Его последние люди

Девочка была умна. В ней что-то такое было — Хаус не мог взять в толк, что — словно внутри она была больше, чем снаружи. Рейчел была не по годам задумчивой, сообразительной, прыткой — тянулась ко всему молодым и жадным умом, быстро запоминала, повторяла тонким голоском, задавала неглупые вопросы. Хаусу думалось (не без гордости) что он сделал в своё время значительный вклад в её ум. — Мама, а Хаус останется? — внезапно спросила она, подняв на него глаза. Кадди замешкалась. Посмотрела на него полувопросительно: «Ну, и достанет ли тебе наглости?» — Нет, я ухожу, — сказал Хаус, не желая растягивать момент неловкости. Рейчел погрустнела. — Жа-аль, — протянула она. — Там новая серия Флинстоунов. — Твоя мама посмотрит с тобой Флинстоунов, — Хаус зашагал к двери, стуча тростью по паркету. Хотелось поскорей скрыться от темного взгляда Кадди. «Что это, стыд?» — Мам, ты посмотришь со мной? Ты ведь никогда не смотришь со мной! Кадди что-то шепнула ей и пошла за ним следом. На пороге он развернулся. — Смотри с ребенком мультики, а то никогда не заслужишь его уважения. — Твой отец смотрел с тобой? В вопросе был яд. Хаус поморщился: — Нет. Поэтому я его и ненавидел. Хочешь повторить этот опыт с Рейчел? — он издевательски улыбнулся. Они снова перебрасывались оскорблениями — это их вечная игра в пинг-понг: отбивай, или тебе прилетит по носу сначала мячом, а потом и ракеткой — в придачу. Кадди со злостью поджала губы. — Не надо меня учить, Хаус. Я тебя пустила лишь из уважения к Джеймсу и если будет надо — восстановлю полицейское предписание, ясно? — Ясно как божий день, — проговорил Хаус, старательно маскируя горечь правильной пропорцией равнодушия и сарказма: два к одному, как виски с содовой. Кстати, об этом. — Всё, а теперь мне пора. Счастливо погоревать по усопшему, поплакать в подушку и запить всё это хорошей порцией портвейна, который стоит у тебя за диваном: случайно увидел, ничего не попишешь, — развёл он руками, как бы сокрушаясь, — большой опыт с пациентами-алкоголиками: в какую квартиру не зайду, сразу смотрю за диван. — Проваливай! Дверь захлопнулась оглушительно, и следующим, что он услышал, был детский плач: только дети умеют плакать так горько и искренне, словно не из-за какой-то мелочи, а за весь страдающий мир. Рейчел. Услышала ссору, восприняла на свой счёт, будет плакать, пока Кадди не отвлечёт её, а потом — забудет этот эпизод напрочь, и Хауса забудет, и то, как мультфильмы вместе смотрели. И хорошо, и пусть. Никому не нужна лишняя боль, особенно — маленькой Рейчел. Хаус глянул на часы — почти девять. Стоило заночевать в отеле, а утром отправиться обратно. Но никакого желания оставаться не было — ни в отеле, ни в этом городе, ни вообще в сознании. Он вызвал лифт. Едва дверцы открылись, сзади послышался звук отпирающегося замка. «Решила всё-таки отбить подачу?» Голос Кадди — недовольный и усталый: — Ты забыл. Хаус обернулся. В руках у неё был свёрток — белая оберточная бумага приняла бурый оттенок от пролитого на неё чая. — Это твоё, Кадди. Она покачала головой: — Мне от тебя ничего не нужно. — Это от Уилсона. Шкатулка его матери. Я что, не сказал? — Нет, не сказал. Просто оставил. Она с подозрением прищурилась: — Если это одна из твоих махинаций… — Нет. Это от него. В копии завещания, что я тебе дал, она указана. Он начинал уставать от всего разговора: она его презирает, он защищается — сколько можно уже, в самом-то деле?.. Лифт уехал. Кадди стояла на лестничной клетке — босая, в тапочках, в закрытой пижаме. Растерянная. Позади неё слышались всхлипы Рейчел — аккомпанемент ко всему этому абсурду. — Почему? Почему? Глупый вопрос, очевидный. — Потому что у него никого не было, — сухо сказал Хаус, смотря в её лицо. — Иди, Кадди, у тебя ребенок плачет. Сейчас выпьет твой портвейн, пойдет по твоим стопам — и что ты будешь делать? Кадди с трудом подняла на него глаза — в них стояли слёзы. Лицо её смялось, постарело, осунулось. Взгляд блестел не иронией и не сознанием превосходства, как всегда было в Принстон-Плэйнсборо — болью. Хаус невольно шагнул назад, словно внезапно встретился с собственным отражением в зеркале. — Он страдал? — Да, как и все мы будем. Знаешь, я не хочу об этом говорить. Никаких слов всё равно не хватит. — Хочешь зайти? Хаус замешкался. «Достанет ли мне наглости?» Кадди смотрела с трепетом. Что-то вдруг поднялось к нему из памяти — давнее, забытое, стёртое. Совершенно ненужное. Критически важное. Он не хотел смотреться в зеркало, отлично зная, что увидит в нём, он не хотел перебирать острые осколки, оставляя стеклянную крошку в ладонях — а с ней без этого не обойдётся. Он не хотел. — Хочу. Кадди посторонилась, пропуская его. Они устроились в гостиной, сев поодаль друг от друга — будто на собеседовании.«Или сеансе психотерапии», — усмехнулся про себя Хаус. Кому из них он нужен? Кадди порвала бумагу, вытащив шкатулку — не больше ладони деревянный и лакированный сундучок с тонкой резьбой и аккуратным замком. Она выглядела тяжёлой и будто бы чуть потемневшей от времени. Кадди покачала головой: — Я не смогу ею пользоваться. Даже смотреть сложно. — Это всего лишь вещь, Кадди. Она криво улыбнулась. — Ты даже сейчас такой же. — Какой? — Сукин сын. — Брось, - сказал он, заметив её смятение. - Тебе это нужно было услышать. Хаус подошел к ней, взял у неё из рук шкатулку. Аккуратно открыл. Слегка запахло старым деревом - горечью и свежестью одновременно. — Видишь? Призрака не вылетело. Он оставил её, чтобы ты о нём помнила, а не бесконечно скорбела, пряча её в тёмные углы. Он задумчиво рассматривал эту маленькую, незначительную вроде бы вещь, которая значит так много. На правом боку был скол, словно она однажды упала на него с какой-нибудь маленькой полочки. Как незначительно. Как много. — Скорбеть и помнить — не одно и то же? - спросила Кадди. Хаус очень хотел промолчать, но не смог удержать шёпота: — Нет. Нет… — Ты в порядке? Он поднял голову. Покачал головой: — Конечно, да. Я в порядке. Кадди тихонько усмехнулась, понимая, насколько это неуместно: он противоречил сам себе и даже, кажется, не замечал этого. — Что он оставил тебе? - решилась спросить она. Хаус не поднимал глаз, будто чувствовал неловкость. Кадди знала, что он органически к этому не способен, но почему-то задыхалась от горечи. — Я мёртв, мне ничего нельзя оставить. — О, конечно. Я и забыла. — Слышал, тебя не было на моих похоронах. Какая жалость. По лицу его скользнула сардоническая усмешка и тут же пропала. — Учитывая, что ты жив — думаю, это самая правильная вещь, которую я когда-либо делала. Хаус пронзил её взглядом: — Я думал, самое правильное, что ты сделала — это бросила меня. Разве нет? Кадди вдруг стала маленькой под его взглядом. Растерянной. Она приоткрыла рот, чтобы ответить, но не находила достаточно иронии, чтобы продолжить этот разговор. Ирония испарилась в глазах Хауса, будто её никогда не было, будто он говорил серьезно, будто ему было интересно услышать честный ответ. Будто он неуязвимый, чёрт бы его побрал. Ответ был — да. Ответ был — нет. Ответ был — возможно. Он мог быть любым, и это не важно, потому что независимо от него отыграть назад нельзя. Сердце не собрать по кускам, страхи не унять, разочарование даже измерить нельзя. Её дом лежал в руинах каждую ночь на протяжении месяца, двух, трёх, а потом она сбилась и перестала считать; её жизнь лежала в руинах полгода, пока она не собрала её по кирпичику, не отстроила заново стены, про двери и окна забыв напрочь — они не нужны, мне и так неплохо, я чувствую себя прекрасно, спасибо. Кадди хотелось хлопнуть себя по щеке, чтобы снять наваждение, и Хаус почти уже хлопнул себя сам, но потом Рейчел — милая, умная Рейчел — выпрыгнула из своей комнаты с требовательным возгласом: — Флинстоуны, Хаус! Пошли, пошли, пошли! Но сначала возьми себе сок. Взяла его за руку и потянула в сторону кухни. Какое чудо. Может быть, только оно и способно пробудить его к жизни. Найти слова. Оставить его в сознании. Они с Кадди одновременно улыбнулись.