будет хорошо, если ты скажешь, что именно не так. На ошибках учатся. Я приму к сведению то, что ты скажешь. Финдарато — почему-то Тургон в этот момент чувствует облегчение — снова улыбается легко искренне. — Ну, у него губы большие. У меня разве такие? «Если тебя долго целовать, — думает Турукано, — то будут как раз такие. Если тебя опрокинуть на траву и рассыпать по ней твои волосы, если приникнуть к шее мягко и трепетно, то ты бы именно так опустил веки. Именно так, Финдэ». — Да, ты прав, наверное. А ещё что тебе не нравится? — деловито спрашивает Тургон. Как хорошо, что Финдарато и не подозревает, что творится в его голове. В этой проклятой голове, которая сейчас подчиняется сердцу. — Ещё они как будто… Блестят? Мои губы. То есть его. Как ты вообще это углём показал? — а вот теперь щёки Финрода покрываются нежным румянцем. Турукано чувствует себя грязным и паскудным, когда думает: «это твои губы, просто на них слюна. Моя слюна». Тургон жмёт плечом и говорит прежде, чем успевает подумать: — А если бы ты их облизал? — улыбка. «Да, Ириссэ, я только рядом с ним улыбаюсь. Но лучше бы мне держаться от него подальше». — Но… — Попробуй, — Тургон смотрит так внимательно и горячо, что не понятно, как Финрод этого не замечает. Просто нет в нём никакой порочности. Только тонна, тонны, просто океаны невинности. Но эта мысль испаряется, когда Финдарато осторожно проводит кончиком языка по нижней губе. А потом так же аккуратно — по верхней. — Ну? — Финрод скромно улыбается, — теперь похож на него? И всё. Просто — всё. Тургон не может выдавить ни звука, только смотрит на эти восхитительные влажные губы, до которых меньше шага, до которых пропасть. Тургон чувствует, как внизу живота скручивается тугой узел постыдного возбуждения, которое Финдэ ни за что не должен увидеть. «Финдэ… Дёрнуть бы пуговицы на твоей рубашке, найти бы рукой твоё сердце, пусть бьётся в ладонь, а второй рукой твою напряжённую плоть. А губами твои губы. Блестящие эти». — Что, Турьо? — он не понимает. Тянется ближе, касается холодными пальцами предплечья. «Ты бы этими пальцами комкал траву, а я бы целовал твою грудь, и живот и плоть бы твою в рот вобрал, чтобы ты цеплялся за мои волосы и кричал бы это «Турьо», которое сейчас говоришь так спокойно». — Ничего. Красиво, — Финдарато в ответ удивлённо моргает. Он всё ещё держит Тургона за руку, но не спрашивает, хоть и не понимает. И рука его нежная. «И плоть твоя — нежная. Я бы брал её то глубоко, то целовал головку одними губами. Я бы сумел для тебя. Ты бы стонал, и солнце бы у тебя было под кожей. И небо в глазах». «С красивыми словами у меня катастрофа. Интересно, Ириссэ смогла бы мне в этом помочь? Может напишу тебе анонимное письмо с признаниями. Ты будешь краснеть, но расскажешь мне. И мы вместе посмеёмся», — думает Тургон. У него мысли путанные и глупые. — Просто ты красивый, Финдэ, — и слова глупые. Улыбка вообще абсолютно идиотская. В паху тянет почти болезненно, особенно когда Финрод решает улыбнуться, и потянуться, и чмокнуть Тургона в уголок губ. — Спасибо. Ты тоже красивый, — в волосах у Финдорато цветы и лучи, а руки его на плечах у Тургона. Наверное, нужно рассметься, чтобы всё это было шуткой, и отстраниться, и держаться на нормальном, дружеском расстоянии. Непременно нужно, но Турукано думает: «как же это невыносимо». И целует Финдэ по-настоящему.