Племя

— Что ты всё смотришь? Мне неловко, Турьо, — он шепчет. Он прячет глаза, лицо прячет за золотом волос, кутается в свою мятую рубаху, но на нём только она, и Тургон всё равно видит кожу молочную, ноги, руки, плечи острые, прелестные. Турукано их сегодня долго целовал, но этого, кажется, так мало. Финдэ ему мало, хоть теперь к нему можно прикасаться и смотреть на него — можно. — Хочу. Я раньше боялся, что ты в моём взгляде увидишь, прочтёшь. А теперь не боюсь. Теперь нечего бояться. Теперь у Финрода губы идеальные, зацелованные, и сам Финрод смущённый и немного неловкий, но сияющий и ослепительно красивый. Тургон себя больше не должен сдерживать, не должен сжимать в кулаки руки, которые всё тянутся. Которые знают, что Финдарато надо обнимать. Нет на свете никого счастливее Турукано, когда Финдэ пересекает синее полотно, которое только для них. Они сидят на пыльном чердаке, на пыльной старой тряпке, пьют вино, которое стащили из погребов Финголфина, глупо надеясь, что этого не заметят. Здесь грязно и здесь давно не убирали, но в крыше дыра, а в ней кусок неба, и тряпка, как будто тоже часть этого воздушного полотна. И совершенно точно нет никого счастливее Турукано, потому что Финрод целует его в краешек губ — неловко, стыдливо, легко. А затем укладывает голову на плечо. Это как будто так и надо. Тургон целует сотканные из света волосы, гладит чужие острые лопатки, и ему чудится, что это сложенные крылья, что Финрод сейчас расправит их и через окно в крыше упорхнёт. Турьо прижимает чужое тело к себе сильнее, так что в грудь бьётся сердце Финдарато, так что они соприкасаются обнажённой кожей. Финрод пахнет незабудками, летом и близостью. Финрод закидывает свои изысканные руки Тургону на плечи и жмурится счастливо. Внутри у Турукано разливается золото, и он хочет сказать что-то важное, открывает рот и не может. Чарующая тишина падает на плечи, хоть на одном из них уже нежится Финдэ. Его Финдэ — теперь точно. Тургон присвоил его себе несколько минут назад, так что если очень захотеть, на белом бедре наивного, невинного Финрода можно найти следы семени. Но Финдарато не стал взрослее от того, что случилось и ничуть не изменился, он всё такой же. Его страшно потерять, его хочется присвоить себе навсегда, но ведь это невозможно — они разные души. Они запрячут под одежду эту тайну и будут дальше дышать по отдельности. Но разве Турукано так сможет? Разве можно теперь — отпустить? Ведь Финрода хочется вечно защищать. Держать у сердца. Греть, потому что: — У тебя руки ледяные, — шёпот. Громче говорить не нужно. Тургон согревает чужие ладони своим дыханием, а затем целует их — каждый палец, каждый сустав. Этот жест он ещё повторит, они ещё будут прятаться от метели, греться друг о друга. У Тургона будет свежий шрам на сердце, горькие морщины на лице, вьюга в волосах, а в мыслях только это же стремление Финрода защитить, спрятать, к груди прижать. Тогда всё изменится, кроме этой неискоренимой привязанности. Кроме тёплого, воздушного этого. Это — они сейчас впервые познают. Это кроется за физической близостью. Это что-то, мягко связывающее души. У Тургона мысли путаются в голове, и он только знает, что пальцы чужие необходимо целовать, пока у Финдэ не собьётся дыхание. — Сейчас ещё выпьем и согреемся, — Финрод достаёт из-за спины бутылку. Делает залпом несколько глотков, а затем целует Тургона, пьяно, тёрпко целует, алым изматывает губы. Это сводит с ума. — Давай лучше тебя оденем, — предлагает Турукано. Он впервые за минуты, часы, впервые за целую жизнь — кажется, отводит взгляд от Финдэ и шарится по пыльному полу в поисках поспешно снятой, смятой, брошенной и забытой одежды. — Тебе же нравится, — у Финрода движения плавные, грациозные, он самую малость пьян и теперь даже не пытается прикрыться. Всё его прекрасное тело, которое Тургон целовал уже и гладил, выставлено напоказ. У Турукано под рёбрами мешается жадность с трепетом, он смотрит с восторгом, со смехом в глазах и на губах говорит: — Тепло одетый ты мне тоже очень понравишься. А Финрод смеётся, руки тянет и всем телом прижимается. Тургон и сам может его греть, но он всё-таки находит бельё и штаны Финдэ и помогает ему их надеть. Почему-то это даже важнее, чем его раздевать. Это делает их ближе. Тургон может от колен вести ладонями, пряча голую кожу, лишь немного задерживаясь на мягкой, упругой ягодице. Финдэ целует Турукано в волосы, улыбается в них светло и счастливо. И у Турьо от желания сказать что-то значимое сводит челюсти. Его сердце окутывает нежность, её так много, она такая непривычная, мучительная и большая, что всё лезет наружу, занимает всё свободное пространство, и становится совершенно не ясно, куда её деть, как выразить. Только Финдэ ведёт по груди своими музыкальными пальцами, а затем целует слева, где тревожно и мучительно сладко. Он это впервые делает сейчас и будет делать даже в ледяном плену, ускоряя замедленное сердцебиение, ускоряя кровообращение, заставляя Тургона оживать — раз за разом. Сейчас у них улыбки счастливые, хмельные, беззаботные. Глаза прозрачные, на их дне нет и следа будущих тревог. И у Финдэ в голове та же мучительная нежность, когда он говорит: — Я знаю, я всё знаю, — и снова прячет красные щёки за золотыми волосами. Они блаженно молчат и даже могут себе позволить заснуть рядом, потому что руки Тургона нужны не для того, чтобы держать меч, а чтобы Финдарато долго, бесконечно обнимать.