Семь смертных грехов

      Я вздрогнул, когда ладонь учителя Ли коснулась моего бедра, ложась сверху неожиданно и уверенно, будто там ей и место. Поднял глаза и посмотрел на его лицо, пытаясь понять причину этого жеста, но выражение было непроницаемым, а брови хмурыми. - Что-то случилось? - спросил неуверенно, ощущая голой кожей ноги теплоту ладони. Я был в коротких черных шортах и белой футболке. - Нет, ничего, - улыбнулся он вымученно, но руку не убрал. Я рассматривал его крупную, широкую кисть, которой он обхватывал властно, но мягко моё бедро, и ощущал, что не хочу, чтобы ее убирали. Мне было приятно чувствовать своей кожей силу его пальцев, которыми он так умело ласкал клавиши фортепиано. Мне было восемь, я еще не до конца осознавал, что его действия уже тогда кричали о чем-то не вполне нормальном. - Тебе нравится в летней школе?       Я убрал взгляд с руки и посмотрел на красивый, сверкающий вид за окном машины. Мы проезжали мимо небольшой речки, которая сильно петляла, блестя темно-синими водами, беспокойная и постоянно меняющаяся. - Слишком жарко, все это лето слишком жаркое, я жду сезона дождей. А вы? – Я вновь посмотрел на его красивый, мягкий профиль и волну темных волос над широкими бровями. - А я люблю жару, - выдохнул он и неуверенно улыбнулся, следя за дорогой.       Обычно улыбка делала его лицо моложе, показывая сквозь взрослое, серьезное выражение мальчишеский задор. Но сегодняшняя улыбка прошлась холодком у меня через всю спину с затылка и до самого копчика, а потом сконцентрировалась в том месте, на котором лежала ладонь. - Что вы делали этим летом? – спросил я, чтобы разбавить напряженную тишину, повисшую в воздухе.       В машине пахло жевательными конфетами и булочками с бобовой пастой. На зеркале заднего вида болталась на цепочке маленькая собачка, очень похожая на обычную детскую игрушку из шоколадного яйца. Я с неохотой вспомнил, что у учителя есть семья, и, наверное, в этой машине они путешествуют вместе. Как часто он вспоминает обо мне, когда катает сына по петляющим улицам Сеула? Также ли он улыбается ему, как мне? Держит ли он руку у него на бедре? - У меня были дела в консерватории, так что весь июнь я работал. Было бы неплохо, если бы мне удалось отдохнуть этим летом, - он нервно облизнул губы и быстро глянул на меня. Его взгляд заставил меня вздрогнуть против воли, слишком резкий и почти грубый. - Еще почти два месяца, - тихо прошептал я и дернул ногой, в этот же момент его рука покинула мое бедро, оставив на нем красный отпечаток пальцев и тонкую пелену влаги. - Пожалуй, - ответил он задумчиво, вновь следя за дорогой.       Мы приближались к большой горе, название которой я, к своему стыду, не помнил, хотя с особым пристрастьем изучал карту лагеря и близлежащих достопримечательностей перед поездкой. Красиво. Как и любой дикий пейзаж. Справа недалеко впереди я увидел кустарники и что-то ярко блеснувшее между ними. - Что это? –любопытство толкнуло меня приподняться на сиденье и прислониться носом к стеклу. - Это горный ручей, а там, чуть дальше, лес. Хочешь остановимся?       Я удивленно взглянул на учителя, который лишь пожал плечами и улыбнулся. Я раздумывал над его предложением, на самом деле внутренне радуясь, что он спрашивает о моих желаниях, а не принимает решения сам, как обычно бывает со взрослыми. - А можно? Очень хочется посмотреть вблизи, как выглядит горный ручей, - кивнул наконец-то я и поспешил взглянуть в окно. - Конечно, я приехал немного покататься с тобой, пока у меня есть время и пока у меня дела тут недалеко, - он завернул, съезжая с широкой дороги на совсем узкую и неровную, идущую вправо.       Машину качнуло, и я стукнулся лбом о стекло, зашипев от боли, по инерции поднимая руку и растирая больное место. - Прости, тут очень кривой съезд. Ты в порядке? – вопрос говорил о заботе, но голос звучал холодно и равнодушно.       Я так и не решился посмотреть на него в этот момент, хотя мне очень хотелось. Мне стало не по себе, будто я совсем не знал этого человека, который сидел на соседнем сидении. Почему сегодня мне все больше казалось, что что-то идет не так, что он не такой как всегда, что что-то поменялось? - Да, все нормально, - пролепетал, у меня захрипело в горле, и я затих. Опять повисло молчание. - Ты красивый, - эта фраза обрушилась на меня, выбивая почву из-под ног, истерично сжимая сердце в кулак, не давая вдохнуть. Он плавно нажал на тормоз, останавливая машину около кустарника, впереди уже блестела вода, но я ее не видел, оглушенный словами. – Ты такой красивый, - повторил он еще раз тихо.       Я дрожал, ощущая его пристальный взгляд, блуждающий сначала по моему лицу, а потом ниже, по плечам, животу, и в конце концов по коротким шортам и голым коленям. Липко. Липко и непонятно. Непонятно, как реагировать, не понятно, что чувствовать. Что правильно чувствовать, когда взрослый мужчина говорит такое маленькому мальчику? Что правильно чувствовать, когда на тебя смотрят так пристально и так откровенно? Или не откровенно? Но как? Где та тонкая грань, когда можно позволить мужчине сказать мальчику комплимент о внешности. Сиди здесь женщина с девочкой, подумала бы девочка, что что-то идет не так, если бы учительница сказала, что она красива? Когда стоит запаниковать, а когда сказать «спасибо»? Даже сейчас мне трудно ответить на эти вопросы, а восьмилетнему мне ответить на них было невозможно. Именно поэтому я просто сидел, замерев и смотря в пустоту, ожидая дальнейшего. - У тебя такие глаза, такие же, как у него. Господи, боже, точно такие же! - его вкрадчивый голос заставил спину покрыться холодным потом. Я не знал, о ком он, но было ощущение, что я должен знать, иначе зачем он тогда говорил мне это? - Я бы встал на колени перед ним, только бы он смотрел на меня, как он смотрел в нашу первую встречу. Я бы отдал все на свете, только бы он сидел тут... вместо тебя, - прохрипел он на выдохе последние два слова.       Я шумно сглотнул, пытаясь собраться с силами. Нужно было что-то делать, сейчас, иначе будет уже поздно. Слишком странно было все озвученное, и мои инстинкты кричали бежать от него без оглядки. Выпрыгнуть из машины и бежать в сторону лагеря, возможно, я смогу поймать машину, может кто-то меня заметит, но только не оставаться здесь.       Я совершил ошибку. Еще одну, очередную. Вместо того, чтобы бежать, чтобы спасаться, чтобы пресечь все то, что произошло позже, я посмотрел на него. Он плакал, откинувшись на сиденье, слезы одна за одной тихо, но уверенно прочерчивали влажные дорожки боли. И мое глупое сердце отозвалось по-детски предсказуемо, нежно и с состраданием.       Что бы случилось тогда, если бы я дернул ручку дверцы и выпрыгнул из машины? Поехал бы он за мной или остался бы плакать один в машине, страдая и выворачивая свое сердце наизнанку? Но я был влюблен. Только спустя много лет я наконец-то это осознал. Иначе что тогда заставило меня остаться, когда разум кричал мне «беги!», а тело было напряжено в ожидании действий? Только дурацкое сердце способно остановить все доводы разума и ступить на опасную тропу безумия. - О ком вы говорите? – спросил я осторожно, вглядываясь в его профиль, а он отвернулся от меня в сторону, чтобы стереть слезы. - Почему он не дал мне даже шанса? – задал он вопрос в пустоту. – Почему посмеялся над моими чувствами, почему поступил так, как поступил?       Его голос перестал быть ровным и низким, как раньше, где-то глубоко зарождались истеричные нотки, которые меня смутили. Теперь он словно не замечал меня, разговаривая сам с собой, при этом ожидая от меня ответов. - Учитель, вы…я не понимаю, про кого вы, – я потянулся, чтобы коснуться его правой руки, которая судорожно сжимала руль, до белых костяшек. Когда я коснулся, он вздрогнул и перевел на меня мутные, полные влаги глаза, смотревшие сначала отрешенно, а потом взгляд начал проясняться.       Все произошло резко, как и всё за последние несколько минут.       Я почувствовал его полные губы на своих.       Мне было восемь, черт возьми, я ничего еще не понимал. Сколько во мне должно было быть сил, сколько должно было быть уверенности, чтобы оттолкнуть его от себя в момент, когда он на грани с грубостью впился в губы требовательным, развратным поцелуем? Теперь я знаю, сколько. Ровно столько, сколько у него, и всего на пару ньютонов больше, а я был слишком мал и слишком нежен, за что и поплатился.       Все вокруг закружилось, потому что голова поплыла от необычных ощущений. Было скользко и мокро, а когда палец настойчиво приоткрыл мой рот, нажимая на подбородок и туда проник большой горячий язык, я замычал, щуря глаза из-за неприятного чувства наполненности. Мне хотелось закрыть рот, но рука держала крепко, несмотря на то, что я сильно сжал запястье учителя Ли, пытаясь ее оторвать. Язык был везде, к горлу подкатила тошнота, а после нее последовал позыв опустошить желудок, и только тогда учитель оторвал свои губы от моих.       Я быстро задышал, пытаясь прийти в себя, стараясь вынырнуть из липкого состояния удушливости. Меня трясло и лоб покрылся потом. Из-за своей слабости я потерял спасительные мгновения, а когда услышал, как щелкают задвижки на дверях, назад дороги уже не было. - Не обманывайся, твои губы были созданы для таких поцелуев, грязных и страстных. Когда я смотрю на них, мне хочется поставить тебя на колени и заставить отсосать, вот что они делают со мной, эти твои губы, - он шептал это где-то недалеко от моего уха, пока мое сознание возвращалось обратно в тело.       Омерзительные слова, наполовину непонятные восьмилетке, наполовину запретно-грязные. Такое не говорят вслух, такое старшие мальчишки в школе пишут на стене туалетов, за что им потом попадает от завуча. - Такой невинный, такой нежный. Так хорошо прячешь свою грязь, как и он. Пройдет меньше десяти лет, и она выплеснется из тебя, как фонтан, я тебе обещаю. Ты не сможешь долго скрывать свою жестокую, развратную сущность, желающую секса и власти. Ты будешь причинять боль, физическую, моральную. Скольких ты растопчешь на своем пути? Сколько тебе подчинится, как и ему, сколько будет ползать в ногах? Тысячи. А тебе все будет мало, ты будешь желать большего, никогда не сытый одним партнером, всегда жаждущий бесконечного жесткого наслаждения. Будешь думать, что брак с женщиной тебя спасет, но это только потопит тебя и ее, потянет ее за тобой, в пропасть.       Мой рассудок вернулся, и я просто испуганно вжался в кресло, пытаясь отстраниться от близости этих жадных губ, шепчущих мне непристойности и пугающих до колик в животе. Я резко дернулся, стараясь оттолкнуть его от себя, но он среагировал быстрее, перехватив одной рукой оба моих запястья и сжимая до боли грубо, на моих глазах появились злые слезы.       Чем я заслужил такое к себе обращение? Я всегда был вежлив и ни разу не нагрубил, я был так заворожен им, влюблен, но этого не хватило, очевидно. Я с обидой посмотрел ему в глаза, ощущая, как слезы скатываются с щек. Его глаза горели ненавистью вперемешку с одержимостью, такой дикий, яростный огонь, что я в страхе отпрянул, пытаясь вытащить запястья из крепкой хватки. Страх заполнил меня до краев, и начал выливаться наружу. Я закричал, как мог громко, пробуя пнуть его ноги, выворачиваясь из захвата, но он не реагировал, словно не ощущая боли, все также смотря на меня своими сумасшедше расширенными зрачками и шептал, брызжа слюной. - Твои чертовы губы и глаза, которые ты позаимствовал у него, твои брови и даже нос, они сведут с ума так многих, но ни одному ты не позволишь приблизиться к своему сердцу, потому что вместо него у тебя огромный кусок гниющей плоти. А все потому что ты отказался от меня, когда нужно было просто сказать мне «да», и стать моим навсегда. А теперь ты проклят, слышишь?       Все сплелось в жуткий узел прошлого, настоящего и будущего. То, что он говорил приводило меня в еще большей ужас, чем то, что он делал. Я чувствовал непонятную вину, будто сделал что-то плохое, отчего он внезапно стал таким, как сейчас, обезумевшим. Неужели, я и правда похож на кого-то из его прошлого или это просто шутка? - Я проклинаю тебя за то, что ты не мой, а я ведь молил тебя не бросать, молил о твоей любви, я был готов заглушить твою жажду, я был готов на любые эксперименты, даже самые болезненные, только бы ты был рядом, но ты посмеялся и отвернулся от меня, презрительно сказав свое «неинтересно» и бросил меня одного во тьме.       Он всхлипнул, неожиданно потеряв контроль над моими руками. Я успел извернуться и пнуть его ногой в живот, и он согнулся, пытаясь вдохнуть, а потом закашлялся. Я пнул его еще раз, по лицу, сильно, сильнее, чем рассчитывал, попав по носу, из которого тут же потек ручеек крови, но он будто опять не заметил этого, жутко улыбаясь мне кровавой улыбкой. Меня штормило и сердце билось как бешеное, кровь прилила к лицу. Я наконец-то приподнялся и попытался перелезть на заднее сиденье, пока он, откинувшись, смеялся, держась за живот.       У меня получилось перелезть, и я сразу же принялся искать хоть что-то, чем можно было разбить окно, но рядом была только пачка салфеток и пара оберток от жевательного мармелада, а из кармана переднего сиденья торчал чупа-чупс. Я с жестокой для себя откровенностью понял, что буквально пол дня назад, а может и меньше, на этом сиденье сидел его сын-мой ровесник и жевал мармелад, а теперь я был заперт здесь же, будто пойманный в ловушку зверь. Мне никогда не справиться с сильным взрослым, я это понимал, но перелезть на заднее ему было бы непросто, с учетом его широких плеч и крупного телосложения. Я забился в самый дальний угол, потирая нывшие запястья и пытаясь стереть со своих губ и подбородка следы его слюны, в которой, я, казалось, измазался весь. - Сегодня все изменится, я возьму все в свои руки, наконец. Если нам пришло время встретиться, даже если на том свете, я не упущу возможность причинить тебе боль, такую сильную, чтобы перекрыть всю ту боль, которую причинил мне ты, - зло и хрипло пробормотал учитель.       Я сжался от этого звука и мысленно попросил свое тело стать как можно меньше, чтобы он просто забыл обо мне, так и оставаясь погруженным в болезненные воспоминания. Он вновь откинулся и провел рукой по волосам, зачесывая челку назад, я ощутил запах шампуня. Или мне показалось? Я уже ни в чем не был уверен, даже в собственных ощущениях. Он открыл бардачок и пошарил там, что-то вытаскивая, но я не мог разглядеть что. Эта неизвестность меня пугала. - Джонги, хочешь пить? – спросил он нежно и мягко.       Будто не он буквально несколько минут назад с силой сжимал мои запястья. В этом голосе были все те забота и участие, как раньше. Он не звучал наигранно, это было также искренне, как и всегда.       Я задохнулся от непонятных чувств. Противоречиво. Такая сильная детская влюбленность, такой дикий животный взрослый страх. Кто выиграет в этой битве? Если бы он не продолжил говорить, выиграл бы страх, если бы… - У меня тут кола для тебя, и печенье. Ты любишь шоколадное. Помнишь, ты тогда говорил мне? Я запомнил, - он повернулся ко мне, протягивая в руке начатую бутылочку колы и голубую пачку. Его лицо было спокойным и доверчиво открытым.       В голове заплясали мысли, толкаясь, прерывая одна другую: «Посмотри на него, он тебя ценит, как твоя мама», «Не верь ему, он может причинить тебе боль», «Помнишь, он сказал, что ты создан для грязных поцелуев? Признай, тебе понравилось», «Он тебе дорог, неужели не ясно?», «Не сможешь отказать ему, слабак», «Беги от него!», «Прости его!». Моя рука потянулась к нему почти безвольно, под давлением собственных эмоций. Я обхватил дрожащими пальцами бутылку, но он внезапно наклонился и едва заметно коснулся губами красного от его же хватки запястья. - Прости меня, Джонги, - умоляюще простонал он, искренне, с болью. – Я немного не в себе, я не хотел причинить тебе боль, клянусь.       Я не отдернул руку, ощущая мягкое дыхание и губы, влажно касающиеся моей кожи. Капелька крови стекла по желобку губ и капнула из его разбитого носа на мою руку. Я вздрогнул, разжимая пальцы, но он отпустил бутылку раньше, и я едва смог ее перехватить, не уронив. - Прости, - еще раз прошептал он, вновь ныряя рукой в бардачок и вытаскивая пачку влажных салфеток. Он откинулся на сиденье, прижимая салфетку к носу и выдыхая.       Я почувствовал, как скоблит в горле от только что отпустившей паники и страха, и решился выпить колы, попутно наблюдая за учителем, стараясь не пропускать ни одного его движения. - Я, я не знаю, что со мной… - сказал он тихо и глухо, все еще закрывая нос салфеткой. – Ты мне дорог, Джонги. Так дорог, и мне так страшно потерять тебя.       «Опять правда», - судорожно осознал я, не слыша и тени обмана в его спокойном и размеренном голосе.       Как мне разгадать его? Я молчал, боясь словами обрушить эту тонкую стену, которая разделяла две его стороны. Нежного его и безумного его. А самое страшное, что я чувствовал, что обе эти стороны только для меня одного, только я удостоился увидеть их обе. Я и еще кто-то в его прошлом. Меня укололо ревностью. Не первый укол, один среди многих, но самый больной. Кто он? Тот, кто был достоин его пылкой любви, тот, перед кем учитель готов был встать на колени? Тот, из-за кого он превратился в раненого зверя и причинил боль и мне и себе. Как посмел тот человек отвернуться и сделать учителя Ли вот таким? - Он причинил мне столько страданий, Джонги, - медленно проговорил учитель, наконец-то остановив кровь из носа. Он будто прочитал мои мысли. Я опять испуганно вжался в сиденье, боясь, что воспоминания о том человеке опять заставят монстра вернуться. Но когда он продолжил голос его был спокойным, болезненно тихим, но спокойным. – Я отдал ему свою душу, вытащил сердце из груди и безвозмездно подарил. Это была такая любовь, о которой пишут самые красивые книги, от которой все внутренности дрожат, лишь от прикосновения, только от поцелуя. А ему это оказалось ни к чему, он растоптал мое сердце, осквернил мои губы поцелуями с другими, мое тело - ласками других. Он сломал меня и выбросил, как выбрасывают старую, сломанную куклу, больше не приносящую радости. Я еще живу, малыш, я еще существую, без сердца, без куска души, вместо них пустота, наполненная болью до краев. Любовь не стоит того, чтобы ей отдаваться, любовь – это лишь ловушка, завернутая в подарочную, блестящую обертку, а внутри яд, способный выжечь тебя дотла, не оставив даже упоминания о спокойствии.       Пока я слушал его слова, голова у меня начала плыть, салон покачнулся и расплылся. В горле запершило, и я потянулся за колой еще раз, сделал глоток и потер глаза. У колы был какой-то странный привкус, но я не придал этому никакого значения, а зря. Мое состояние меня беспокоило, я не понимал, что происходит с глазами и с ощущениями. Я вдруг почувствовал, как мне душно в салоне, и как я устал, но несмотря на это сердце беспокойно колотилось в груди, а к ногам и рукам прилила кровь. Я до этого никогда в жизни не пробовал алкоголь. Тяжесть в голове, трепет сердца, прилив крови и разливающееся по всему телу тепло и расслабленность на гране с сумасшествием. Я так разомлел, что не услышал, как щелкнули замки дверей, а когда увидел, как он быстро встает с переднего сиденья, хлопает дверью и открывает заднюю, я уже полулежал, а руки, которыми я пытался открыть дверцу, не слушались, царапая внутреннюю обивку салона.       Он присел рядом, закрыл дверь и потянул меня за руку на себя, приобнимая, а я уронил ставшую тяжелой голову на его грудь, не в силах держать ее прямо. Все было в дымке и от страха не осталось следа, где-то под ложечкой сосало волнение и только. - Успокойся, ты немного устал, - тихим доверительным шепотом сказал мне учитель Ли, мягко поглаживая мою голову и запуская пятерню в волосы на затылке, вороша их.       Я ему верил, даже не зная почему, хотя уже больше не мог как раньше анализировать, врет он или нет. Я почти забылся на его плече, но тут он аккуратно отклонил мою голову, заставляя посмотреть на себя, я попытался вглядеться в его лицо, но все расплылось и раздвоилось. И тогда я опять почувствовал его губы на своих. В этот раз поцелуй был иным, да, он был откровенным, с языком, который по-хозяйски проник в мой рот сразу, но одновременно он был чувственным, а не пошлым. И я позволил это, так целовать мои губы и ласкать язык, и самое ужасное, что мне нравилось. Из-за поплывшей головы и стучащего сердца я ощущал все не так, как до этого. Будто само мое тело стало чувствовать иначе, оно поддалось.       Учитель оторвался, и с моих губ сорвался тихий стон, который я не смог подавить. Губы пульсировали после поцелуя, а во рту был привкус чужой слюны. - Ты даже в этом такой же, как он. Также плохо чувствуешь алкоголь в питье, и также реагируешь на него, становясь податливым, сладким и возбужденным. Слишком похож на него, чересчур. Если бы мне удалось держать его постоянно немного пьяным, я бы смог быть с ним рядом, именно в эти моменты он был чувственным и уязвимым к ласке. Но он быстро разобрался, что я его подпаиваю и тогда беспощадно прекратил наши минуты любви, с тех пор оставаясь исключительно жестоким в постели, и даже это закончилось слишком быстро.       Я ничего не отвечал, потому что мой язык едва ли мог шевелиться в расслабленном рту, последней моей попыткой вылезти из машины был жест рукой в сторону двери. - Просто расслабься, я знаю, что тебе нравится, ты ведь такой же. Такой же, даже сейчас, ты уже все понимаешь, все чувствуешь и в тебе уже есть та же горячая страсть и пошлость, - Он отклонил мою голову еще сильнее назад и припал губами к шее, жадно ее целуя. Во мне боролись две силы: оттолкнуть его, потому что я ощущал, что все это неправильно, что он не должен так меня касаться, что я еще слишком мал для такого, и позволить ему и дальше развращать меня.       Вот что было самое омерзительное в нем. Он развращал меня, насиловал меня, мою детскую сущность, но одновременно с этим заставлял меня где-то глубоко внутри желать этих поцелуев и прикосновений, ведь пока он не делал ничего по-настоящему страшного и неправильного. Он будто просто делал мне хорошо, так за что я должен был его отталкивать? За поцелуи в шею и губы? Но он же меня не бил, а целовал, это же совсем другое. Если ненавидят, то бьют, а если любят, то целуют.       Из-за его горячего языка и вращающегося вокруг меня салона автомобиля, я не ощутил, как он завел две мои руки за спину и зафиксировал их стяжкой. Мне показалось неудобным положение рук, и я дернулся. Только тогда осознал, что связан. Из-за сильного опьянения страх все не приходил, по крайней мере такой острый, который помог бы мне опомниться. Я просто попытался вытащить руки через ягодицы, но он остановил меня не требующим возражения жестом, положив руку на бедро. А потом подвинул ее ближе к промежности, почти касаясь мошонки и члена, я вспыхнул, не смотря на опьянение. Никто никогда не касался меня там, кроме мамы, и то только когда я был совсем маленьким. Отец никогда бы себе не позволил коснутся меня так, как касался сейчас учитель. Он опять поцеловал меня в губы, а я отклонился назад, чувствуя, как из-за поцелуя голова пустеет. Я словно издалека почувствовал, как он расстегивает молнию на моих шортах и тянет их вниз вместе с плавками, а потом накрывает мой член горячими пальцами. От этого жеста все внутри меня похолодело. Вот та грань, за которую не должен заходить ни один взрослый. То место у мальчика, которое не имели права трогать без его разрешения. Мама мне говорила еще в детстве, предупреждая, что если кто-то чужой меня там коснется, то нужно срочно вырваться и бежать к ней и все ей рассказать. Но она умерла, а я здесь один, без сил на сопротивление. Страх наконец-то заставил туман немного рассеяться, а голову прояснеть.       Учитель гладил мой вялый член и мошонку, возбуждения не было, совсем, я даже не знал, что это такое, не считая ночной эрекции, чисто физиологической. До первой настоящей эрекции, вызванной желанием, мне осталось совсем недолго, год, а может полтора. А сейчас ласка промежности вызвала во мне лишь отвращение и ощущение грязи. А когда пальцы учителя сдвинулись к колечку мышц ниже, мой живот панически сжался, и я попытался отстраниться от целующих меня жадно губ. Но учитель второй рукой прижал меня к себе за затылок, не давая уйти от поцелуя и сосредоточиться. Но я против своей же воли и расслабленности ощутил прилив сил для борьбы.       Подчиняясь требованию скованного тела, я укусил учителя за губу, настолько сильно, насколько мог, и когда он с криком боли оторвался от моих губ, я согнул ноги и избавившись резким разворотом от его хватки, пнул ими обеими учителя, попадая в этот раз по локтям и предплечьям. Учитель по инерции прикрыл кровоточащую губу пальцами. Я подтянулся на руках на сиденье, вновь пиная учителя, но уже в бедро, пытаясь отодвинуться. Я абсолютно того не желая, попал ему прямо между ног одной ногой, он охнул и согнулся, а я подтянулся еще выше и сполз с сиденья, пытаясь присесть около двери так, чтобы нащупать ручку машины связанными сзади руками.       Мешали шорты и плавки, которые сковывали ноги, но я все-таки извернулся и нажал на ручку, вываливаясь их машины наружу, практически разбивая себе голову о влажные из-за близости ручья камни, пока учитель сжимался на сиденье от боли. Когда в прохладную машину метнулся жаркий летний воздух, учитель вскинул на меня глаза и зло зарычал, видя, что я выбрался.       А я панически отползал от машины, пытаясь скинуть мешавшиеся шорты с ног, они как назло запутались и не хотели слезать с ноги. Заплакал беззвучно, напрягаясь, молясь, чтобы у меня получилось, и я смог бы встать и побежать в сторону дороги, которая петляла вдалеке. Я зашипел от боли, когда какой-то камень впился в мой копчик, и почувствовал резь.       Я боролся с шортами и со своим непослушным, опьяненным телом за право избежать всего того, что уже олицетворял мой недавно обожаемый учитель. Перекатился на живот, пытаясь встать на колени, наконец-то избавившись от шорт, но из-за этой позы не увидел, что учитель уже выполз из машины с той же стороны, что и я. Я осознал свою ошибку только тогда, когда он резко схватил меня за волосы, поднимая мой корпус с галечного берега. - Если ты еще раз меня укусишь, я укорочу твой язык. Ты меня понял? А потом отрежу твой член с мошонкой, а после них уши, и тебе уже ничего не поможет, – он сказал это низко и так зло, что я замер, не двигаясь, смотря на яростно светившее солнце, и ощущая, что попал в капкан. А потом рядом с моим правым глазом что-то сверкнуло. «Нож!» - Быстро осознал я, когда его холодное лезвие прикоснулось к моей скуле. – Ты будешь делать все, что я захочу, иначе я исполню все свои угрозы.Ты понял? – рявкнул он мне в ухо, от чего я вздрогнул.       Мой голос по-прежнему меня не слушался, поэтому я лишь слабо кивнул, насколько позволяла мне его вцепившаяся в волосы рука. - Хороший мальчик, - победно прошептал он мне на ухо, а я в омерзении дернулся и покрылся липкими мурашками.       Он также сжимая мои волосы в кулаке заставил встать с колен, я захрипел от безумной боли, но я не знал, что ждет меня впереди. Лучше бы я уже тогда потерял сознание, но как назло, я лишился его только в миг, когда боль уже была на таком пике, что невозможно было ни кричать, ни двигаться, а только падать вглубь себя и теряться в пространстве.       Учитель Ли потащил меня к капоту и толкнул на него, я запутался в ногах, потому что они до сих пор не хотели меня слушаться. - Развернись, - приказал мне холодный голос. Монстр вернулся, в тот момент, когда я укусил его, когда причинил боль.       Я послушно развернулся к нему лицом, застонав от рези в затылке и пояснице, по которой, мне казалось, текла кровь от камня, которым я порезался. - Залезь на капот! – его глаза полыхали злостью и ненавистью, в правой руке он сжимал нож, губа была прокушена, а из носа вновь текла тонкая струйка крови, он смахнул ее рукавом и перехватил нож удобнее. Вот тут меня накрыла волна настоящего беззвучного ужаса. – Я приказал тебе залезть на капот!       Я повиновался, пытаясь подпрыгнуть и подлезть вверх, но из-за связанных рук это оказалось невозможным. В итоге он, сжав футболку у меня на груди, потянул за нее и посадил меня сверху на горячий капот. - Ляг на него, спиной, и раскрой ноги, – прошептал он мне, и я заметил на его губах тень улыбки, а в глазах предвкушение. - Я не понимаю, - мой голос захрипел. - Если будешь мне возражать, - холодное лезвие вновь коснулось меня, но уже с внутренней стороны бедра. - То будет очень больно.       Я сглотнул и выгнулся, ложась на спину, под которой пришлось неудобно устроить руки. Из-за этого положения держать голову было неудобно, но я не мог не смотреть на монстра, который вырвался на свободу. Мне нужно было понять, что будет дальше, нужно было быть готовым к чему угодно. - Ноги, - прохрипел учитель. Я раскинул ноги, они безжизненно повисли с капота. - Не так. Согни их и разведи, - сказал он, опять сверкая рядом с бедром ножом.       Я сделал, как он хочет, и всего на секунду зажмурил глаза, чувствуя, как мне стыдно в этой позе, раскрытым и полностью обнаженным снизу. На мне остались только кроссовки, носки и футболка. - Вот так, хороший мальчик.       Одной рукой он крепче сжал в руке нож, а второй – левой начал возиться с ремнем, потом спустил брюки и за ними тёмные боксеры. Я с ужасом увидел, как из них выпадает наполовину эрегированный крупный член, с брезгливостью заметил темные лобковые волосы. Я уже видел, как выглядят гениталии взрослых, мы с отцом как-то ходили вместе в общественную сауну, именно тогда впервые я заметил, что у взрослых мужчин все иначе, не так как у меня. Что у них есть волосы и размер их пенисов гораздо больше. Они отличались и друг от друга, какие-то были темнее, какие-то светлее, некоторые не такие уж большие, а некоторые крупнее, даже в расслабленном состоянии. Поэтому я не был удивлен или ошарашен этим зрелищем, но мне было мерзко видеть член учителя, тем более лежа перед ним обнаженным и в такой позе.       Он сплюнул на руку и нетерпеливо провел рукой по члену верх вниз, и потом еще раз, отчего плоть окончательно затвердела и показалась влажная головка. Лицо учителя Ли было злым и ожесточенным. Он подошел, придерживая брюки за ремень, и встал близко ко мне, а потом, перехватив мою правую ногу за лодыжку левой рукой, потянул меня ближе на себя, заставляя застонать, потому что руки больно выгнулись, а голова стукнулась о капот. Но я быстро забыл все это, когда почувствовал между ягодиц чужие пальцы. От страха я сжался и попытался свести ноги, но услышал недовольный рык и опять ощутил холод лезвия на бедре. - Раздвинь их и не сдвигай. Я буду у тебя первым, если ты переживаешь это, и последним, если нет. Это не моя вина, Джонги, это его вина, он сделал это со мной. Это любовь к нему сделала меня монстром. Я хочу наконец-то избавиться от этого, хочу отомстить ему, принести ему невыносимую боль. Как жаль, что мне придется принести тебя в жертву. Но это единственный выход, поверь мне, я бы хотел иначе, но иначе нельзя.       Я ничего не понял из того, что он сказал, кроме того, что он назвал меня «жертвой». Это заставило меня поднять голову, не смотря на боль в руках, и всмотреться в его глаза. Они были одновременно жестокими и выражали жалость. Были жестокими к тому, из прошлого, выражали жалость ко мне? Или наоборот? - Пожалуйста, учитель! Отпустите, я никому не скажу, клянусь, - всхлипнул, ощущая, как брызнули слезы из глаз.       Я заплакал, надеясь, что он купится на это, но на самом деле мне действительно было страшно и одиноко. Мне так хотелось увидеть маму, именно в этот момент, хотелось, чтобы она спасла меня и унесла из этого страшного места, но она покинула меня, а отец… отца уже давно не было в моей жизни. - О нет, поверь мне, этого недостаточно, недостаточно того, что я сделал с тобой уже, впереди нас ждет кое-что интересное, - он безумно рассмеялся, а потом, вытащив левой рукой из кармана какую-то тряпку, потянулся ко мне, при этом положив нож рядом с моим телом. Правой рукой сжал мою челюсть, заставляя открыть рот, и левой затолкнул туда тряпку. Я задохнулся от ощущения того, как она давит мне на язык, вызывая рвотный позыв, но я сдержался, дернув ногами. - Мне не нужно чтобы ты кричал, мне не нравится, когда кричат во время секса, - сказал он.       Он так и стоял, наклонившись над моим лицом, рассматривая слезы, которые текли из глаз, будто любуясь ими. А потом я ощутил, как его пальцы, сразу несколько, проталкиваются мне в анальное отверстие. Я закричал, но моего крика не было слышно, только глухой звук, вырывающийся сквозь тряпку. Я старался вытолкнуть ее языком, но она была такой большой, что у меня не получилось бы даже им пошевелить, не то, чтобы выплюнуть ткань. - Потерпи, я делаю тебе одолжение, ты должен быть благодарен, я добавлю слюну и немного растяну тебя, а ведь мог и не делать этого, - с усмешкой сказал он мне.       Я отвернулся от его лица, все еще крича, напрягая живот, чувствуя распирающее давление внутри, неприятное жжение и боль в мышцах. Я попытался вновь свести ноги и оттолкнуть его, но он отреагировал быстрее, схватив нож и легким росчерком проведя по задней поверхности левого бедра, а я взвизгнул от новой боли, острой и по-настоящему страшной, и заплакал сильнее, дернул руками, что еще больше заставило меня страдать. - Я попросил тебя не сдвигать ноги, ты не услышал меня? Если будешь хорошо себя вести, то это быстрее кончится, и я не буду тебя резать. А если будешь противиться, тебе придется несладко, - послышались слова.       Я уже ничего не видел перед собой, глаза заволокло черно-красным от боли, в висках стреляло, от неудобного положения шеи и по бедру вниз что-то текло. Кровь! Он на секунду убрал свои пальцы из меня, а я всхлипнул, прекращая глухой крик и переводя дыхание. Мое тело сотрясалось от пережитого, а сердце ускорилось настолько, что казалось распадется на отдельные куски.       Я опять ощутил давление между ягодиц, но то, что в меня в этот раз погружали было больше, чем я мог бы принять, даже если бы очень захотел. Мне было восемь! У меня никогда не было секса, ни одного проникновения, а он почти на сухую, только немного сплюнув на руку и размазав слюну и смазку по уже опять наполовину опавшему члену, начал проникать в меня. От пронизывающей насквозь боли я сжал зубы, кусая тряпку внутри рта и напрягся всем телом, выталкивая то, что в меня входило. - Расслабься, иначе будет больнее, не сжимайся, ты слишком узкий.       Он двумя руками развел мои ноги сильнее, и я дернулся, чувствуя, как он проникает глубже, и тогда мое сознание почти уплыло от боли: в бедре, во рту, в шее и самой ужасной боли внутри, разрывающей пополам. Что-то потекло по ягодицам вниз, только потом, в больнице я узнал, что это была кровь уже из анального отверстия. Он разорвал меня, входя слишком глубоко и резко.       Я на несколько минут потерял сознание, но потом вынырнул обратно, когда он ударил меня по лицу, а я от боли застонал, не понимая где я, вновь крича от давящей рези внутри. Он уже вошел до конца и сделал один жесткий толчок внутрь, а я выгнулся и задохнулся плачем. Я проклинал то, что родился мальчиком, что пошел в ту же школу, куда устроился этот монстр, что позволил себя заманить в ловушку, что у меня были отверстия, которыми можно было вот так воспользоваться, мучая мое тело.       Я уже ничего не соображал, пытаясь скинуть его с себя, плача, ерзая, и сгибая ноги, при этом ощущая, как боль становится еще сильнее при движении. - Я тебя предупреждал, чтобы ты не ерзал, - его голос был металлически холодным, как и лезвие, опустившееся на внутреннюю часть моей левой ноги. Он резал медленно, наслаждаясь тем, как вытекает кровь, а я метался из стороны в сторону, крича без возможности докричаться. Он толкнулся еще несколько раз, резко и грубо, с ожесточением, и прошептал мне в ухо: - Люблю тебя, так сильно люблю тебя, если бы ты только знал.       От этого нежного шепота мне стало еще страшнее, к боли примешалось ощущение того, что я не выдержу, ощущение того, что еще немного и я упаду в черноту, из которой никогда не выплыву наружу. И это будут последние слова, которые я услышу перед смертью. - Неинтересно… - внезапно прошептал он мне на ухо, дернувшись и замерев.       Я посмотрел на него, в его глаза, поворачивая голову, умоляюще сжимая брови. - Господи, боже, что я делаю? – внезапно он отпрянул от меня, а его глаза прояснились, лицо исказилось ужасом, и он в мгновение побледнел. – Господи, боже!       Отступил назад, а его член выскользнул из меня, уже совсем опавший, по ягодице вниз потекла теплая жидкость, я подумал тогда, что опять кровь, но потом, гораздо позже, я понял, что это была его сперма. Именно в тот момент, когда он уже отпустил меня, я потерялся в черноте, глухой будто сверху упало темное покрывало ночи, хотя был день и солнце палило нещадно.       Я не помнил, как оказался на гальке, все таким же полуобнаженным снизу и в футболке сверху, все таким же связанным по рукам и свободным в ногах, которые были покрыты длинными, глубокими порезами, особенно пострадала внутренняя часть бедер. Когда я пришел в себя, первым, что я ощутил был холод, вторым была невыносимая боль и слабость, третьим – что мой рот свободен и я мог кричать. И я закричал, будто в последний раз в жизни. Закричал, выворачивая легкие наизнанку, закричал, пытаясь вычистить из себя ту темноту, которую он в меня поселил. И я до сих пор кричу по ночам, когда мне снится тот же кошмар: тот ручей, те кустарники, капот красной машины, мои тонкие раскинутые в сторону ноги, измазанные моей же казавшейся нереальной кровью, солнце, слепящее глаза и равнодушно смотрящее сверху на происходящее.       Я пришел в себя всего раз, когда меня уложили на заднее сиденье чье-то машины. Я запомнил запах жареных ребрышек из пакета, который стоял рядом со мной, и старую песню-трот на фоне, с тех пор я никогда больше не ел ребрышки, как и жевательный мармелад, как и любимое шоколадное печенье. Ни разу с тех пор я не пил открытые кем-то напитки, не носил шорт, даже в адскую жару, и я возненавидел трот всей душой. Но безумно полюбил красный, а еще чужую боль, чужую кровь и тяжесть рукоятки ножа в руке.       Больница оказалась респектабельной, по крайней мере та, в которую меня привезли люди, абсолютно случайно уловившие мой крик с поросшего берега ручья. Они остановились, потому что женщине стало плохо, и она открыла дверь, чтобы отдышаться и услышать еле различимую из-за шума дороги мольбу. Как мне рассказали уже позже, она позвала мужа, и они вместе нашли меня полуживым в крови и грязи, валявшимся в кустарнике.       Отец пропал, как и учитель Ли. Они оба исчезли одновременно, будто посмеявшись над моей жизнью и специально оставив меня одного переживать то, что со мной сделали. Отца не нашли, учителя Ли тоже. Меня опрашивали несколько раз, когда я пришел в себя. Я рассказал все, что мог рассказать, что позволяла рассказать мне моя память, которая в первое время после изнасилования превратилась в решето, вырвав куски воспоминаний, окрасив какие-то сцены в непонятные цвета, а другие сделав черно-белыми.       Я не знал, что сделали с семьей учителя Ли, я ничего не хотел знать, даже того, поймали его или нет. Но потом, спустя какое-то время, когда я уже вышел из больницы, и меня определили в частный приют по решению суда, а наш дом остался одиноко стоять и ждать меня до моего совершеннолетия, я случайно услышал разговор учительниц из школы, что моего насильника (так они его называли) не поймали, что он пропал бесследно.       Все сломалось. Я сломался, надорвался с одной стороны, и с каждым годом, с каждой минутой, прожитой мною, надрыв становился длиннее и с краев больше кровоточил. А в ту изменившую всё ночь, которую мы разделили с Ним на двоих, такую непредсказуемо чувственную и жаркую в начале, и, к сожалению, такую предсказуемо холодную в конце, я сам дорвал себя до предела, сковырнул гнойник, из которого выплеснулась темнота, вселённая в меня учителем Ли, и с той ночи темнота выливается из меня бурным потоком. Я никогда не представлял, что во мне ее так много, что она заполнила меня всего, возможно она была единственным, что во мне осталось, вытеснив все остальное.       Детские психотерапевты, их бесконечная череда, один за одним, государственные, а за ними частные, пытались сделать меня хоть немного более пригодным к обществу, к социальным контактам. Я стал панически, до диких судорог в руках и ногах, бояться чужих прикосновений, даже намеков на них. Маленькое движение в мою сторону, и сердце пускалось в бешеный скач, умоляя отодвинуться от рук и губ подальше. Спал я только под лекарствами, которые вырубали сновидения практически полностью, сновидения, которых я боялся, как прокаженный куска мыла.       Красный капот, капли крови, чужие пальцы на бедрах, мужское тело между ног, и я бился в судорогах, пока меня крепко не стискивали руки мед персонала в кровати, чтобы я не причинил себе боль, делая этим хуже, страшнее. Ко скованному мне приходил следующий по силе приступ, заставляя мое тело сходить с ума, выворачивая наизнанку и выламывая руки из суставов. Врачи мучились со мной, я мучился с собой, и не было выхода из всего этого ужаса.       У меня было два состояния: амёбное (после медикаментов) и паническое. Я то чувствовал пустоту и отрешенность даже от своего собственного тела, то слишком сильно все ощущал, впадая в агонию призрачных воспоминаний, находящих одно на другое: смерть мамы, поцелуй отца с каким-то мужчиной в переулке, красный капот, жестокие глаза учителя Ли, снова смерть матери, снова красный капот…       Разговоры не помогали, ничего не помогало, таблетки скрашивали мои будни, но ненадолго, ночью все возвращалось. Мое тело болело, хотя все глубокие раны зашили успешно, а молодой организм помог мне быстро восстановиться, но тело болело из-за боли души. Болели те места, которых он касался, болели губы и язык, немели, когда накатывали воспоминания, болел член и мошонка, будто ощущая его пальцы, болели волосы там, где он за них хватал, болели глаза, которые видели эту дикость и ярость в его глазах. Мучительно и с особенной жестокостью болело внутри.       Я не ходил в школу, мне больно было видеть лица друзей, вокруг стало столько много триггеров, включающих панические атаки, что сложно было себе представить, что я мог бы найти тихую гавань.       В итоге на мне испробовали все, что было в их запасе, и последним предложением был гипноз. Мое единственное спасение, маленькое озерцо, в которое мне позволил нырнуть мой разум, чтобы избавится от пожара и удушающего дыма внутри. Врачи заблокировали мои воспоминания на долгие годы, решили, что это единственный выход, чтобы дать мне хоть какой-то шанс на будущее. Все это длилось почти год, улучшения за ухудшениями, ухудшения за улучшениями. После первого гипноза я впервые заснул без лекарств, и мне впервые снилось что-то другое, а не те же кошмары. Курс был длительным, и спустя полгода я смог самостоятельно коснуться кожи другого человека - медсестры, которая меняла мне постельное белье и пеленки, мокрые после каждой ночи от мочи и пота. Я сам захотел попробовать, сам решился и протянул ладошку к ней, пока она аккуратно заправляла простынь. Вздрогнул от ощущения прохладной кожи, а она испугалась больше меня, отдернув руку. - Джонги, - сказала она тихо. – Все в порядке? - Д-да, - выдавил я, ощущая ее мягкую кожу на своих пальцах. Я замер, ожидая приступа, который так и не случился. А потом потянулся за ее рукой еще раз, медленно и осторожно. Она позволила провести рукой по ее пальцам и сжать большой. - Малыш, - выдохнула она и улыбнулась, а я потерянно и слабо улыбнулся в ответ.       С того дня я пошел на поправку. Не смотря на запреты врачей, я все же тянулся к другим, желая вернуть себе то, что было моим: чувствительность, силу и обладание собой. Получалось только с женщинами, с мужчинами все было по-прежнему. Я не просто не хотел их касаться, я обливался потом в их присутствии, меня трясло и тошнило. А когда я представлял, что в их штанах прячутся члены, которыми они способны причинить мне невыразимую боль, я снова бился в судорогах, кричал и плакал в очередной агонии. Свои гениталии тогда казались мне омерзительными. То, что причисляло меня к роду носителей пенисов, а не вагин, я проклинал.       Воспоминания стали как тени, сначала пропала яркость, затем угасло и остальное. Нет, я помнил, что со мной сделали и кто это был, но из-за отсутствия подробностей в моей памяти, это перестало быть настолько уничтожающе реалистичным. Я стал возвращаться, и когда мое состояние значительно улучшилось и ухудшений не было, когда мой психиатр дал добро, меня отправили в приют, один из лучших в пригороде, но за мной, как и прежде, следили. Я не был против, я знал, что был трудным ребенком. Теперь, по крайней мере.       Приют был комфортным, частным и небольшим, прямо оттуда я ходил в школу, новую, находящуюся рядом. Своих старых друзей: Минджуна и Сонмина, я не встречал ни разу, пока мне не стукнуло восемнадцать. Мне страшно и больно было видеть их лица, даже в альбоме с фотографиями. Ужасно было понимать, что они будут смотреть на меня иначе, что я буду уже не тем же Джонгом, у которого было так много всего, оставшись тем, у кого было только изнасилование. Вот так бы меня стали воспринимать люди из моего прошлого, и я не хотел этого. Этого клейма.       Мне чертовски повезло и не повезло одновременно, что моим соседом стал Юнги, мальчишка младше меня на три года, он как раз пошел в первый класс, когда меня зачислили в третий (я пропустил год). Тогда, в те годы «мой сосед» это не означало сосед по комнате, в комнате нас было шестеро, это означало сосед по кровати. Его кровать стояла рядом с моей, вплотную, никакого личного пространства. Сколько раз мы дрались, я даже не вспомню, чересчур часто, чтобы считать.       Он был худощавым, его острые коленки и локти больно впивались в мои ребра, когда он делал захват, пытаясь победить меня в схватке. Я был старше и сильнее, но его несносный характер, отвратительное высокомерное поведение побеждали даже мою силу и возраст. Нам понадобилось слишком много времени, чтобы примириться друг с другом. Мы никогда не были лучшими друзьями, не посмели бы так даже думать, но он просто стал частью моей жизни, а я - его.       Учился я неплохо, хотя и без энтузиазма, как раньше. Оценки были хорошими, но учителя даже не думали меня хвалить, я был посредственностью, как и большинство. Приют хоть и был приличным, но вот ребята попадали в него из разных слоев, в том числе и из низов: дети алкоголиков и прожигателей жизни, мальчишки без прошлого, без настоящего и часто без будущего. Красивые стены, хорошая мебель не имели большого значения, когда речь шла о подростках, да еще и о мальчишках. Чего только не было: и поджоги, и взрывы петард в туалетах, и драки, и даже секс. Конечно, за это наказывали, конечно, отчисляли из школы тоже, конечно, иногда нарушители попадали в колонии для несовершеннолетних, но когда подростков это останавливало?       Приют - это не место для веселья, это иерархия, в которой ты занимаешь определенное место, в зависимости от возраста, физической силы и силы характера. Только спустя пять лет, попав в другой приют, я понял, что это необязательное условие приютской реальности, но все остальное время я рос как росли все в приютах: боролся за место под солнцем, делал вид, что я хороший перед учителями и наставниками, и был совсем не таким хорошим, когда их взгляды были не на мне.       Мало-помалу я привык и к приюту, и к их стряпне, к соседям по комнате, даже к несносному Юнги, встроился в систему, по-прежнему посещая моего психотерапевта, время от времени проходя курсы гипноза. Память затуманилась окончательно, и теперь я даже мог дотрагиваться до мужчин, что уж говорить о мальчиках.       Что же касается моей гомосексуальности, я осознал ее очень рано, в одиннадцать. Фактически, у меня никогда не вставал на женщин, как бы я ни рассматривал порно-журналы, которые нам демонстрировали старшие, чтобы подразнить и посмеяться над нашими бурными реакциями: отвращением, удивлением, возбуждением, так ни разу я ничего и не почувствовал, кроме жалости и печальной нежности к ним.       Я не испугался моего гомосексуального желания, почему-то тогда мне казалось это чем-то абсолютно оправданным. Изнасилованный мужчиной, доверяющий только женщинам, я чувствовал, что это правильно, не воспринимать женщин как секс-объекты, для них я оставлял уважение и чистоту, мужчинам же оставались желание и грязь.       Секс мне представлялся чем-то омерзительным и пачкающим для нижнего, чем-то, что показывало, насколько актив выше пассива. Один в позиции слабого, другой в позиции сильного и только так, никак иначе. Один – субъект, другой – объект. Вообще-то, весь долбанный мужской мир это так и воспринимал, и до сих пор ничего не изменилось. Мужчина – субъект, женщина – объект. И это закон. И именно поэтому в гомосексуальной паре всегда презирают нижнего, считая его второсортным. Я всегда был против того, чтобы объектом была женщина. Только мужчина, слабее меня самого. Кто-то слабый морально, неспособный противостоять моему обаянию, сексуальности, напору.       Конечно, изнасилование оставляет след на любом человеке, а особенно на ребенке. Не знавший, что такое секс, что такое интим, после насилия ребенок больше не чист, и дело не в теле, дело в уме и душе. Если тебя насилуют в таком юном возрасте, ты не становишься маньяком, нет, просто твоя линия допустимости сдвигается далеко за пределы того, что должен знать и чувствовать восьмилетка. С этим больше ничего нельзя поделать, как бы взрослые не пытались вернуть эту чистоту обратно, это невозможно. Ты просто становишься иным в сексуальном плане, даже если после этого никакого секса у тебя нет, а особенно если он есть, для тебя больше нет никаких недопустимостей, потому что самое недопустимое уже произошло.       Именно из-за этого, не смотря на пережитое в прошлом, я так спокойно окунулся в мир похоти, если можно это так назвать. Многие дети познают свое тело в раннем возрасте, многие делают это с братьями, сестрами, друзьями, большинство успешно забывают об этом к двадцати годам, стирая постыдные воспоминания. Но после изнасилования мои сексуальные контакты в приюте казались просто невинной забавой, поэтому я помню каждый из них.       Первым, с кем я попробовал секс был парень – погодка, Сынри. Нам было по тринадцать, мы делали это в душе, ничего криминального, просто мастурбировали друг другу руками, мне понравилось, кроме того, что мне тоже нужно было удовлетворять в ответ, а я бы хотел, чтобы только мне делали хорошо, и мне не пришлось бы что-то делать взамен.       Следующий раз был лучше. Мне предложил минет парень постарше, Джинён. Я уже слышал, что он спал с одноклассниками, в нижней позиции, и отпадно отсасывал. Мне было тринадцать, в иерархии я поднялся выше, чем был раньше, повзрослел, похорошел, осознавал, насколько красив, даже в таком юном возрасте. Тело само наливалось силой, а раннее половое созревание подстегнул бушующий тестостерон.       Ничего удивительного, что мне предложили минет, на что только не разменивали секс в месте, где не было возможности даже прикоснуться к девчонкам, не то, чтобы их потрогать. Но с Джинёном было сложнее, чем с остальными, он принадлежал Большому Билли. Так мы звали одного из самых высоких в иерархии, и только с разрешения Билли Джинён мог спать с кем-то или отсасывать.       Но со мной он захотел это сделать по своему желанию и без разрешения Билли. И в этом была особенная сладость - знать, что кроме нас двоих об этом пока никто не в курсе, что я покусился на чью-то собственность. О нет, ни на чью-то, на собственность самого опасного из нас. Большой Билли был тем еще мудаком, собственно из этого и состояла вся его личность. Жаль, что мудаков все уважали. Чем мудачнее был мудак, тем больше уважения к нему проявляли. Джинён был симпатичным, не зря его хотело пол приюта, от мелких до взрослых. Стройный и подтянутый, с густой челкой и темными томными глазами, один его взгляд был пошлее всех взглядов женщин в порно-журналах.       И, черт возьми, как хорошо он отсасывал! Когда он взял мой член в рот после нескольких поцелуев в лобок и попытки поцеловать меня в губы, которую я жестко пресек, отталкивая его от своего лица, я выдохнул и, ощущая горячее гладкое тесное пространство между губ, понял, что именно этого я и ждал. Он стоял передо мной на коленях, совершенно не стесняясь смотреть в глаза снизу-вверх, завороженно и возбужденно.       Я чувствовал себя сильным, хоть был младше и ниже ростом. Именно так, как должен был себя чувствовать перед любым мужчиной, я – на троне, остальные – ниже. Даже в мои первые разы я кончал не сразу, выдерживая прилично для юнца, каким был. Это было выше моей гордости - с позором кончить от первого же прикосновения к члену. И я терпел, эмоционально отдаляясь от человека, который меня удовлетворял.       Минут через десять он оторвался от меня, часто дыша и совсем затуманено смотря мне в глаза. - А ты крепыш, Джонг, обычно даже Большой Билли кончает быстрее, если мои губы его удовлетворяют, но ты держишься. Первый раз вижу такого крепкого малолетку, но через минуту ты кончишь, я тебе клянусь, - прошептал он, вновь заглатывая до основания.       Я зло рыкнул, запуская пальцы в его волосы и притягивая к себе сильнее. Он возбужденно простонал в ответ и начал работать головой так быстро, что у меня из глаз посыпались звёздочки от накрывшего резкого удовольствия. Он принял всю мою сперму и сглотнул, довольно облизывая губы. Джинён не ждал ничего взамен, просто попросил постоять рядом с ним, пока он смотрел на мой опадавший член, мастурбируя свой в штанах. Он всхлипнул и кончил, содрогаясь. Я смотрел на него с холодностью и презрением, но похоже именно это ему и нравилось во мне.       Первый реальный секс с проникновением случился, когда мне было четырнадцать, все с тем же парнем, Джинёном. Он долго меня уговаривал, все также скрытно от Большого Билли. Ему хотелось сделать это со мной, а я же не хотел пробовать такой секс. Меня три раза в неделю удовлетворяли его язык и губы, и меня еще больше удовлетворяла его стойка передо мной на коленях до моего оргазма. Иногда он показывал мне их после – красные, а порой и в синяках, когда он делал это слишком энергично. Признаюсь, меня это заводило. Мне нравился его минет. В конце концов, рот – это самое интимное место любого человека. Мы ощущаем им не только проникновение и температуру, мы ощущаем им вкус, именно поэтому минет – самое унизительное, что можно придумать для того, чтобы показать свою власть над другим, наполнив чужой рот своими выделениями.       Он растянул себя сам, аккуратно и прямо на моих глазах, а я просто стоял в стороне и смотрел, как его гибкие длинные пальцы мягко скользят внутри, как он выгибается, взволнованно сжимая брови. Я не понимал, как может такое вообще нравится, но этот парень, кажется, наслаждался. Когда он был готов, он подозвал меня, сам надел презерватив на мой вставший небольшой член, показывая, как правильно это делается, а потом потянул меня за собой, заставляя наклонится над ним, лежащим на грязном столике в кладовке, которая кроме этого столика была забита швабрами, ведрами и тряпками. Было воскресенье и поздний вечер, поэтому возможность внезапного проникновения завхоза была практически невероятной.       В этой кладовке многие трахались, и каждый знал, где взять запасной ключ. У большого Билли, конечно. Еще три года назад он сделал дубликат, стянув ключ у завхоза, именно для того, чтобы впервые трахнуть Джинёна, в которого был тайно влюблен, одновременно с этим, не позволяя никому даже намекнуть на эти чувства. Большой Билли всегда обозначал Джинёна как собственность для утех, и ему приходилось делиться, иначе пошли бы слухи, что Большой Билли отдал душу за какого-то второсортного мальчишку, ниже его на целую голову в иерархии.       Мать Джинёна была проституткой, ее лишили материнских прав. Пока он жил с ней, она часто оставляла его прямо в ванной комнате, за дверью которой обслуживала мужчин. Именно там, приоткрывая дверь и наблюдая, он и научился всему тому, чем блистал в приюте. Зачем он был с Большим Билли? Было яснее ясного для приютских, и совсем непонятно для обычных детей. Ребенок проститутки был в иерархии самым последним звеном, ему бы никогда не удалось подняться выше, если бы не его связь с Большим Билли. Сейчас же Джинён был неприкасаемым, никто не мог его ни избить, ни изнасиловать, никто не посмел бы сказать про него «шлюха», как я слышал его называли в начале его пути здесь. Любил ли Джинён Большого Билли? До нашего с ним секса я думал, что всякое возможно. После нашего секса я уверился, что нет.       В тот раз он опять попытался поцеловать меня в губы, а я зарычал, отворачиваясь и выворачивая его руку, он вскрикнул и перестал тянуться ко мне губами. - Почему ты не хочешь этого? – спросил он, глубоко дыша, пока я толкался внутрь него с агрессией, ощущая давящую тесноту чужих стенок, почти такую же приятную, как теснота его рта. Презерватив, конечно, делал все не таким ярким, я чувствовал запах резины, ощущал его членом. Несмотря на это, я никогда бы не согласился на секс без резинки, слишком брезговал, представляя чужую грязную глубину. Черт возьми, люди срут оттуда, так какого хрена я должен пачкать свой член об это? Как бы приятно это ни было физически, морально это мне не подходило. - Ненавижу поцелуи, - зарычал я, сжимая бедра пальцами и толкаясь внутрь глубже с каждым движением. Он выгнулся и застонал, когда я сменил угол. Я удивленно посмотрел на наслаждение на его лице. Неужели ему правда нравится? - Джонг, тебе всего четырнадцать, но трахаешься ты в разы лучше Большого Билли! – шептал он мне после уже пятнадцати минут резких толчков внутрь.       Он опять застонал и, сделав пару движений по члену рукой, кончил себе на живот. Когда он кончал, я убрал руки, боясь, что он меня запачкает. Мне было мерзко видеть его сперму на животе, и я закрыл глаза, просто оставляя себе задохнуться ощущением сжимающегося нутра, потом резко вышел, стянул презерватив и кончил на его бедро сильно сжимая головку пальцами.       Потом случилось то, что и показало его отношение ко мне: он жадно, с маниакальной страстью скользнул пальцами по бедру, собирая мою сперму, и сначала отправил пальцы в рот, возбужденно застонав, а потом, собрав остаток с бедра, проник этим пальцем в себя. Я задохнулся от возмущения и пытался вытащить его руку, сильно сжимая запястье, он подчинился, разочарованно выдохнув. Меня напугало то, что он делал с моей спермой. Я больше не кончал ему ни в рот, ни на тело. Одно дело кончить кому-то в рот, а другое кончить в рот тому, кто получает от этого практически оргазм. Ну уж нет! Все эти фетиши в то время были мне непонятны.       И с тех пор наш секс был постоянен. Кто бы знал, что из-за моих аппетитов у меня начнутся проблемы. Нет, не со стояком, этот никогда не подводил. С тем самым Большим Билли, который начал замечать, что Джинён уделяет мне внимание, пусть он пока еще не узнал, что Джинён не только любуется мной со стороны, но и с превеликим удовольствием впускает меня в свое тело несколько раз в неделю.       Когда мне было уже пятнадцать и дело шло к концу второго года средней школы, Большой Билли выпускался из приюта, как и Джинён. Остался всего месяц, и в этот месяц Джинён словно слетел с катушек, умоляя меня, склоняя к сексу почти каждый день, и, конечно же, нас застали. Завхоз, заглянувший за приоткрытую дверь в кладовке, совершая вечерний променад по приюту, охренел от картины, развернувшейся перед ним. Бедняге было шестьдесят, удивительно, что его не хватил удар, когда он увидел меня, вдалбливающегося в Джинёна сзади и сверху, прямо на грязном, испачканном спермой Джинёна столе.       К тому моменту я настолько рассвирепел от вечных требований секса, что просто накинулся на парня в конце недели, желая оттрахать его так, чтобы у него больше не было потребности хотя бы в ближайший месяц.       Отвратительным было то, что мы даже не заметили завхоза, сношаясь, как кролики. Но когда он ошарашенно и грубо воскликнул: «Какого х*я вы тут делаете, ублюдки?», мы наконец-то поняли, что попались. Я даже не успел кончить. Резко остановился, вышел из Джинёна и прикрылся спереди, развернувшись к завхозу лицом. Джинён соображал дольше, все еще стоя на коленях и дрожа на гране оргазма. Я шлепнул его по ягодице, чтобы он опомнился. Он пискнул, слез со стола и поднял с пола свои брюки. - Это что вообще такое было, уроды? Вы что тут утроили? Траходром? Долго вы тут не протянете, ребята. Вы поняли? Долбанные педики, - выругался завхоз и захлопнул дверь.       Я молча стянул презерватив и надел плавки и штаны, футболку я не снимал. Джинён тоже молча оделся, и мы наконец-то посмотрели друг другу в глаза. Он был напуган и одновременно возбужден, а я зол. - Надеюсь, что он не расскажет директору, - слабо сказал Джинён, обнимая себя руками. - Даже не мечтай, - рыкнул я. – Не надо было домогаться до меня все это время. - Будто ты сам не хотел меня каждый день, Джонг, - прищурился он. - Я хотел не тебя, а секса с тобой, это большая разница, - грубо ответил я. - Откуда ты вообще такой взялся? У тебя словно кусок камня вместо сердца и вместо члена тоже, - хмыкнул он.       Я высокомерно посмотрел на него, кидая презерватив в ведро, стоящее рядом со столом. Все равно теперь нет смысла прятаться и пытаться утилизировать резинку в другом месте. - Меня не интересует, что ты обо мне думаешь, - сказал я холодно. – Сейчас меня интересует, что сделает с нами Большой Билли, если узнает.       Джинён сглотнул, широко распахивая глаза. - Я расстался с ним, - прошептал он тихо. Я удивленно уставился на него. Никогда не думал, что с Большим Билли в принципе можно расстаться. - Не может быть, - недоверчиво смерил я его взглядом. - Может. Он любит меня, - сказал Джинён и опустил глаза вниз. - Именно поэтому и невозможно. - Любовь бывает разной. Большой Билли не такой уж и урод, каким ты его представляешь. Со мной он другой.       Мне показалось, но Джинён говорил о Большом Билли с нежностью и одновременно с печалью. - Ну так что не давало вам быть вместе и дальше? – спросил я равнодушно. - Ты, Джонг, - тихо, почти на гране слышимости. - Думаешь, мне не все равно, кого трахать? - Проблема в том, что мне не все равно, кто меня трахает, - его глаза взметнулись к моим, и в них я прочёл то, что Джинён хранил в себе всё это время. И это не вызвало во мне ничего, кроме презрения. - Неинтересно, Джинён, - тихо и холодно. - Джонг, послушай, - он схватил меня за руку, пытаясь остановить. Я уже развернулся к двери. – Давай попробуем по-другому. Не только секс. Может попробуем встречаться? Вернемся к началу? – С надеждой спросил он. Я скривился. - К началу? Нашим началом был твой минет мне. Если ты об этом, то я не против. – Я не поворачивался к нему обратно, показывая, что не собираюсь оставаться. - Чёрт, неужели в тебе и правда нет ни капли сочувствия к другому? – спросил он разочарованно. - Ни капли, Джинён, - отрезал я, вырывая предплечье из его хватки. - Ты пожалеешь об этом, Джонг. - Угрозы не сработают. - Я о твоем будущем. Ты не всегда будешь таким, будет тот, кто тебя изменит навсегда, - он отступил назад, облокачиваясь на стол. Я повернулся к нему лицом. - У меня уже был тот, кто меня изменил, мне достаточно изменений, - выдохнул я спокойно и вышел.       В коридоре никого не было. Как я и предполагал, завхоз решил высказать свои претензии на следующее утро, поэтому мне осталась всего одна спокойная ночь, а потом начнутся проблемы. Мне нужно было решить, что делать. Я не хотел попасться Большому Билли в руки, это было самым страшным. Выговор директора или что-то подобное меня не пугало, не пугал и переход в другой приют.       У меня не осталось выбора кроме, как скрыться хотя бы на какое-то время, на месяц или чуть больше. Учебный год закончился и до второго оставалось пару месяцев каникул. Куда податься я уже знал. Мой опустевший дом меня ждал, запасной ключ можно было раздобыть у соседей, с которыми у меня никогда не было проблем. Я был уверен, что сразу они меня не выдадут.       Нужно было быстро выбраться из приюта до того, как совсем стемнеет. Я дошел до комнаты, быстро вытащил спортивную сумку, с которой ходил на уроки физкультуры и начал закидывать самые необходимые вещи: пару футболок, пару джинс, нижнее белье и носки, зубная щетка, полотенце.       Юнги сидел на кровати в позе лотоса и слушал музыку на плеере, который недавно купил, накопив денег с подарков за последние пару лет. Когда я закинул в сумку свитер, он наконец-то поднял на меня взгляд и недовольно спросил: - Ты собираешься сбежать?       Я удивленно посмотрел на него. Не думал, что он так быстро догадается. - Я с тобой, - просто сказал он и встал с постели. - Не помню, чтобы я звал тебя с собой, - нахмурился я, застегивая молнию сумки. - А мне насрать, звал ты меня или нет, - также грубо ответил он, уже запихивая в свой рюкзак футболку и зубную щетку. - Ты мне на хрен не сдался, Юнги, - я толкнул его, когда он наклонился, чтобы надеть кеды. Он пошатнулся, но удержался на ногах. - Ты думаешь, ты мне больно нужен, кусок дерьма?       Я вздохнул. Юнги был неисправим и раздражающе упрям. С ним невероятно было договориться, за это я его просто ненавидел, но понимал, что он будет делать только то, что ему нужно, не слушая никаких доводов и уговоров. - Я не буду тебя ждать, если отстанешь, ты сам по себе, - сказал я и вышел из комнаты с сумкой на перевес.       Перелезть через забор можно было в нескольких местах, там, где ветви спускались к нему очень низко. Я не первый раз сбегал, поэтому знал, что делать. У меня в кармане сумки была припрятана сумма, которую я накопил, чтобы иметь заначку на первое время. Конечно, в прошлые разы я возвращался спустя пару недель, или меня находила полиция, в основном это было летом. Ясное дело, я не мог прожить на улице слишком долго без денег и еды. И в этот раз вышло также.       Мы прожили с Юнги в моем пыльном доме всего три недели, пока нас не поймала полиция. Мы бы продержались дольше, если бы нас не выдали соседи через дорогу. Весь день мы были вне дома, шляясь по улицам, иногда прося денег на еду у прохожих, всегда аккуратно, чтобы не попасться на глаза копам. А к ночи возвращались домой, тихо и незаметно пробираясь в дом.       Когда мы попались, было раннее утро, и полицейский, который словил меня за руку, стоял прямо за углом магазина около нашего дома, в который я зашел купить кимбаб. Юнги поехал со мной к копам. Все было стандартно, нас оформили, полицейские позвонили представителю приюта, который приехал прямо в участок.       Мистер Ким, как всегда устало, присел рядом с нами на стул и откинулся на спинку, потирая красные глаза, мешки под которыми были такого размера, будто он вообще никогда в жизни не спал. - В этот раз вы правда попали, ребята, особенно ты, Джонхён, - сказал он серьезно, но на меня не посмотрел. - Джонг, - поправил я его, хотя знал, что он не слушает. - Тебя переводят в другой приют, - выдал он, вытягивая ноги, облаченные в старые голубые джинсы. - Отлично, - сказал я. На самом деле мне было плевать. - Но не сразу, месяцок, полтора ты еще у нас поживешь. - Можно мне сразу в новый приют? – спросил я в надежде.       Возвращаться в старый мне не хотелось, особенно пока там был Джинён и Большой Билли. Я не совсем спятил, чтобы поверить Джинёну, что они с Большим Билли расстались. Старший бы никогда не позволил позариться на его собственность, испортить его мальчика без спроса, еще и влюбить его в себя. Только не это. А я видел, как выглядели те, кто переходил дорогу Большому Билли, я не хотел попрощаться с зубами или носом. - Ты серьезно думаешь, что имеешь хоть какое-то право просить что-то у директора? Ты переспал с парнем прямо в кладовой приюта, а ведь тебе пятнадцать! И сразу после этого ты сбежал! Не впервые, кстати. Директор Пак устал от тебя и твоих проблем, ему надоело твое поведение. К тому же нам недавно прислали договор о сотрудничестве с пансионом на окраине Сеула. Чтобы показать свою расположенность, директор Пак хочет послать туда кого-то, и вы вдвоем подходите. Не настолько хороши, чтобы оставлять вас у себя, не настолько плохи, чтобы стыдиться. Стандартные подростки с их стандартными проблемами, каких куча, - мистер Ким потянулся, зевая. Я молчал, Юнги тоже. - Вы переедите туда к самому началу учебного года, а пока мы будем вас оформлять. В этом пансионе такая сложная политика, документация должна быть совсем не такой, как у нас. Пансион частный, поэтому придется повозиться, - мистер Ким поморщился, словно говорил о какой-то мерзкой болезни. - Я не хочу возвращаться в приют, - сказал я. - А тебя никто не спрашивает, - отрезал мистер Ким и поднялся со стула. Стул скрипнул, и я зло сжал руки. - Если уж вы решили нас продать в другое место, то я хочу свою долю, - выдавил я.       Мистер Ким хмуро глянул мне в глаза и покачал головой. - Мы не продаем вас, мы просто вас переводим. - Да бросьте, вы сами сказали, что директор Пак хочет выгодного договора с пансионом, а мы пойдем как подарок. Я хочу своей доли с этого договора, - сказал я, смотря на мистера Кима - Чего ты хочешь? – спросил мистер Ким холодно. - Защиты от Большого Билли. - Он тебя итак не тронет, - отмахнулся мистер Ким.       Я посмотрел на Юнги, который равнодушно развалился на сиденье, разрисовывая стенку справа фломастером, рисовал член. Я закатил глаза. - Вы и сами знаете, что это не так. Я хочу защиты от Большого Билли, - повторил я упрямо. - Хорошо, договорились, - кивнул мистер Ким. – Я обещаю тебе защиту от Тэуна, а ты обещаешь мне больше не сбегать до марта и не спать ни с кем. - А минет считается? – спросил я, ухмыльнувшись. - Никаких сексуальных контактов, Джонхён, - припечатал он резко. - Договорились, - махнул я рукой и встал.       Юнги лениво поднялся со стула и, вытащив жвачку изо рта, приклеил ее к сиденью прямо на глазах мистера Кима. Мистер Ким никак не отреагировал, пройдя вперед. Мы поплелись следом. - Тебя серьезно кто-то поимел? – шипяще спросил Юнги. - Нет. Это я кого-то поимел, - спокойно объяснил я. Юнги присвистнул и обвел мое тело глазами, скривился и отвернулся. – Ты имеешь что-то против? - Да мне насрать, хоть в жопу себе палку засунь, главное, чтобы не на моих глазах, - ответил Юнги.       «Гандон», - подумал я и, недовольно фыркнув, сел в машину мистера Кима.       Большой Билли меня не трогал, даже когда мы случайно сталкивались с ним в коридорах приюта, Джинён тоже больше не подходил, но его взгляд иногда останавливался на мне, в нём было много разочарования, но капелька надежды всё еще теплилась. Я молился, чтобы и она скоро угасла.       Не сказать, чтобы у меня было много вещей, но полностью собравшись за несколько дней до отъезда, я обнаружил три большие спортивные сумки и даже слегка удивился. Книги, одежда, личные вещи. У Юнги одна сумка была забита дисками с музыкой, а вторая - одеждой. В последние недели между нами установилось что-то вроде перемирия. Похоже, поняв, что в новом приюте нам придется сживаться с новой иерархией, в которой вначале мы явно будем занимать не такое же высокое место, как сейчас, мы с ним одновременно решили держаться друг друга и на какое-то время забыть о вражде.       К сожалению, моя история с Джинёном и Большим Билли не могла закончится так хорошо, как я мечтал. В последний вечер перед отъездом, Большой Билли поймал меня прямо в душе. Я поздно заметил, что те, кто был в помещении, вышли, одновременно с этим никто новый не входил. И пока я наслаждался горячим душем в последний раз на старом месте, меня поймали в ловушку. Я повернулся и увидел, что на меня смотрят два темно-карих глаза, хищно и яростно. - Выключай воду, засранец, - прорычал Большой Билли.       Он был выше меня на целых две головы, огромный как шкаф. Ему было двадцать, он был уже совершеннолетним. Пару дней и он выпустится из приюта, пока что его документы оформлял наш юрист. Но он все-таки успел меня достать.       Я выключил воду, ощущая, как копится внутри страх. Мне не нравилось стоять перед ним абсолютно обнаженным и окруженным со всех сторон стенами душевой кабинки. Большой Билли пристально разглядывал мое тело, скользил глазами по рукам, ногам, бедрам, и остановился на члене. Я не прикрылся, мне показалось, что это выглядело бы еще более уязвимым. - Нда, твои размеры оставляют желать лучшего, - прыснул Большой Билли. С его нависшими над глазами хмурыми бровями этот смех сочетался просто отвратительно. Лицо перекосилось.       Я ничего не ответил, спокойно смотря Большому Билли в глаза. Мне было пятнадцать, я знал, что член еще вырастет, у меня еще было время для формирования. Глупо было волноваться из-за размера, но в спокойном виде мое богатство и правда было крошечным. При возбуждении он сильно увеличивался в размерах, но мне было немного обидно, что обычно джинсы спереди сидели настолько плотно и плоско, будто у меня и пениса то не было. - И как только Джинёну не мерзко с таким вот спать, - опять ухмыльнулся Большой Билли. Я молчал. Знал, что лучше молчать и слушать, чем нарываться на драку. Он бы размазал меня по кафельной плитке душевой, а я даже не достал бы до его лица, чтобы врезать, хотя дрался неплохо. – Ты думал, сможешь распрощаться со мной и не заплатить за то, что сделал, малолетка? Отвечай мне! – взревел Большой Билли. Мой внутренности сжались. - Нет, - тихо и спокойно сказал я, не убирая взгляда. Мне было прохладно, я был мокрым, а мое полотенце висело за спиной Большого Билли. - Нет. Отлично, что ты понимаешь, что просто так не сбежишь от меня, - довольно сказал он, сделав шаг ко мне. Я не двинулся, прирастая к полу душевой. – Я не убью тебя, нет. Не сейчас, маленькая склизкая тварь, пока Джинён тебя любит, не хочу причинять ему боль, - когда Большой Билли сказал это, его взгляд изменился, став нежным. – Но ты поплатишься, клянусь тебе. Я тебя найду даже на другом конце Земли и убью, медленно и жестоко, за то, что ты с ним сделал, - он опять шагнул ко мне, между нами оставалось всего сантиметров тридцать. – Ты пользовался им как шлюхой, трахал его без чувств и уважения.       Во мне вспыхнула волна гнева, накатывая и снижая уровень страха настолько, что я подался вперед, сокращая между нами расстояние, и сузил глаза. - Как будто ты не трахал его, и не называл его своей собственностью, и не отдавал его в пользование другим, - говоря это, я презрительно смотрел в его глаза, желая увидеть реакцию.       Он вспыхнул, и на секунду в его взгляде я увидел боль, но потом он взял себя в руки, и его глаза вернули себе холод. Он схватил меня за горло так быстро, что я не успел даже понять этого. Длинные пальцы обняли меня крепко и жестко. Я трепыхнулся в сторону, но меня не отпустили, на глаза тут же выступили слезы боли, а горло обожгло, когда я попытался вздохнуть. - Не сравнивай меня с собой, эгоистичная тварь. Я делал все это ради Джинёна: стал сильным, добрался до самого верха, только чтобы сделать его неприкасаемым, чтобы его не трогали и не травили здесь. Все это ради него, а не себя. Я позволял ему спать с другими, а другим хотеть его, потому что знал: если не буду делиться, то упаду обратно на дно. Приютская иерархия не допускает никакую любовь. Но это не значит, что все останется также. Завтра я выйду из этого ада навсегда и там, на воле, я уже не буду его хозяином, я буду его равноправным партнером.       Я не был уверен, что слышу это, потому что в ушах стоял звон, а горло обжигало болью, я хрипел, еле набирая воздух, чтобы дышать, вцепился в его пальцы, царапая, но он не отпускал. - Мы будем вместе, и я буду любить его такой любовью, которой он достоин, а ты, говнюк, никогда не поймешь, что это такое, потому что нет в тебе ничего искреннего, кроме эгоизма. Джинён не понимает этого, пока... но со временем он забудет тебя, а я буду тут как тут, Джонг, - прошептал он совсем близко от моего лица. Я уловил запах вишневых сигарет и жвачки из его рта. – Ты заплатишь за все сполна. А пока что, оставляю тебе небольшой подарок от меня.       Он отпустил мое горло, а я закашлялся, кладя руку на больное место, и отшатнулся от Большого Билли, пытаясь восстановить дыхание. Голова закружилась и в глазах потемнело. Но меня ждал еще один сюрприз. Большой Билли замахнулся и врезал мне прямо в глаз, если бы его костяшки сместились еще на пару сантиметров выше, то я бы лишился зрения, но он попал ниже, слава всем богам. Но потом последовал еще один удар, уже по губам: звонкая пощечина, моя нижняя губа опалилась болью, и я упал на пол, все еще заставляя легкие раскрываться после удушения, с благоговением уловив тяжелые удаляющиеся шаги.       Все было кончено. Я отделался легким испугом, огромным фингалом под глазом и разбитой губой. На самом деле, это было еще по-божески. Конечно, угрозы меня немного напугали, но я понимал, что тоже не останусь в долгу после этого унижения. Настанет время, когда я заставлю его пожалеть и о его словах обо мне, и о том, что он посмел причинить мне боль.       На следующий день я уехал вместе с Юнги в пансион. Я не помнил ни первого моего впечатления, ни того, что чувствовал в день переезда. На коже красовались следы чужих пальцев, на лице следы чужих кулаков, в душе мерзкие следы чужой любви. Я ощущал себя выпотрошенным и уставшим от всей этой возни с Джинёном и Большим Билли. В тот день я осознал, что больше не желаю связываться с кем-то, у кого уже есть партнер. На хрен все эти проблемы с дележкой чьего-то тела, будто мало тех, кто был свободен! И тем более на хрен влюбленных придурков на мою голову! Больше в меня не будут влюбляться так сильно, решил я. Как же я ошибся! На следующий день мне предстояло в этом убедиться.