Его последние люди

У него есть друг, которого благодарят, когда он сообщает смертельный диагноз. Спасибо, вы так добры, скажите, а сколько мне осталось жить?.. У него есть друг, который каждого пациента считает глубоко личным делом. У которого в кабинете — могильник. А этого зайца мне подарил Стэнли — 8 лет, неоперабельная лимфома… Это мошка в янтаре, не трогай, подарок пациента — третья стадия рака лёгких, пора бы проведать его… У него есть друг, который пожертвовал часть печени умирающему даже-не-другу. Который раздает каждому куски своего сердца — оно кровоточит заботой, он даже не замечает. Друг, который умирает и ничего не собирается с этим делать. Адамс, он помнит, на это сказала: «Он имеет право умереть с достоинством». Хаус переносится на десятилетие назад, к пациентке, черты лица которой он не помнит, лишь ее полные слез глаза и упрямство, которое он узнал безошибочно — то было упрямство смертника, проделавшее когда-то в нем самом дыру размером с ладонь, заставляющую открывать с утра глаза и тянуться не к будильнику, не к любимому человеку, не к горячему кофе с булочкой в постель — к викодину. И он запомнил ее слова, этой пациентки без лица и с червем в мозгу. Я хочу умереть с достоинством. Он растоптал ее убеждение, залил едким ядом сарказма, проехался катком для надёжности, как всегда делал с чужим стоическим идиотизмом. Ему надо было, чтобы она приняла лекарство и жила, но ей хотелось лечь в деревянный ящик, сохранив нечто эфемерное настолько, что ни один человек для себя не сможет его определить. Где оно, достоинство? В штанах, в бюстгальтере, в голове? В поступках? В том, что молодая женщина получила возможность ходить под себя в туалет и корчиться от судорог еще суток пять, перед тем, как скончаться? Но она не согласилась на лечение, пока не получила доказательства. У его друга все доказательства на руках, и все же… Он не хочет давать себе надежду. Хаус смирился, но иногда он думает, что смирение — это его очередная ошибка. Ошибка из рода фатальных. Они в Монтане. Край озер и лесов. Мотоцикл Хауса пришлось сдать в ремонт, и они задержались в каком-то захолустном городке. Мотель неплохой, но номер стерильностью напоминает больничную палату, а постели — два белых савана. Впрочем, в последние дни все кажется им связанным со смертью, но они предпочитают молчать об этом. Если что-то упорно не замечать, не оценивать вербально, то, быть может, оно испарится само собой — так, уверен Хаус, думает Уилсон. Сам же он разбросал повсюду свои носки, бросил рюкзак посредине комнаты, весь стол усыпал фантиками конфет и коробками от китайской еды, старательно наследил грязными ботинками, вынул из шкафа забытый кем-то дырявый розовый плед и укрылся им вместо одеяла. Это помогло. Уилсон смотрел с благодарностью. Хаус — сидит в разбитом автобусе с мертвой подружкой своего друга. Эмбер — сияющая и отстраненная, красивая, как фарфоровая статуэтка, говорит: — Отчего мы здесь? Она поводит тонкой рукой, оглядывая обшарпанные сиденья. Он невольно тоже рассматривает, вспоминая одну из бесчисленных своих ошибок — тех, что из рода фатальных. — Не знаю. Вообще-то, разговоры с подсознанием не входили в мои планы на вечер. — Все ты знаешь, Хаус. Недолго осталось вам кататься, не так ли? Он смотрит на ее лукавую улыбку и думает: «Неужели это я улыбаюсь?» Откидывается на сиденье и спрашивает, сам себя не понимая: — Ему будет лучше? — Нет, и ты это знаешь, — она смотрит чуть удивленно, приоткрыв пухлые губы. — Я не о том… Будет ему лучше, после того… — чувствует себя последним идиотом, одним из тех, которых он так любил отравлять сарказмом. Что он хочет спросить? В чем удостовериться? На что понадеяться? Стерва звонко смеется: — Да ты в отчаянии! Прямо как тогда, помнишь?.. Она подается вперед, к его лицу, на неприлично близкое расстояние, заглядывает пристально и страшно в глаза: — Молодые, красивые и влюбленные не должны погибать в авариях. В них должны умирать законченные наркоманы, ненавидящие всех вокруг. И они же должны болеть раком, а не добрые онкологи с открытой душой. Не так ли? Хаус просыпается, скинув с тумбочки лампу и телефон. — Ты чего? Уилсон смотрит на него, приподнявшись на постели. Его лицо — знак вопроса. Ответ… — Приснилось, как меня обслуживают сразу две проститутки, но тут в комнату входишь ты и все портишь. Как всегда. — Хаус кривляется, незаметно сжимая дрожащие руки в кулаки. — Ах, ну конечно. Он отворачивается и сразу засыпает. Хаус смотрит в окно, на полумесяц, светящий прямо в глаза. Приглядывается к дереву за окном — на ветке сидит какая-то крупная птица. Сова? Его заторможенные мысли прерываются, когда он видит желтый автобус на парковке. Невольно жмурится, боясь увидеть в окне чей-нибудь силуэт. Особенно женский. Что за иррациональные страхи, как в детских кошмарах. — Умереть с достоинством, — глухо шепчет он, — какая глупость. Хаус встает, одевается и выходит из номера, тихо прикрывая дверь. Идет к автобусу почти на автомате. У него нет цели, лишь отстраненный холод бегает по его позвоночнику, и он точно знает, что не уснет сегодня. Ночь расцвечена чернилами и золотом. Месяц равнодушно мерцает, не зная ни боли, ни волнений, ни страха людей, что ходят под его светом в темноте. Как просто быть небесным светилом, не нужно ни с кем иметь никаких дел… — Ты выглядишь угрожающе. Эмбер идет рядом, беззаботно заложив руки за спину. Подпрыгивает, как девчонка. Она и была девчонкой. — Неужели я принял столько Викодина? — А ты не помнишь? Расслабься, Хаус, в видении мертвых нет ничего страшного. Ты вот путешествуешь со смертником, тебя это устраивает. — Ты — галлюцинация, а не призрак. Ergo, я либо обдолбан, либо болен. Опять. — Пожалуй, не будем гадать, что из этого. Куда ты идешь? — Обожаю гулять по ночам, хорошо для организма, — язвит он и тут же одергивает себя. Еще не хватало общаться с галлюцинацией наяву. Было, проходили. — Что такого в этом автобусе? Он идет мимо. — Да куда же ты?! — Ты в моем подсознании, тебе разве не известно, куда? Эмбер будто с иронией опускает голову, смотря исподлобья: — Поэтому я и спрашиваю. Ты и сам не знаешь. — Вот. И. Прекрасно. Она улыбается с какой-то мягкой благосклонностью: — Ты ненавидишь не знать. Идти куда-то без цели — равноценно незнанию. Тратить силы на пустую прогулку — равноценно слабости. Хаус останавливается, задирает голову: — И почему я не могу даже пробродить, чтобы прийти в себя, и чтобы мой мозг меня не доставал? Вопрос адресован к безмолвному месяцу, будто приклеенному на скотч к черному беззвездному небу. На него отвечает Эмбер: — Потому что тебе нужна помощь. Почему я здесь? — О, нет, часть с вопросами мы уже проходили. Кто я, какой симптом ты не заметил, и всякое такое прочее. Пять лет назад. Обернись, что ли, кем-то новым, — он машет рукой в неопределенном жесте. — Видеть тебя не могу — когда вопросов нет, начинаются сексуальные фантазии. — Заговариваешь мне зубы? Мне на твои сексуальные фантазии уже все равно, я мертва. Уилсон тоже скоро будет. Стерва смотрит до тошноты прямо — так же она смотрела в жизни, никогда не прячась, не таясь, будто бросая вызов. За это он ее любил. От этой мысли у Хауса сводит живот — чувство прошлой потери, чувство скорой потери, все смешалось, забилось в грудной клетке разбухшим сердцем. Хаус орет: — А вот и ответ: ты здесь, чтобы напомнить мне об этом. Ну и проваливай, напомнила, спасибо! — Я возьму его за руку и уведу, Хаус. Ты должен с этим смириться. Эмбер будто состарилась. Потухла. Молодая, красивая и влюбленная. Мертвая уже давно и вместо него. Продолжающая его посещать до странного часто. Подружка его друга. Тоже молодого, красивого и влюбленного до недавнего времени. — Жизнь никому не отмеряет по справедливости — это ты и так знаешь, ты же доктор. — Уже нет. Она улыбается устало и нежно: — Ты всегда будешь им. Я его уведу, а ты будешь жить дальше — тут ничего не попишешь. На мгновение Хаусу хочется, чтобы это и вправду был призрак, а не плод воображения. — Сначала выберись из моей головы.

***

В последний день — самый-самый последний для Уилсона — он негромко разговаривает с кем-то. Хаус слышит его голос, но не слышит ответов. — Больно, но я привык. Тишина. — Поверь, можно привыкнуть ко всему. Даже к боли. Спроси Хауса. Тишина. Прерывистый шепот: — А что… Ты делаешь тут? Хаус готов поклясться, что Уилсон вот-вот горько заплачет. И в следующий момент слышит всхлипы. — Нет-нет, что ты, милая… Не из-за тебя. И не из-за себя, нет, себя я почти не жалею — поздновато для этого, не думаешь? Я люблю тебя. Я по тебе скучаю. Хаус входит в комнату, готовясь к худшему. Но видит всего лишь Уилсона, общающегося с пустым креслом. Всего лишь. Он оборачивается к Хаусу с почти виноватым выражением. Выпускает воздух сквозь сжатые зубы — боль усилилась, забирала все силы. — Как она выглядит? — спрашивает Хаус, надеясь просто отвлечь. — Что она делает? Хаус не сводит взгляда с Уилсона, Уилсон — с кресла. — Можешь обернуться и взглянуть сам, Грэг, — плавный женский голос раздается позади. Голос мертвой подружки его почти мертвого друга. Уилсон был вопросом. А ответ… — Эмбер. Всегда она. Она сидит в кресле с ногами, раскидав длинные волосы по спинке, красивая, спокойная, теплая. Хаус и Уилсон смотрят на нее, а потом друг на друга. — Ты сказал, что надо сперва выбраться из твоей головы, помнишь? — она склоняет голову набок, чуть улыбаясь. Встаёт с кресла, как вспархивает, и садится на кровать к Уилсону. Берет его руку. — Помнишь, что сказала я? — Хаус, ты… Слышишь ее? Видишь? Он медлит, хмурится, смотрит на их переплетённые пальцы, смотрит в печальное лицо Эмбер, в истощенное болезнью и страданием лицо Уилсона. Смотрит в чёрное окно, находит едва просвечивающий из-за облаков полумесяц. Тишину, что стоит вокруг них, в этой маленькой комнате, полной запаха близкой смерти и боли, кажется, можно потрогать. Хаус чувствует себя одиноким в этой тишине, как никогда прежде не чувствовал. Одиноким — и спокойным. — Все будет в порядке, — говорит Уилсон, неясно, кому. Хаус садится на край постели и кивает, от его проницательного взгляда не укрывается их нежность и опустошенность, и отдаленность от внешнего мира, и умиротворение. Хаус говорит: — Я рад, что ты пришла. А в следующий миг он остается в комнате один.