Глава 3. Мои Воспоминания
21 апреля 2020 г. в 21:21
Я родился в апреле 1990го года. Иногда мне казалось, что мои первые воспоминания относятся ещё к тому времени, когда я был в утробе. Что это были за воспоминания? Скорее, это были чувства: чувства единения, защиты, безоговорочного доверия и непонятной нежности. Вокруг были звуки, усыпляющие и убаюкивающие, похожие на звуки дождя за окном и стук колес поезда, только где-то далеко. Не знаю, правда это или нет, но я чувствовал своё рождение, ощущал одиночество и холод, жестокость и несправедливость мира вокруг, чужие резкие и громкие голоса, плеск новых непонятных эмоций вокруг. Мне не понравился этот мир, в который меня выкинуло, как медузу на берег, мне не понравились запахи медикаментов и свет больничных ламп, мне не понравились наморщенные лбы акушерок и ощущение чужих рук на моей коже.
Порой я думал, что именно эти воспоминания сделали меня собой, определили все мои будущие претенциозные ожидания к миру. Я рос словно дерево, впитывающее своими корнями и листьями влагу и свет, только я впитывал всё вокруг, весь мир, через свои ноздри и глаза, через кончики пальцев. И тогда, в детстве, я был счастлив.
Конечно, ничто не бывает навсегда, всё ломается и всё меняется. Первым изменением было то, как в один из солнечных летних дней, когда в воздухе родного Сеула так много влаги, а в глазах случайных прохожих так мало интереса к ребёнку, ехавшему по пешеходной дорожке на детском велосипедике, я увидел своего отца, целующего в губы другого мужчину. Я тогда ещё не очень понимал, что значат поцелуи. Но даже в тот момент, когда я увидел этот поцелуй, я ощутил в нём нечто запретное и неправильное. Я медленно развернулся и вырулил из проулка обратно к матери, так и не увидевшей то, что там происходило. Мне было пять, и я не знал, что до её смерти нам остался всего год, один беззаботный год.
Мои родители, пожалуй, были вполне счастливы и довольны жизнью, достаточно обеспечены, чтобы позволить себе обычную жизнь среднестатистической семьи Южной Кореи девяностых. Я ходил в детский сад, пока мама устраивалась на работу банковской служащей после декретного отпуска, отец же работал в строительной компании.
Если бы не тот поцелуй, внезапно ворвавшийся в мои детские, оттого вполне солнечные и беззаботные воспоминания, я, скорее всего, даже не задумался бы о том, что мой отец ведёт двойную жизнь, изменяя моей матери. Моей самой лучшей на свете, прекрасной, как цветок белоснежной лилии, и доброй, словно фея, матери. С мужчинами.
Нет, я не рассказал ей об этом, даже не знаю почему, возможно, потому что сам не хотел в это верить, думая, что мне просто почудилось, надеясь, что всё это было лишь наваждение, игра детского воображения. Но в любом случае, осознание пришло гораздо позже, но будучи ещё совсем маленьким и наивным, я просто выкинул этот поцелуй из своей памяти, пока не пришло время открыть свою душу для правды.
В мои шесть лет мамы не стало, это было слишком неожиданно и скоропостижно, то, как она угасла на моих глазах. Из вечно улыбающейся и жизнерадостной, пышущей здоровьем и позитивом, она превратилась в худую и безжизненную, словно веточка засохшего дерева. В последний месяц меня не пускал к ней отец, потому что, как он сам говорил, ему не хотелось, чтобы я запомнил ее больной и слабой. Я даже не простился с ней, пропустив из-за запрета момент, в который у меня была возможность сказать ей, как я все-таки её люблю, бесконечно сильно, что я помню её, даже когда был её частью, что мне никогда больше не было так невозможно правильно, как тогда, когда я был под её защитой, а она была вокруг меня. Если бы мне разрешили всю жизнь жить вот так, окруженным ею, её добротой и нежностью, то, скорее всего, моё счастье бы никогда не закончилось, потому что моё счастье было напрямую связанно с ней. Возможно, между мной и ей и разрезали ту физическую связь-пуповину, но забыли отделить какую-то духовную нить, которой были связаны наши души.
В момент её смерти я испытал такую сильную душевную опустошённость, как будто меня заново выплеснули из аквариума на грязный пол вместе с водорослями и песком, — всем моим маленьким миром. Я закрылся, не понимая, как справиться с пустотой, которую ничто не могло заполнить: ни отец, ни другие дети, с которыми я виделся в детском саду, ни игры на свежем воздухе, которые я так обожал до её смерти. Я возненавидел книги, потому что они были связанны с её нежным, мягким голосом.
Отец пытался вернуть мне хоть какую-то эмоциональность, которая была до этого мне так присуща, но у него это едва ли получалось. Он ездил со мной на рыбалку и в лес, показывая красоту природы, мы даже отправились в поездку в Японию, тогда я впервые полетел на самолете. Мой восторг был неподдельным, когда самолет взлетел и, рассекая пространство, поднялся на небывалую для шестилетки высоту. Я точно снова оказался в чреве мамы, ощущая невесомость и какую-то странную причастность к каждому вздоху и движению организма, что был вокруг меня. Мне словно позволили вспомнить, как это - быть в полной безопасности, пока вокруг меня беснуется, разрывая пространство всполохами света и тьмы, буря под названием жизнь.
В тот год я впервые заговорил о поцелуе, который острым и обидным воспоминанием вспыхнул, когда я увидел по телевизору момент из романтического фильма, в котором женщина и мужчина целовались в губы. Конечно, к тому времени я уже знал о поцелуях, все-таки я рос в обществе таких же детей, которые не от родителей, так от старших братьев и сестер уже слышали про секс и поцелуи.
— Пап, — позвал я отца.
Он валялся на диване и потягивал любимый апельсиновый сок. Было воскресенье, и мы проснулись позже обычного, потому что день до этого провели на природе в пригороде.
— Да, бегемотик, — он называл меня «бегемотиком» всё детство, потому что тогда у меня были пухлые щеки и молочные зубы торчали совсем криво, я, и правда, был похож на бегемота. Меня не раздражало это прозвище, так меня звали даже воспитательницы в детском саду.
— Скажи, а мужчины могут целоваться друг с другом так же, как в этом фильме? — спросил я, садясь на пол перед журнальным столиком и раскладывая карандаши, собираясь рисовать.
Я услышал звон разбившегося стекла и повернулся, чтобы посмотреть, что случилось. На лице отца был целый спектр эмоций: от удивления и испуга, до смущения и почти злости. На полу рядом с диваном разлилась лужа сока, стакан был разбит.
— В смысле, так же? — спросил отец неуверенно и поднялся, чтобы убрать осколки.
Я потянулся помочь ему, но он отодвинул мою руку и попросил сесть на место. Он сходил за тряпкой, совком и веником, аккуратно смел стекло и протер лужу.
— Ну, так же, как здесь, в губы, по-взрослому, — уточнил я и пристально посмотрел отцу в глаза.
Мне нужно было увидеть его эмоции. Обязательно! Только так я смог бы понять, что он чувствует. Он судорожно вздохнул, и я заметил, как дрогнула его рука, которой он держал совок.
— Хм, даже не знаю, бегемотик, может быть, и могут, — сказал он как-то совсем слабо и неуверенно.
Я нахмурился. В детстве я всегда понимал, врут мне или нет, жаль, что я растерял это умение с приходом подросткового возраста. Возможно, я в принципе стал менее чувствительным к чужой лжи, скорее всего, из-за того, что сам научился лгать.
— Я видел, как ты целовал мужчину, пап, — сказав это, я ожидал какой-то бурной реакции, всплеска эмоций, но увидел лишь то, как округлились широкие плечи.
Он отложил в сторону веник и совок, кинул тряпку и присел на пол, облокотившись о подлокотник дивана головой, его глаза были закрыты.
— Послушай, Джонги, ты уже большой мальчик и тебе нужно понять, что у взрослых всё может быть сложнее, чем тебе кажется… — начал он, а во мне вспыхнул необоснованный гнев.
Вместо того, чтобы напрямую ответить мне, он начал пространное повествование о том, что я слишком мал для того, чтобы понять в чем суть его поступка.
— Пап, мне уже шесть и я знаю, что это был не просто поцелуй в щеку, — я нахмурился, наблюдая, как отец открывает глаза и смотрит на меня униженно и стыдливо. Я испытал триумф от того, что заставил его почувствовать.
— Прости, прости, я просто… — начал он и потом замолчал, видимо, пытаясь подобрать нужные слова.
Но я знал, что он хотел мне сказать. Что это была ошибка, или что я не так понял, или что это был просто его друг или знакомый, и ракурс был не тем, и свет падал не так. Впервые в жизни я испытал презрение и одновременно жалость. Презрение к отцу, а жалость к маме. Мне было не понять, как можно было целовать мужчину, когда у отца была моя мама, чудесная и любящая.
— А мама? — спросил я в надежде, что он хотя бы что-то скажет. Но он молчал. — Она не знала, да, пап?
— Нет, — ответил он тихо, и я увидел в уголке его правого глаза слезу, которая намеревалась сорваться в любую секунду. — Прости меня, Джонги, я любил её, правда. Ты же знаешь, как я её любил? — Зачем-то спросил он меня, потянувшись к моей руке, которую я холодно убрал.
— Я не знаю, пап. Разве, если бы ты любил её, ты бы стал целовать мужчину? — спросил я, отворачиваясь от него и беря в руку красный карандаш. Он больше не пытался коснуться меня, закрываясь руками и начиная плакать.
— Всё сложно, Джонги, надеюсь, что когда-нибудь ты поймешь. Я правда её любил, просто не так, как она того хотела бы, не так как я сам того хотел бы, — сказал он сбивчиво и вытер рукой лицо.
Я посмотрел на него: на его красивый, четко очерченный подбородок, уверенный и крупный, на его небольшой нос и глубокие, тёмные глаза, на длинные, чёрные ресницы и такие же чёрные брови, на короткие волосы и сильные пальцы, которыми он сжимал колено. Он был одет в просторные пижамные штаны и рубашку от другого комплекта, домашний и немного растрёпанный. В тот момент он мне показался неспособным сделать что-то такое, что могло бы навредить мне или моей матери. Но это не значит, что он не навредил.
Наши отношения после этого разговора стали холоднее, я больше не чувствовал его, не мог уважать его, как прежде. Нет, не из-за того, что он поцеловал когда-то мужчину, или, возможно, целовал их постоянно, а из-за того, что он так и не признался в том, что на самом деле никогда не любил мою маму. Я начал присматриваться к нему пристальнее, пытаясь понять, как он мог так с ней поступить, как мог предпочесть кого-то другого ей? И сколько бы я не пытался этого понять, так и не смог.
В марте 1996го года, в свои неполные семь лет я пошёл в первый класс, и наконец-то, нашёл для себя того, кем хотел восхищаться и на кого хотел быть похожим. Этим человеком оказался учитель пения. Он был высоким, серьёзным на вид и очень уверенным в себе, в отличие от моего отца, который вечно выглядел чересчур чувствительным. Его чёрные волосы, спускавшиеся на лоб аккуратной волной, узкие, пытливые глаза и мягкие черты лица, иногда омрачавшиеся внезапной печалью, скрывали за собой нечто неуловимое.
Когда он впервые посмотрел на меня, я увидел в его глазах непонятный всполох света, секундное узнавание, но я не видел его раньше, иначе бы узнал сразу, память на лица у меня была потрясающей. Он сыграл нам пару детских песенок на фортепиано, а я все это время пытался следить за его быстрыми, уверенными, но короткими пальцами. Я думал, что у всех пианистов длинные и утонченные руки и такие же пальцы, холодные и нервные, но его руки были совсем другими, что меня удивило.
— Всем привет, ребята, можете звать меня господином Ли. Я работаю в консерватории, но тут, в школе, буду учить вас петь. Пусть это и необязательный предмет, но все же надеюсь, что вы отнесетесь к нему с должной серьёзностью, — его голос был низок и глубок, настолько, что пробирался под школьную форму и заставлял сердце опускаться куда-то в пятки из-за тяжести звука. Я никогда не слышал таких мужских голосов.
Мы спели несколько гамм и попытались напеть простенький мотив, который он наигрывал на инструменте. Когда подошла моя очередь, он неожиданно посмотрел в мои глаза и кивнул, мягко улыбнувшись, отчего его лицо озарилось таким ярким светом, что у всех вокруг перехватило дыхание. Я почувствовал, как все зашевелились, словно потянувшись к его теплой улыбке, которой удостоился я один. Я допел, старательно повторяя ноты, он похвалил меня, словно я сделал что-то удивительное.
С того самого дня уроки пения стали для меня самыми любимыми. Я не говорил об этом отцу, не желая раскрывать своё новое увлечение. С ребятами отношения у меня складывались как нельзя лучше, я был любим почти всеми одноклассниками, за мной сразу же увязались несколько мальчишек, и мы вместе пошли в спортивный кружок, в котором нас обещали научить баскетболу. Школьная жизнь дала мне глоток свежего воздуха, отвлекая от мыслей о смерти матери и предательстве отца. Я так любил школьные будни, что после основных занятий часто оставался на продленку, в которой обычно занимались дети, родители которых работали по вечерам и не могли приглядывать за ними.
Возвращаясь же домой, я словно опять попадал в те дни, когда мама лежала в отдельной комнате и во всем доме была потухшая и унылая атмосфера, в которой хотелось лишь уснуть и никогда не просыпаться. Отец перестал возить меня на природу, потому что я всякий раз отказывался. Я знал, что он переживает, что он хотел бы вновь быть мне близок, но я просто не мог делать вид, что всё осталось как прежде, когда всё изменилось.
В то время не было популярным ходить к семейным психологам, посещать специалистов и вообще заниматься психологическими проблемами, все просто жили, как жили, и пытались всё решить сами. Возможно, пойди я в то время к врачу, проработай эти вопросы с психологом и выясни все обиды, которые я испытывал к отцу, вся моя жизнь сложилась бы иначе. Но всего этого не случилось, а случилось то, что к концу учебного года мы настолько отдалились с отцом, что я предпочитал компанию учителя пения больше, чем компанию отца.
Учитель Ли был ко мне терпелив и очень вовлечен во всё, что я говорил. Он пытался поймать каждое мое слово, рассматривая то, как я шевелю губами, как улыбаюсь, как хмурюсь. Это внимание было мне приятно настолько, что я смущался и краснел, на что он лишь смеялся, и его смех мне казался самым красивым смехом на свете. Он часто позволял мне остаться после уроков, чтобы помочь с пением, которым я быстро увлекся. Как-то, на вопрос о семье он сказал, что у него есть сын примерно такого же возраста, как я, но он учится в другой школе, и что у него есть жена, красивая и заботливая.
Я настолько проникся им и его отношением ко мне, тем, как он особенно выделял меня среди остальных, как восторженно смотрел на меня, почти также, как моя мама, только более проникновенно, что мечтал глубоко внутри, чтобы вместо отца был учитель Ли. Чтобы он проводил со мной выходные, чтобы он возил меня на рыбалку или в музей или просто чтобы он постоянно был со мной рядом, касался моего колена, поправлял прядь моих волос, аккуратно и трепетно. Если бы я знал, к чему это приведет, я бы, наверное, всё изменил, открутил бы пленку обратно, повернул бы всё вспять.