21 год жизни

      Мы идём по берегу. Рон идёт быстро, и я не поспеваю за ним. Мне приходится бежать и перепрыгивать через камни и кусты. — Давай помедленнее? — Давай сама дальше, хорошо? — оборачивается ко мне, уже без ухмылки и хорошего настроения. — В смысле? — Ты меня тормозишь. — Он отпускает мою руку. — Трахнул и бросил? — Я останавливаюсь.       Он садится передо мной на корточки и смотрит прямо в глаза. Я, в свою очередь, пытаюсь ни о чём не думать, чтобы он ничего лишнего не увидел, лишь вслушиваюсь. — Я люблю тебя и, если с тобой что-то случится, всё брошу, чтобы тебе помочь. Но сейчас нужно торопиться. — Целует меня в лоб и одним прыжком преодолевает поваленное дерево. — Ладно. — Перелезаю через его огромный ствол. «Может быть, он не увидел вчера мои мысли? Может, мне показалось обратное? А может, его обидела моя история про Джона?» — думаю про себя.       Рон идёт дальше, не оборачиваясь на меня. Когда он перелезает через дерево, я теряю его из вида. — Не бросит, значит. Хорошо. — Прикуриваю сигарету.       Думаю, что если пойду дальше, то догоню его, и так бы и было, но… падаю на землю от резкой боли в рёбрах. «Сука! Только не сейчас!» — думаю я, пытаясь снять рюкзак, чтобы достать таблетки. Кричать нет сил, чтобы позвать Рона… — Только не сейчас…»       Мне больно дышать, и, в конечном итоге, я теряю сознание.

***

      Просыпаюсь ночью у кого-то на руках. Вижу воду через железную дорожку. — Рон? — Да? — Почему я у тебя на руках? — Потому что ты, горе моих очей, забыла таблетки дома, и тебя парализовало от боли. — Он ставит меня на среднюю бетонную опору моста посреди реки. — Опять, — недовольно выдыхает, будто упрекая меня, и прикуривает. — Стоять можешь? — Голова кружится, немного посижу. — А я говорил утром — ешь, — показывает пальцами кавычки. — Не буду, не буду. Мне станет плохо, — передразнивает.       Я, поникшая, смотрю на воду. Поджимаю ноги к груди и облокачиваюсь головой о железную балку. Поняв, что мне стыдно за это, он подаёт мне бутерброды. — Из-за чего они болят? — присаживается рядом, приобняв за плечи. — Эм… — Мне больно об этом говорить. Беру бутерброд и раскрываю пищевую плёнку, в которую он завёрнут. — Мне было двенадцать. Я шла с похорон своей подруги. У неё был рак. Никто меня не встретил, не проводил. Шла одна. Разве можно в нашем-то районе так делать? — говорю, будто упрекая себя в этом. Заедаю ком в горле, осторожно откусывая маленькие кусочки от бутерброда. — И? — Меня избили, какие-то высокие люди… Не увидела кто, — Тщательно жую. — Было темно. Они спросили дорогу, я показала пальцем, но это им не понравилось. — Откусываю ещё. — Они повалили меня и избили ногами по рёбрам. — Я снимаю кофту и показываю шрам; под светом фонарей под мостом было светло и хорошо видно чёрное пятно, похожее на синяк на всю спину. — Они были больше меня, я ничего не смогла сделать. Никто ничего не сделал. Врачи сказали, что нужно платить за операцию, а мама заявила, что «не заслужила». Сама я не смогла столько заработать. — Откусываю ещё. — Даже на закладках и драках. Поэтому и живу уже восемь лет на обезболивающих. — Мне кажется, что если бы ты их знала, то они тоже сидели на обезбольках, — говорит Рон и выбрасывает окурок, который долгое время крутил в руках. — Возможно. Но в ментовку я бы не пошла. Ни разу. — Взрываю косяк, чтобы успокоиться. Мои мысли заняты одним — не касаться Рона и не смотреть ему в глаза. Нужно, чтобы он не знал о способности. — А тебе стало бы легче? — Навряд ли, — выдавливаю, выдыхая, — но зато я точно бы знала, что они больше никого не изобьют.       Мы сидим в звенящем молчании. Он думает о своём, и я нахожусь в своих мыслях, дотягивая косяк. Что если он имеет барьер против способностей?       На самом деле, в стране не просто так поменяли законы. Все, кто выделяются — нарушают законы, а того, кто их нарушает — казнят. Как говорится: нашедшего выход затаптывают первым. Выделяются, как правило, люди со способностями, которых боится правительство. Нет ещё такого аппарата или препарата, которым можно выяснить: со способностью человек или без.       До принятия новых законов все газеты были полны заголовками: «…И от полученных знаний скончался на месте…» — так говорили о встрече с людьми, у которых есть эти способности. Возможно, логика правительства и хорошая. Но с другой стороны, сколько погибло людей, которые были просто более харизматичны, чем остальные? Или тех, кто просто зависим от сигарет? Сколько людей погибло из-за того, что не посмотрели на часы перед выходом в магазин и не успели вернуться к комендантскому часу? Невинные овечки. Однако мы не можем ничего ни против сказать, ни сделать…       Пока в городе бушуют страсти, а в правительственном доме мирно спят, мы смотрим на чёрную или тёмно-синюю воду, в которой отражаются миллионы звёзд. После нескольких тяг мне становится легче. Мы встаём и идём обратно — в сторону дома. — Это можно как-то исправить? — вдруг спрашивает Рон. — А смысл?       Мы спускаемся с моста, направляясь домой. Но все планы вмиг рушатся. — Стоять! — кричит какой-то мужик в форме. Ему лет тридцать на вид. И он бежит. Бежит к нам!       Я понимаю, что нет смысла ему показывать мои мысли из-за плохого освещения и отсутствия времени. Думаю, он не поверит им, да и Рон испугается этого, наверное. Поэтому мы бежим. — Бежим! — командую Рону.       Мы бежим в чащу, в сторону заброшенной фермы. Через поле, через поваленные деревья. Перепрыгиваем через камни и кусты.       Боль подкрадывается незаметно. Я сначала её не чувствую, видимо, от резкого выброса адреналина, но потом она начинает нарастать. Мне становится всё труднее и больнее бежать. «Сука. Уйди», — мысленно молю я. — Запрыгивай! — командует Рон, выбегая вперёд. Он становится спиной к какой-то стене и подставляет руки. Я подпрыгиваю, и он меня подталкивает до стены. Цепляюсь руками и перекидываю ногу. Хочу спрыгнуть на другую сторону, но Рон вовремя меня останавливает: — Не перепрыгивай! — Залезает на стену. — Там степные псы, — говорит в отдышке. — Мы оторвались.       Стена очень широкая, сделана из трёх или четырёх рядов шлакоблоков. Я ложусь на неё, часто и глубоко дыша. Уже не могу боль сдерживать. В глазах темнеет. — Солнце, всё в порядке? — Да, — выдавливаю сквозь боль и отключаюсь. — Ладно. Спокойной ночи, солнце, — говорит Рон, укладывая мою голову себе на колени. — Всё будет хорошо. Я прослежу, чтобы никого не было.       Я не смогла рассказать. Никто не рассказывает. Тем более, я только начала сближаться с Роном. Все люди боятся нас. Неважно, богатый ты или бедный, сидевший или аристократ — все представляют тебя, как убийцу. Я не знаю, как Рон себя поведёт, и мне страшно… Нельзя афишировать.       Я могу передавать свои мысли другим людям. Нужно всего лишь посмотреть им в глаза, и нужная картинка всплывает в их сознании, а при касании к коже моей «жертвы» просыпаются мучительные фантомные боли, от которых она получит не только моральный и психологический урон, но и апоплексию, если я захочу. Главное, смотреть мне в глаза…       Конечно, как и любой талант, способность можно развивать. Только я пока что не знаю, как и на что вообще способна. Это меня пугает больше всего.