Племя

Феаноро на него смотрит не остро, не тяжело, не волком — не как всегда. У него на губах улыбка, а Ноло хмурит брови, чтобы выглядеть гордо и взросло. Он же теперь взрослый. Он глава семьи, он в своём доме, он слышит как на улице жена зовёт детей. И Феаноро пришёл сюда зачем-то. Финголфин ему взглядом говорит: «ты зашёл на мою территорию и сделал это зря». А губами: — Едва ли я тебе рад, — врёт. Феаноро это знает. Брат опускается в кресло Ноло и закидывает ногу на ногу, оглядывая кабинет скептически. — Предложишь мне вина? — губы изгибаются в улыбке, глаза горят знакомой искоркой. Ноло чувствует, укол в сердце и на кончиках пальцев. Руки он сжимает в кулаки и прячет за спину, но сердце не спрячешь. Финголфин опирается на свой дубовый стол. Уверенно. Он должен выглядеть уверенно, отстранённо, неуязвимо. — Сам возьми, — фыркает Нолофинвэ, потому что ещё не хватало этому наглецу прислуживать. Нет, Аракано не двигается с места и даже бровью не ведёт. Потому что так правильно. Потому что: «уходи, Феаноро, тебе тут не рады». И Феаноро встаёт, и на целый миг кажется, что он действительно уйдёт, и сердце замирает, и Ноло уже хочет сказать что-то мягкое и примирительное, но брат медленно наливает вино в кубок Нолофинвэ. Кубок один, потому что Финголфин не ждал гостей. Аракано стыдит себя за наивный порыв сдаться, сдёрнуть маску, снять доспех. Стыдит, потому что он уже сдавался и потому что он хорошо помнит, чем всё закончилось в прошлый раз. Теперь он не совершит ошибку. Нет, Феаноро не на что надеяться, Феаноро действительно лучше уйти. Только не сейчас, пусть через несколько минут, через несколько бокалов вина, через несколько тягучих взглядов исподлобья. — Что тебе нужно? — холодно. Ноло на брата не оборачивается. Он заставляет себя этого не делать, но в голове крутится глупое желание, глупый порыв не упускать Куруфинвэ из виду, не подставлять ему беззащитную спину, как будто у брата где-то спрятано оружие. Как будто Феаноро может совершить предательство — снова. «Разве можно предать того, кому ты ничего не обещал?» — Ноло помнит эту насмешку. Каждое слово — помнит. — Я пришёл увидеть своего брата. Нолофинвэ сдерживает рык. — Неужели? — и всё же поворачивается. Феаноро крутит в руке кубок, кубок, из которого недавно пил Нолофинвэ. Это как будто поцелуй — односторонний, заочный. Феаноро кивает: — А ты, значит, не хочешь меня видеть? Значит, тогда ты мне врал? Что ж, я не удивлён, — смешок. Тогда — в ту ночь. Врал, когда сердце стучало, так что рёбра едва его держали, когда глазами блестел и губы кусал, руки не знал, куда деть и краснел, когда говорил наивное, глупое, искреннее. Врал, Ноло? — Тогда это была правда, — Нолофинвэ складывает руки на груди. Закрытая поза, закрытые мысли, закрытое сердце. Между ними — два шага расстояния. — А сейчас, значит, нет? — Феаноро опирается на стол по другую его сторону, сохраняя эту дистанцию, принимая правила игры, — как мало стоят твои слова, — смешок. Куруфинвэ глотает вино как будто глотая кровь. Губы его блестят. Нолофинвэ чувствует новый укол. — Прошло много лет. Многое изменилось. Всё изменилось, — у Ноло в глазах всё ещё уверенное: «уходи». Он надеется, что уверенное. — Всё? — Феаноро щурится, как будто знает, как будто вскрыл душу, хотя это невозможно, потому что он всего лишь эльда, он такой как все. Разве что чуточку более талантливый, более умный, более сильный, более совершенный. Чуточку. Нолофинвэ обводит глазами кабинет, вспоминает нежный взгляд жены и её тёплые мягкие руки, вспоминает заливистый смех Финьо и надутые губы Турьо. Бросает уверенно: — Всё. Неужели, ты хочешь послушать про мою нынешнюю жизнь? «Про мою жизнь без тебя?» Феаноро внезапно говорит: — Рассказывай, — тот самый Феаноро, который вечно чем-то занят, который терпеть не может пустые разговоры, а в особенности — разговоры с Нолофинвэ. Просто возможно это уже не тот самый Феаноро. Этот наливает ещё вина, до самого края и удобно устраивается в кресле Ноло. Практически разваливается, закинув ногу на ногу, примостив руки на подлокотниках. Как будто он хозяин кабинета и хозяин положения. Нолофинвэ думает: «прелестно». Нолофинвэ думает: «проклятье, и что тебе рассказать?» Он молчит ещё несколько долгих минут. Смотрит на широкие ладони кузнеца, ласкает глазами каждый палец, каждую костяшку, каждый обод каждого кольца. Финголфин чувствует фантомные прикосновения этих рук. Порывистые, злые, грубые. Феаноро сам — грубый. — Анайрэ — нежная. Она спокойная и мягкая, очень… Своя. К ней прикасаешься, будто к шёлку, она говорит тихо, так что хочется уничтожить все посторонние звуки, чтобы слышать её. Её волосы пахнут фиалками, потому что Финьо любит их вплетать в её косу, в её черную густую косу. Финголфин замолкает. У него глаза закрыты, под глазами Анайрэ нежно улыбается. И Ноло тоже улыбается, не Феаноро, а ей. Он продолжает зачем-то: — Она печёт хлеб и ругает детей, когда они вертятся и мешают, но украдкой смеётся, глядя как они измазывают друг друга в муке и воруют яблоки. Она делает серьёзное лицо, когда злится, но у неё глаза добрые, понимаешь? Всегда добрые. Нолофинвэ не знает, зачем это рассказывает. Не знает, что именно рассчитывал услышать Феаноро. Не знает, почему открывает столь личное и дорогое тому, кого не видел несколько десятков лет. Ведь Куруфинвэ ему совершенно чужой, совершенно. Но Финголфин всё не замолкает: — Я знаю, что такое дом теперь. Что такое счастье. Это когда учишь сына кататься на лошади и стрелять из лука, когда укладываешь крохотную дочь в колыбель, а она цепко хватает тебя за палец, когда жена обнимает тебя со спины, так что внутри тепло и спокойно. Да, счастье это… Тепло. Ноло мысленно добавляет: «это не больно. Это не страшно, не колко, не с надрывом, не кровью, не криком. Это не ты». Нолофинвэ открывает глаза. Да, именно так. Он рассказал именно то, что нужно. У него на губах улыбка держится ещё несколько секунд. Потом он смотрит на Феаноро. На его острое, знакомое до мелочей лицо, на его нахмуренные брови, на сомкнутые губы, на напряжённые пальцы. В чёрные злые глаза. — Моё счастье тебя злит? — смешок. Насмешка. Ноло весело, и он игнорирует иглу в сердце. Только думает: «больно? Больно, Феаноро? Мне тоже было больно, а тебе было всё равно. Ты говорил, что это не предательство, что ты мне ничего не обещал. А ведь ты действительно не обещал. Ты просто пришёл и взял, что хотел. А я позволил, я тебе поверил, я зажёг душу, она занялась от твоего пламени и горела, горела. Для тебя. А ты сапогом пламя затоптал и исчез, оставив пепел и свой запах, который я чувствую везде, который неуловимый, призрачный. Которым я дышу в ночи, хоть Анайрэ так приятно пахнет фиалками». — Нет, — Феаноро фыркает. Он встаёт со своего кресла. С кресла Нолофинвэ. Он приближается, сбивая Ноло дыхание, обдавая жаром, своим запахом — на мгновение. Куруфинвэ ставит бокал рядом с бедром Финголфина и ровно спрашивает: — хочешь, чтобы я ушёл? Это не издёвка. Это не: «я знаю, что ты думаешь обо мне каждую секунду, ищешь меня в каждом лице, глушишь меня, прячешься от меня, целуя жену, лаская её прекрасное тело, выстанывая её имя, но закрывая глаза — каждый раз. Потому что под веками — я». Нет, Феаноро этого не знает. Он не может знать, что в душе у Ноло зашито, потому что он всего лишь эльда. Он такой как все. Разве что чуточку более талантливый, более умный, более сильный, более совершенный. Чуточку. И хочет ли Финголфин, чтобы он ушёл? Эру, конечно. — Нет, — Феаноро хмурится. Ноло наслаждается растерянностью на лице брата, его уязвимостью. Считает: раз, два, три. Затем Куруфинвэ улыбается. — А чего ты хочешь? — Феаноро, наверное, теперь насмехается. Теперь — знает. Ноло глотает вино из полупустого кубка и чувствует горечь. Горечь губ брата и этого призрачного, заочного поцелуя. Они молчат, смотрят друга на друга несколько мгновений или несколько столетий. Потом Ноло делает шаг, принимает решение, совершает ошибку. Просто руки смыкаются у Феаноро на лопатках, лицо прячется в его волосах, сердце бьётся брату в грудину. Ноло перечёркивает свои слова и ещё несколько десятков лет своей жизни, но делает это эффектно. Куруфинвэ впервые в жизни не находит слов. Куруфинвэ впервые в жизни прикасается к Финголфину мягко, растерянно. Ведёт по спине, а затем сжимает пальцами шею. Потом Феаноро обхватывает руками лицо Ноло, глазами — спрашивая. Спрашивая разрешения. Тогда он просто взял, просто сделал как хотел. Теперь Куруфинвэ дарит Ноло иллюзию свободы и иллюзию выбора. Аракано целует брата сам, потому что выбора нет. Это теперь не заочно. Это по-настоящему. Это так, как грезилось, снилось, мечталось. Так, как с Анайрэ не было и быть не могло. Феаноро закусывает его губу, сжимает бёдра, трётся телом, горит открыто, опасно, смертоносно. Ноло не хочет защититься. У него на губах кровь, на теле руки Феаноро, которые не нежные и те самые, в голове мысли о том, что одежды слишком много, в сердце боль и сладость. Идеальное сочетание. — Советую передумать, — хрипит Куруфинвэ в ухо. Ноло губами, зубами метит чужую шею смеётся сквозь поцелуи громко и нездорово. — О, я теперь не жду от тебя обещаний, вообще ничего не жду. И не предлагаю, Феаноро. Брат прикусывает ухо, делает больно. Верит? Нет? Ноло зло — назло шепчет: — И это ничего не значит, ничего не меняет. Ничего. Феаноро рычит и вжимается пахом в пах Ноло. Верит. Злится. Финголфин расправляется с завязками чужих штанов, освобождает член Куруфинвэ, обхватывает его ладонью у основания и медленно ведёт вверх, глядя, как глаза у брата закатываются, как он изгибает свою шею с красной меткой Ноло. Интересно, что скажет Нерданэль. Интересно, как Феаноро будет оправдываться. Финголфин вторую руку устраивает у Куруфинвэ на щеке, он сталкивает их лбы, смотрит брату в глаза. Думает: «больно? Теперь и тебе больно, да, Феаноро? Ты заслужил». Только от этого не легче. От этого сердце сильнее ноет, хоть сейчас они вместе, они рядом. Ноло целует Феаноро, думая что если боль смешать, если сделать общей, будет легче. Если тащить этот груз мучительной любви вместе, он будет по силам. Только они друг друга обманывают. Только Ноло и сам душу теперь не распахивает, не позволяет её жечь. Только у них раздельное счастье и раздельная боль. Феаноро зеркально повторяет движения Ноло, обнажает его плоть, обводит пальцами головку члена, так что Финголфин резко вскрикивает. Так что он жмурится мучительно, когда они трутся друг о друга не через ткань. Ноло позволяет себе переплести пальцы с пальцами брата. Они сжимают руки, они целуются и кусаются, у них в глазах всё это невысказанное, невыраженное, раздельное. Это так не похоже на равнодушие. Ноло чувствует острое, сумасшедшее удовольствие, что застилает разум, пьянит, так что Финголфин думает: «а что если бы мы могли — без боли. Без ненависти. По-настоящему. Мы ведь могли бы». Нолофинвэ жмурится и глушит стон. Содрогается в финальной судороге, сжимая ладонью и себя и Феаноро. Это общая вершина удовольствия. Хоть она — общая. Ноло опускает голову на плечо брату, закрывает глаза и снова считает молча. Раз, два, три. Феаноро шевелит рукой, разнимает их намертво переплетённые пальцы. Ноло сдерживает порыв помешать. Он отворачивается, отводит и вторую руку, испачканную семенем. Он запрещает себе смотреть на Феаноро, как запрещал с самого начала. Сразу же знал, что хорошо это не закончится, потому что это так больно, а больно — это не счастье. Счастье — запах фиалок и детский заливистый смех. Нолофинвэ знает, что такое счастье. Нолофинвэ сейчас хочет гореть, душу снова открыть, хочет до конца, до дна, до пепла. Хочет не только телом. Феаноро жадно опорожняет кубок с вином и ничего не говорит, хотя недосказанность падает на плечи, вынуждает кусать губы, чтобы только не посметь, не выпустить наружу честные, болезненные слова. Они на прощание не целуются. Они на прощание кривятся, прячутся за одеждой и воображаемой бронёй. Кивают друг другу — сухо. Боль остаётся раздельная, но она такая похожая и такая мучительная. — Меня ждут, — говорит Феаноро у двери. Он медлит мгновение, так что Финголфин вздрагивает, выжидая. Думая: «неужели...» Нет. Кивок — и брат уходит, оставляя Ноло припухшие губы, сбитое дыхание, растревоженные раны, испачканные пальцы, испачканные мысли, пустой кубок вместе с заочными и односторонними поцелуями. Финголфин бросает этим кубком в дверь с силой, со злостью. С отчаянием. Феаноро ушёл, так и не узнав, что Ноло его тоже — ждёт. Терпеливо, молча, стойко, бесконечно. Зная, что никогда не дождётся.