Племя

— Ты идёшь? — Келегорм кажется, не шутил, говоря, что собирается искупаться — он стягивает рубаху через голову, выгибается, так что рёбра проступают, так что Курво их взглядом пересчитывает, чувствуя, как сбивается дыхание, и как тёпло зарождается в груди. И опускается. Ниже. — Вообще-то уже прохладно для купания, — ворчливо, отворачиваясь. Курво говорит это уже не в первый раз, а улыбчивый Тьелко не знает, что брат хмурит тёмные брови и показательно смотрит в сторону не потому что ребячество Турко его так возмущают, а потому что смотреть на Келегорма — страшно, опасно и очень хочется. — Слушай, я тут… — начинает Тьелко. Его голос чем-то приглушён. Курво оборачивается. Оборачивается — и видит украшения на рубашке запутались в волосах, и брат пыхтит, пытаясь выбраться из этой ловушки. Курво вздыхает, закатывает глаза и фыркает. И никто не знает, что всего на мгновение он чувствует облегчение. Тепло — странное, неясное, кажется, мимолётное, но всё же навязчивое — пропало, потому что перед ним тот же неловкий и безголовый брат, который злится на собственную беспомощность в этой глупой ситуации и на Курво, который медлит с помощью. — Ну ты, конечно… — Курво рядом, близко, он ведёт руками по чужим прядям, стараясь не вдыхать их запах — просто потому что не стоит этого делать. Пальцы кузнеца легко находят колтун и нащупывают в нём железную подвеску в виде листа, — расчёсываться не пробовал? — спрашивает Курво, потому что надо что-то спросить. Волосы у Келегорма мягкие, хоть и запутанные. — Ну, так ты меня раньше расчёсывал, а теперь перестал, — напоминает Тьелко. Тон его голоса шутливо-укоризненный, — а сам я не справляюсь, видишь? Куруфин снова хмурится. Он знает, он помнит, потому что с детства к светлым и чудесным волосам тянулся, сначала больше путал их, а потом научился — косички всякие плёл, гребни стал из всего, что под руку попадётся выпиливать. Отец как-то отметил, что у третьего сына волосы как выбеленное золото. И маленький, юный, взрослый Курво всё повторял эту фразу почему-то. Из белого золота он тоже выплавил гребень — самый красивый, потому что он подходил Келегорму, потому что Куруфин любил брата и эти его волосы. Он к ним, к Тьелко всегда тянулся, а потом просто перестал. Отношения испортились, стали натянутыми и искусственными, но Келегорм не знает, почему так случилось. А Курво знает. И молчит. — Вижу, совершенно не справляешься, — у Курво шутливый тон не получается. Курво сегодня не в духе, но он с шевелюрой брата осторожен, словно не жалеет разорвать ни одной прекрасной прядки. Освобождённый брат смотрит вопросительно, в который раз пытаясь понять, какая муха младшего укусила, что он такой хмурый. К счастью, он не понимает. Никогда не понимал, что Куруфин боится разорвать не только волосы, что дело вообще не в волосах, хоть их отношения теперь очень запутаны и натянуты. Потяни и... — Нет, ты всё же пойдёшь со мной купаться, — Келегорм неумолим, он тянется к застёжкам на одежде Куруфина, но тот резко отталкивает руки. Тьелко — отталкивает. На мгновение чужие губы изгибаются кривой линией, а в зрачках небесно-голубых проскальзывает непонимание с лёгким оттенком обиды. Всего на мгновение, — дурак, — улыбка, — вода, уверен, отличная. Куруфин улыбается примирительно и складывает руки на груди, пытаясь унять необъяснимую дрожь. — Не сегодня, ладно? Я тебя тут подожду. Тьелко. Келегорм разводит руками, а Куруфин гладит глазами кожу от шеи с проступающими голубыми венками к груди, торсу и… Тьелко тянется к завязкам на штанах, потому что глупо купаться в одежде, потому что в этом нет ничего такого, потому что глупо стесняться Курво — это же Курво. Пусть всё теперь и не так, как раньше. Куруфин смотрит на реку, на блестящую водную гладь, на отблески света, что гуляют по ней. — Вообще-то действительно прохладно, — роняет Куруфин. Он надеется, что щёки не краснеют, когда их касается взгляд брата. Келегорм молча вскрикивает: «да что с тобой не так?!» Затем он, к счастью, уходит, оставляя младшего брата проклинать себя и свое тело, которое реагирует, которое вновь переполнено сладостным томлением. Потому что облегчение пришло всего на мгновение, потому что тело знает, чего оно хочет. Куруфин считает, что его голова здесь абсолютно не причём. Что ум — отдельно, эта тёмная, постыдная, противоестественная жажда — отдельно. А Келегорм кричит: — Эй! Вода тёплая, давай сюда, — в доказательство он бьёт ребром ладони по этой самой воде создавая брызги, некоторые из которых даже долетают до Куруфина. Тот закатывает глаза. — Ты невыносим! — и… Да, он тоже стягивает с себя рубаху, глядя, как брат торжествующе улыбается, глядя, как лучи Лаурелина касается ямочек на щеках Тьелко. Стараясь не глядеть ниже. С брюками Курво медлит. Касается пояса, кусает губу, потому что: «проклятье, это была ужасная идея. Просто отвратительная. И как ты позволил ему себя уговорить?» Так же, как и всегда. Тьелко может заставить Куруфина сделать всё, что угодно, и как же хорошо, что он об этом не знает. Штаны всё же летят в сторону, потому что отступать уже поздно. Курво ныряет в воду быстро, сразу, потому что тонкая ткань белья ничего не скрывает. Потому что Келегорм ничего не знает и не должен узнать. — Ты отвратительный лжец! Вода просто ледяная! — кожа у Курво покрывается мурашками, а возбуждение проходит, так что всего на мгновение кажется, что всё снова нормально, привычно, как должно быть. А затем Келегорм снова оказывается рядом. — Ну и почему ты вечно всем недоволен? — тихо спрашивает брат. Смеха в голосе нет. Воды им здесь по пояс, и это плохо, потому что капли стекают по груди Келегорма, по красивым, идеальным изгибам. Это тело так близко, что можно почувствовать запах, который не перебивает ничто. Тьелко пахнет ванилью и уходящим летом. К нему хочется прикоснуться так сильно, что колет в пальцах, в груди колет. Просто: «почему? Почему это со мной? Почему — ты?» — Эй, — вода журчит под руками, Келегорм ведёт по её поверхности, глядя в сторону. Он, когда не шутит, когда хочет сказать что-то серьёзное, всегда так делает — смотрит в сторону и делает вид, будто его здесь нет. Будто это не он. Глупая детская привычка, которая никуда не ушла, — если что-то случилось, ты можешь мне рассказать. Скулы у него острые и просто восхитительные. Хочется их коснуться, а губами припасть к шее, проследить языком голубые, голубеющее, беззащитные венки и запах вдохнуть, не стыдясь. Полной грудью. И перебирать пальцами волосы. — Ты о чём? Что случилось? — Ты мне скажи, — брат хмурится и делает хуже — всё же смотрит в глаза. Всего на мгновение кажется, что если его поцеловать, не случится ничего катастрофического, — я же вижу, что что-то не так. Я тебя обидел? — Да с чего ты взял? — Куруфин закусывает посиневшую губу. Холод спасает его от постыдного, он притупляет ощущения и заодно — то, что клубится в груди. На берег бы выбраться, да уйти отсюда, но он весь мокрый и так быстро не уйдёт. Интересно, Тьелко специально его сюда загнал? Зная брата, это вполне вероятно. — Ты ничем меня не обижал. Что за глупости? — желание прикоснуться становится таким сильным, что не помогает даже холод. Курво просто делает это — всего на мгновение. Пальцами касается тёплого плеча, запрещая себе увеличивать площадь соприкосновения, запрещая вести рукой вниз, по груди. Келегорм серьёзный и задумчивый, вся недавняя весёлость схлынула с него, обнажая беспокойство и необходимость поговорить. Подсознательно Курво знал, что это придётся сделать, но не думал, что они при этом будут почти обнажены. Это… Это просто слишком. Это значит намного больше, чем должно. — Тогда что? — спрашивает Тьелко. Ему тоже холодно, он начинает дрожать потому что лето закончилось и уже действительно слишком холодно, чтобы торчать в воде. Куруфин чувствует желание обнять глупого, безголового брата, согреть его — и это желание платоническое, потому что, видит Эру, Курво знает разницу. Он этому желанию уступает. Он смыкает руки у брата на лопатках, чувствуя чужое сердцебиение, чувствуя, как Тьелко подбородком упирается в плечо. Курво начинает перебирать потемневшие от воды волосы. — Ты же специально разработал этот идиотский план, чтобы поговорить со мной? Чтобы я не смог уйти, — Куруфин бездумно гладит спину Келегорма, не думая над тем, позволительно это или нет. — Я не… — Турко замолкает, когда пальцы касаются поясницы и края белья. Курво воспринимает это как сигнал к отступлению. Он говорит: — Ты — да. Давай выберемся, переоденемся, согреемся и тогда поговорим. Но они стоят неподвижно, и всего на мгновение Куруфину кажется, что брат прижимается теснее. Холод не помогает. Тепло сворачивается клубком в животе, оно опускается к паху, потому что Келегорм слишко близко, потому что они трутся друг о друга, потому что дыхание Тьелко тоже сбивается. Кажется? Ему же это кажется! Всё не может быть… Курво делает над собой усилие и отстраняется. Точнее говоря, отстраняет Турко, удерживая его за плечи. — Ты не расскажешь, — Келегорм поджимает губы. Он отворачивается и, похоже, собирается нырнуть, спрятаться под водой, но Курво позволяет себе слабость — всего на мгновение — потому что в сердце от чужого короткого, острого взгляда что-то сжимается. Просто этот взгляд впивается под кожу. Просто Куруфин сжимает ледяную ладонь своего брата. Теперь на дорогом лице надежда. Курво поджимает губы: «я не могу. Не могу. Я слишком тебя…» — Ты дурак, — шепчет Келегорм сбивчиво, когда ведёт своими пальцами вверх по руке, прикасается жадно, как они не прикасались друг к другу никогда, — ты же всё можешь мне сказать. «Не всё. Ты не поймёшь, ты больше не сможешь на меня смотреть без отвращения». «Или сможешь?» Они смотрят друг другу в глаза. Это самый странный, самый безумный разговор, который у них когда-либо был, потому что они не смеются, не подшучивают друг над другом, не кривят душой. Потому что они близко. Потому что они почти раздеты. Потому что Курво ловит в чужих глазах то, что хорошо знакомо: томление, боль, желание, стыд, горечь, сладость. Всё вместе. Они сталкиваются лбами, и Курво смотрит на чужие посиневшие от холода губы. Им так не хватает краски. Куруфин перестаёт контролировать себя. Он целует нежно, целует трепетно, целует горячо, целует жадно, остервенело, глубоко, не в силах поверить, что это можно, что это происходит. Мгновения пускаются вскачь, Куруфин притягивает брата за талию и жмётся к нему пахом. И ловит вибрацию чужого стона. Тогда становится страшно. Он тяжело дышит, когда отстраняется. В глазах паника. Но Келегорм улыбается яркими губами, и всего на мгновение кажется, что им можно. Можно сигануть в эту блаженную пропасть. Нет. Он оба это понимают. Оба — сдерживают дикий, противоестественный, общий порыв. Но Тьелко с болью улыбается, потому что теперь он понимает. И ему, наверное, становится легче. — Ты тоже невыносим, если что. Просто на всякий случай, — знакомый, родной смешок. — Всё ещё хочешь купаться? — Курво приподнимает бровь. Он не замечает, что тоже улыбается. Впервые за много времени — по-настоящему. Келегорм складывает руки на груди, наклоняет голову, облизывает нижнюю губу, которую Курво слишком сильно прикусил. — Нет, на сегодня мне хватит, — говорит он, отворачиваясь. И речь совершенно не о проклятом несвоевременном купании. Келегорм собирается выходить, но задумывается всего на мгновение, и вдруг переплетает их пальцы. Это так глупо, наивно, по-детски. Это так тепло и правильно. Курво улыбается брату, свету Тельпериона, что незаметно укрыл землю своим серебром, ледяной и тихой воде. Он не знает, что им принесут другие, следующие, далёкие мгновения, но сейчас сжимает ладонь Тьелко, путается взглядом в его волосах. И думает, что надо бы найти позабытый гребень из белого золота.