*Повествование Рона*
— Чаги! — я ставлю на подножку мотоцикл и подбегаю к ней. Укладываю голову Чаги себе на колени и трясущимися руками пытаюсь нащупать пульс у неё на кисти. — Нет, нет, нет, нет, нет! — Впрочем, моя паника и рубатосис — тревожное восприятие собственного сердцебиения, — мешают это сделать с первого раза. Моё дыхание прерывается от частых вдохов, а сердце так и норовит выпрыгнуть из грудной клетки. — Что там? — подбегают Джесс и Виталина. — Я его уничтожу, если он её убил, — цежу сквозь зубы, склонившись над телом Чаги в неудачных попытках нащупать пульс на шее. — Дай я её осмотрю, — отодвигает меня Джесс и садится ближе. Ви же, слегка приподымая, держит голову Чаги. Я отхожу в сторону в смятении, держусь за голову и не знаю, что дальше делать. Она — мой смысл жизни. Я чувствую адронитис впервые за эти несколько дней молчания так сильно. Другими словами: я до дикости сильно хочу посмотреть в глаза Чаги, и всё же она лежит в этой яме на навеянных ветром листьях и ветках с закрытыми глазами и едва заметным румянцем на щеках. Господи! Лакеизм — желание быть в катастрофе и выжить. Об этом ложном чувстве, которое сейчас окутывает мой разум, раньше часто говорила Чаги. Но на самом деле я чувствую онизм, ведь не хочу быть в катастрофе — я хочу быть на месте Чаги. — Я же вам говорил меняться! — Прикуриваю в надежде успокоиться. — Тихо! — Джесс проверяет пульс. — Истеричка! — После этих слов я не выдерживаю и взрываюсь. — Это я — истеричка?! Я, сука, посмотрю на тебя, когда Вахтераму рёбра сломаю! Я посажу его на грёбаный мотоцикл с тобой и заставлю ехать на, мать его, скорости в двести двадцать, сука, километров в час, пока он от чёртовой боли не потеряет чёртово сознание, в котором мыслей и смысла меньше, чем у амебы, блядь! А потом подрежу на блядской машине! Пусть полетает! Мы же все, блядь, птицы ёбаного свободного полёта! Из-за мауэрбауэрторихкейджа — необъяснимого желания оттолкнуть любимых людей — я совершаю ошибку: говорю Джесс такое о её любимом. Всё-таки, фактически, я зол и напряжён, и многое не успеваю договорить, потому что она останавливает меня: — Да жива она! Ничего не сломано! — кричит, наверное, очень обиженная на мои слова. Все замолчали, и она тихо добавляет на выдохе: — На удивление… — Около двухсот метров пролетела! — заключает она после недолгой паузы, не оборачиваясь. Она понимает мои переживания. — Живи Вахтерам, собака. — Докуриваю, чувствуя в инумо — горечь от пребывания в будущем. Если бы я знал, что так будет… — Вахтерам спит? — спрашивает Джесс. — Её нужно положить в машину. — Если не проснулся от криков, то да, — говорит Виталина. — Пересажу его на соседнее сидение тогда. — Выбрасываю окурок и подымаюсь по обрыву к машине.***
Эта ночь длится слишком долго. Я сижу на заднем сиденье машины, придерживая голову Чаги на своих коленях. Виталина едет на мотоцикле, а Джесс ведёт за рулём. Мне кажется, что все проблемы позади. Успокоившись, я начинаю засыпать, но вдруг замечаю, что в салоне пахнет ржавыми трубами — тем самым запахом, когда открываешь кран в заброшенном доме, чтобы помыть руки, а вместо воды капает непонятная гадость и оставляет рыжие следы на пальцах. Я замечаю, что около моего кроссовка какая-то липкая, бордовая, даже коричневая, лужица. — Джесс? — осматриваю старые швы Чаги. — Да? — смотрит в зеркало заднего вида. — У нас есть бинты? — я стараюсь не поддаваться панике. — Да, в багажнике, — переключает скорость. — Доставай, — командую я, забыв про все проблемы. — Что?! Рон, но мы тогда не успеем! — стрелка спидометра догоняет двухсотпятидесятую отметку. — У неё швы разошлись! — заключаю в истерике я. — Пусть потерпит, — Джесс безразлично смотрит на меня через зеркало в погоне за свободой, от чего я впадаю в секундный ступор, поскольку понимаю, что терять времени на тупые эмоции нельзя, и выкрикиваю: — Ты ебанулась?! Здесь всё сиденье в крови! — Ладно, — нехотя сбавляет скорость и останавливается на обочине, сигнализируя Виталине. Джесс выходит из машины, открывает багажник и достаёт бинты. Я, в свою очередь, кладу Чаги на холодный, пропитанный осенним ночным воздухом, асфальт. Из-за переживаний и прохладного ветра на равнине, что находится между двух холмов с полями, у меня немеют руки и ноги. Это чувствует человек перед смертью? — Рон… — Джесс осматривает тело Чаги. — Крови слишком много, она не выживет. Либо от следующего толчка боли умрёт… — Молча бинтуй, — перебивая, приказываю вне себя. — Либо сейчас от потери крови! Нам… — Она вновь не успевает договорить. — Нет, — отвечаю, смотря на мокрый асфальт. Я не хочу слышать её слов. — Что случилось? — подходит Ви, но так и не получает ответа. Тогда она смотрит на Чаги и заключает: — О Боже! — Прикрывает рукой рот, чтобы не закричать. — Нам лучше здесь её оставить, — продолжает настаивать Джесс. — Нет! — я борюсь до последнего. Как вообще можно оставить любимого человека на обочине трассы умирать?! Даже если она сама этого хочет! — Рон… — Я уже не отвечаю, лишь смотрю Джесс в глаза. Она понимает без слов, что я хочу сказать, и начинает перебинтовывать рану Чаги. — Я не оставлю её здесь. Она мне дорога, как вы все. — Я понимаю, что Джесс права, но хочу хотя бы попытаться продлить жизнь Чаги. — Я поняла, — завязывает последний узел. — Тогда нужно больше обезболивающих купить, — заключает она, хлопая меня по плечу, дескать — забирай это тело. — Всё что угодно. — Подымаю и аккуратно кладу Чаги в машину на заднее сидение, вновь положив ее голову себе на колени. — Поехали. Быстро! — командую я, поглаживая Чаги по волосам. Джесс давит по газам по приказу, и мы мчимся по всё ещё ночной трассе. Это долгая ночь трудная для всех. «Зачем она так отчаянно рвётся умереть? Сделать мне больно, потому что я не видел её боль? — думаю я. — В таком случае, она ошибается. Я не показываю этого, но знаю, как она всегда отдаётся мне без остатка. Как она всем отдавала всё своё свободное время, забывая про себя. Я у неё много раз спрашивал: «Зачем ты это делаешь?», но так и не получал ответ. Однако я его нашёл через её бездумные и бессвязные разговоры. Однажды, мы сидели на лавочке в парке, где обычно гуляли. Она была в рваных джинсах и чёрном топике, пила энергетик и, размышляя о жизни, много раз произносила: «Я тянусь к самосовершенствованию, но это допустимо лишь через саморазрушение». Тогда я долго думал, что это такое за самосовершенствование через саморазрушение, и пришёл к выводу, что мне это не нужно. Я её просто полюбил, грубо говоря, за самоотверженность и тягу к саморазрушению — за то, что она есть. Правильно говорят: любовь зла. А слово влюбляться нас предупреждает об этом, скрывая сущность всего того пиздеца, на который мы подписываемся в розовых очках. Однако мы не видим этого, что печально. Как бы то ни было, это элементарно — блять».