Племя

Это глупо. Глупо, что первое, что ему пришло в голову — спрятаться. Как будто он делал что-то запрещённое, как будто нельзя было сыну прийти в кабинет отца и дожидаться его. Что ж, Фингон дождался, только вот Финголфин был не один — это стало понятно, едва Финдекано заслышал шаги на лестнице и обрывки слов. Голосов было два, и второй явно принадлежал дяде Феаноро. Фингон теперь стоит за шторой, как полный идиот и не может выйти, потому что тогда придётся объяснять отцу и Куруфинвэ, что он, собственно, здесь делает и почему прятался. Предпринимать что-то уже поздно, потому что дверь открывается. Потому что Финдекано слышит грудной смех дяди и короткий ответный смешок Финголфина. Фингон пытается не дышать, потому что его убежище абсолютно ненадёжно, и если бы только кто-то из вошедших посмотрел в сторону окна… Если бы. Но они этого не делают. Финдекано слышит, как скрипит кресло, как открывается шкаф, как звенит графин, очевидно, с вином. Сквозь ткань занавески видно, что в другом конце комнаты отец и дядя усаживаются за стол. Смех тает, повисает тяжёлое, будто сотканное из дорогой парчи молчание. Нолофинвэ выглядит напряжённым даже со спины, а Феаноро расслабленно откидывается на спинку своего кресла, принимая кубок из рук брата. Фингон не может разглядеть лицо дяди на таком расстоянии, но ему кажется, что Куруфинвэ улыбается краешком губ. Снисходительно. Издевательски. «Зачем ты позвал его, отец? О чём с ним можно говорить?» — думает Фингон рассеянно. А затем понимает, что сейчас, возможно, получит ответ на свой вопрос. Когда братья заговорят. Но пока слышен лишь треск дров в камине и стук сердца Финдекано. Оно, сердце грозится выдать своего хозяина, оно интенсивнее гоняет кровь. Фингон думает: «наверное, они заметили меня. Ну, и зачем я спрятался? Как это теперь объяснить?» — Ты как будто напряжён, — хмыкает Феаноро. Шуршит ткань, дядя меняет позу, но через штору Фингон видит только очертания его фигуры. — Ты здесь, — голос отца звучит очень тихо. — Ты же знаешь, что будет. Это уже много раз было, а ты всё начинаешь с того же: кресла, вино, пустые разговоры. Я всё равно знаю, о чём ты думаешь. Финголфин делает глубокий вздох, а его сын хмурится, потому что совершенно не понимает, о чём речь, но понимает кое-что другое: у него появился шанс узнать, что прячется за завесой презрения. Феаноро встаёт с места. Он сейчас не бросается громкими фразами и смехотворными обвинениями, не исходит ядом. Его размытая фигура вдруг склоняется над неподвижным Нолофинвэ. Его рука вдруг касается лица и отводит тёмные отцовские пряди. Сердце у Финдекано бьётся всё быстрее. Он наблюдает за чем-то настолько невероятным, невозможным, безусловно, тайным. Фингон не может объяснить, почему Феаноро не отнимает руку, потому что это прикосновение не имеет никакого смысла. На первый взгляд. Фингон касается носом шторы и вглядывается внимательно в картину перед глазами. Неуловимая и нечёткая, она кажется сном или миражом. Протяни руку — и ведение исчезнет. Но Финдекано пошевелиться никак не может, потому что трудно даже представить, что сделает Феаноро, если узнает, что кто-то видел его… Слабость? Его тайну? Ведь на публике он на Нолофинвэ даже не смотрит, а если смотрит, то взгляды его равнодушны и холодны. Фингон знает, что этим ледяным презрением сменилась кипящая когда-то давно ярость, подавляемая необъяснимая ненависть. Наедине (о, если бы они действительно были наедине) Феаноро наклоняется ещё ниже над братом и шепчет со странными, незнакомыми Фингону интонациями. — Скажи, чего ты хочешь, — Финголфин перехватывает чужую ладонь, переворачивает её и… Целует? Фингону едва удаётся подавить изумлённый вздох. Он никак не может объяснить то, свидетелем чего он по глупости стал. Ему хочется зажмуриться и исчезнуть, потому что что-то привычное и правильное в это мгновение сломалось. И в то же время ему хочется остаться, чтобы узнать, чтобы понять. Финдекано сейчас никак не может уйти. Он остаётся. — Ты знаешь, — Нолофинвэ тянется к брату, нечёткие очертания их лиц наплывают друг на друга, и Фингон хочет думать, что ему кажется, но он слышит звук поцелуя. Куруфинвэ обхватывает лицо брата руками, соскальзывает губами куда-то на подбородок, так что Финголфин отрывисто выдыхает и хватается за широкие расшитые рукава Феаноро. Фингон знает, что он не должен смотреть. Знает, что ему должно быть страшно, противно и мерзко и разумом он действительно возмущён. Частью разума. Почему-то не получается зажмуриться, чтобы не видеть даже то малое, что позволяет разглядеть занавеска. «Это уже много раз было». Это сейчас случается снова. Происходит, вопреки здравому смылу. Вопреки существованию Нерданэли, матери, семерых детей Феаноро, братьев и сестры Финдекано. Самого Финдекано. Нолофинвэ поднимается с кресла, прижимается к брату, целуя его в ответ, целуя жадно и беспорядочно, будто пытаясь ухватить как можно больше запретного и желанного. Он знает, что это может происходить только так: быстро, тихо, пока никто не видит. Пока никто не видит. Но Фингон смотрит во все глаза, ловит каждое движение братьев и — мимолётно — жалеет, что штора не даёт толком разглядеть происходящее. Щёки краснеют, и Финдекано чувствует необъяснимый жар в груди. Он до боли закусывает губу, когда отец, его любимый, мудрый, рассудительный отец коротко стонет. Он плавится в руках Феаноро, будто драгоценный металл. — Скажи мне, — требует хрипло Куруфинвэ. «Зачем?» — думает Фингон. — Зачем? — спрашивает Нолофинвэ. Он руками уже давно шарит под одеждой брата. Финдекано этого не видит, но он почему-то знает, что одна рука опустилась к низу живота, сжимая Феаноро через ткань. У Фингона от стыда горят щёки. Он смотрит. — Говори, что мне с тобой сделать, полубрат. Он снимает с Финголфина мантию, задерживается руками на бёдрах и целует в шею, так что Нолофинвэ вскрикивает и говорит на выдохе. — Возьми. — Здесь? — смешок, — неудобно, Ноло. — В спальню мы не пойдём, я же говорил тебе, — нетерпеливо, раздражённо шепчет Нолофинвэ. Он толкает Феаноро в грудь, заставляя опуститься обратно в кресло, а затем снимает свою рубашку, снимает… Феанор смотрит, сжимая себя, свою плоть. А Фингон, наконец, отворачивается. Просто потому что это немыслимо, этого не может быть, но он слышит, как кожа скользит о кожу, слышит тяжёлое дыхание. — Измена не перестаёт быть изменой за пределами твоей спальни, Ноло, — у Феаноро голос глумливый, будто защищённый бронёй. — И, тем не менее, мы никогда не делаем этого в твоём доме. Скольжение, трение, шлепки, причмокивания, стоны — Фингону кажется, что он сходит с ума. Он мысленно кричит, его тошнит, но по телу разливается что-то тёплое, незнакомое, абсолютно запретное. Финдекано хмурится и закрывает уши. «Этого нет. Мне это приснилось», — он повторяет одно и то же по кругу, словно слова могут стать правдой. «Так нельзя. Этого просто не может быть», — он тщетно пытается обмануть себя. «Сейчас я открою глаза и ничего не будет», — он заверяет себя, выравнивая дыхание. Он считает до пяти, до десяти, до пятидесяти. Пока счёт не попадает в такт сердечного ритма. Потом Финдекано делает вдох. Нолофинвэ поднимает с пола мантию, набрасывает её на плечи и подаёт брату позабытый кубок с вином. Феаноро закидывает ногу на ногу и поправляет растрёпанные волосы. — И всё же, пустые разговоры, — изрекает Куруфинвэ. — Обойдёмся. Ты можешь идти, если так хочешь, — Финголфин отворачивается и отходит от Феаноро, подходит к Фингону. «Нет, не подходи, пожалуйста. Мы же не сможем потом посмотреть друг другу в глаза», — отчаянно думает Финдекано, пытаясь съёжится, спрятаться. Это не к чему — отец всё равно смотрит мимо него. Брови его нахмурены, губу распухшую он нервно кусает. — Не разыгрывай драму. Ты и сам знаешь, что иначе не может быть, — Феаноро встаёт и уходит, как Нолофинвэ и просил, хоть прекрасно понимает, что на самом деле Финголфин хотел совсем другого. Почему-то теперь Куруфинвэ вовсе не интересно, чего хочет его нелюбимый младший брат. От хлопка двери Нолофинвэ морщится, сильнее закусывая свою несчастную губу. Он говорит пустоте: — Знаю. Ведь ты не можешь меня полюбить.