21 год жизни

      Не проспав и пары часов, я чувствую, как меня уже будят, кинув мои джинсы, кофту, толстовку и нижнее бельё, от чего я вздрагиваю. — Просыпайся! — приказывает черноволосая девушка в пустой комнате.       Я нехотя сажусь на кровать и поправляю запутавшиеся в ком волосы. — Во сколько ты легла? — этот вопрос эхом проносится в моей голове. Я сижу, чувствуя, что все мои кишки слиплись, и один мой кашель заставит все органы выйти наружу. Я чувствую, как от того, что не ела, по моим подсчётам, четыре дня, все органы невероятно сильно съёжились и прилипли к спине. «Пару часов назад», — проскальзывает в моём разуме, но затем я понимаю, что получив эту информацию, кроме вопросов и лекции, меня ничего не ждёт, поэтому отвечаю: — Да я в двенадцать легла, в окно смотрела, думала над своим поведением, — вру, опираясь о стену, чтобы не шататься, как пьяница. Я всё ещё не могу прийти в себя. — Понятно, — она понимает, что я лгу, но раз я могу врать, значит, моё сознание ещё моё и можно не беспокоиться. — Иди умывайся. Внизу ждёт конвой, — вновь приказывает она.       Я иду в ванную комнату, шаркая тапочками по белой потресканной плитке. Смотрюсь в зеркало, и меня начинает тошнить от своего вида: на голове рыжевато-жёлтое гнездо из волос, которые уже поблекли и совсем не поддаются расчёске; противный запах изо рта, который давненько уже не мыли; поблекшие веснушки из-за смены времён года и плохого питания; морщины на лбу; мешки под глазами синеватого или даже фиолетового оттенка возле внутренних уголков глаз.       Я выдавливаю одноразовый тюбик пасты, двухсантиметрового размера на такую же, одноразовую, зубную щётку. «Как Рон может такое любить? Ладно, если бы я красивая была с ужасным характером, но нет же красоты моём теле и лице. Во мне одни минусы. Да, ему будет лучше без меня», — думаю, тщательно чистя каждый резец в своей пасти.       Мою руки, мысленно прощаясь с Роном. «Мне с тобой было хорошо, как ни с кем другим, как никогда», — воссоздаю воспоминания, начиная с первой нашей встречи, говоря на фоне этих прекрасных моментов. Я едва сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Поэтому быстро произношу с дрожью и вибрациями в картинках:  — Прости, что наврала. Меня везут на казнь. Это было неизбежно, прости. И будь счастлив. — Вытираю руки и обмакиваю полотенцем лицо, покрывшееся дорожками из слёз.       Я спускаюсь вниз по лестнице и думаю пойти к выходу, как вдруг слышу, что в одной из комнат на первом этаже просят о помощи. Не раздумывая, иду искать нужную комнату — источник. — Помогите! Не трогайте меня! — раздаётся женский детский голос.       Не знаю, что во мне пробудило желание убить всех, кто трогает это маленькое создание — материнский инстинкт или желание помогать всем и каждому, чтобы не чувствовать себя ненужной, но я иду к этой комнате. — Молчи, сука! — мужской голос и шлепок, видимо, пощёчина.       Я врываюсь в комнату со скоростью света и бурлящей злостью внутри. Вижу картину маслом: пять мужских фигур, лет шестнадцати-восемнадцати вокруг девочки, лет тринадцати, которая сидит на полу, поджав колени, в разорванной одежде с заплаканным лицом и растрёпанными хвостиками на голове янтарно-рыжего цвета. — Вам помочь или мне не мешать? — создаю лёгкую ухмылку на лице. — Ты кто такая? — подал голос один из них, который стоит позади девочки, видимо их старший пёс. — Её подруга. Девочку отпустили, мы уезжаем. — Беги! — кричит девочка, но её рот закрывает рукой старший пёс, у него чёрные кудрявые волосы и синяя пуховая жилетка. — Бери её! — командует он же тому, что возле меня, с рыжими волосами и противными яркими веснушками по всему лицу. — Будь хорошей девочкой, и все получат, что хотят. — Веснушчатый подходит ко мне с похотливой улыбкой, открывая нож-бабочку. — Ты серьёзно, нож? — Едва он успевает раскрыть своё холодное оружие, я уже возле него, касаюсь тёплым дыханием его лица и придерживаю за горло, смотря точно в глаза.       Представляю, как отрезаю ему половой орган. Моё касание к нему позволяют прочувствовать фантомные боли во всех красках: как я ввожу лезвие ножа чуть выше сидалищного бугра и надрезаю сидалищно-пещеристую мышцу, а он начинает кричать, раскрыв свои карие глаза на максимальном уровне, кажется, что они скоро выпадут из глазниц, но я не останавливаюсь. Режу дальше — глубокая дорсальная вена, из которой медленной струйкой льётся багровая кровь по стволу и яйцам. В своём сознании он пытается руками остановить кровь, но она безвольно течёт. Далее режу белочную оболочку, которая покрывает синусоидальное пространство. Кавернозные тела этого пространства лопаются при малейшем контакте с моим холодным оружием, тем самым раскрывая перед лезвием кавернозную артерию и подоболочечное венозное сплетение. У этого парня больше нет похотливой улыбки и самодовольного взгляда. Есть поблекшие веснушки, опухшие от слёз глаза красноватого оттенка и слюни с соплями, жалко свисающие с подбородка и губ, — всем своим видом он молит о пощаде. Но я непреклонна, режу губчатое тело и мочеиспускательный канал, тем самым находясь на полпути к полной кастрации сознания паренька. — Пожалуйста! Молю! — Я резким движением отрезаю оставшуюся часть члена, и рыжеволосый падает на колени, затем в позу эмбриона, держась за свою мошонку.       Я его отпускаю — он падает на реальный пол, плача, как девочка, и держит свои здоровые гениталии двумя руками. Это выглядит смешно, ведь это происходило секунду, но в его сознании — это минуты, мучительные часы.       Я подбираю нож с пола, пытаясь приглушить свою злость, чтобы не убить их. — Ты чего? Она тебя даже ножом не коснулась! — подходит ко мне второй. Он в белой идеально выглаженной рубашке, заправленной в брюки и блондинистыми волосами на бок. — Тебя коснусь. — Меня переполняет злость, которую всё трудней сдерживать, а руки так и норовят вскрыть ему глотку.       Я беру его за руку и быстрым движением замахиваюсь по рубашке ножом, в области груди. Она окрашивается в яркий красный — небольшой порез, но моё касание позволяет почувствовать фантомные боли, будто ему вскрыли грудную клетку, попутно сломав все рёбра. Он с застывшим ужасом в глазах замирает и падает в конвульсиях. — Возьми её уже! — истерит старший. — Слабак. — Пинает второго третья собака в зелёной клетчатой рубашке нараспашку и подымает свой хитрый взгляд на меня. — Иди ко мне. — А вот ты мне сразу понравился. К тебе я пойду. — Протягиваю руку, улыбнувшись. Бросаю нож на пол.       Наивная псина берёт меня за руку в широкой, полной собственного резко завышенного эго и турбовинтовости улыбке. Я перешагиваю через второго к третьему, чтобы приблизиться к четвёртому, с манящей улыбкой да сексуальным взглядом, предвещающим что-то хорошее, приближаюсь к третьей псине поближе, намекая на поцелуй. Он отвечает тем же. Я медленно поддаюсь к его лицу, чувствуя его противное дыхание. Он проводится взглядом по моему лицу снова и снова, верно, в мыслях думая о том, что ему девушка, причём с хорошей фигурой, даст по своей воли. Я вижу этот неподдельный восторг в его глазах. «Бедный, знал бы он, что я за создание», — думаю я.       Как только наши носы касаются, я представляю, как ломаю ему кости. Эта наивная псина ломается, чувствуя фантомные боли, а в его голове стоит мой образ демона с кривыми рогами. Ещё одна жертва не может отпустить мою руку, как под ударом электричества. «Как же ему больно, как же он корчится и кричит», — размышляю в немом монологе.       Намного хуже смерти — страдание и боль. Хуже смерти только жизнь, ибо, только дыша, мы чувствуем, как и хорошие моменты — объятия, поцелуи, — так и плохие — как этот. Пока третий испытывает агонию в судорогах. Я приступаю к четвёртому, который так жалобно стоял всё это время молча. — Ты же не хочешь с ними быть, так что же здесь делаешь? — говорю ему. — Он мой брат. Я всегда с ним. — Ты в детдоме. Здесь нет братьев и сестёр. Вас связывает только кровь. В жизни вы всегда будете сами по себе, — разрушаю его об жестокую реальность. — Отрекись от брата, не будь как эти инвалиды, — показываю на тех троих. — Но ты же им ничего не сделала. — Понимаешь, наш мозг — удивительное создание. Стоит подумать, что у тебя сломана кость, и она реально сломается. Ещё в далёком, две тысячи пятнадцатом году начали разрабатывать внушительную методику лечения рака. Понимаешь? Люди думали, что у них нет рака, и он проходил без операций. Так и здесь. Они останутся инвалидами. Кто-то в психологическом плане, кто-то в физическом. Тебе оно надо? Ты же хороший. — Нет, мне это не надо. — Тогда беги и не водись с этим мудаком, — показываю на его брата. — Он от меня не отстанет. — Всё в твоих руках. — Отпускаю его руку, тем самым выходя из его сознания и возвращаясь в реальность, и подношу ему нож. Он, недолго думая, берёт его. — Что ты делаешь?! Убей её! — командует старший. — Пошёл ты! — Моя собачка не слушает и вонзает ему в спину холодное оружие, от чего тот вскрикивает. — Я всё время был у тебя на побегушках! — вонзает сильнее, а у брата выступает кровь из раны и рта. — Как же я тебя ненавижу! — вонзает по рукоятки, слышен хруст то ли от костей, то ли от твёрдой плоти, и старший падает замертво на холодный кафель. — Только жить я не хотел. И этого всего я не хотел. Прости меня, — обращается к нам мой пёс. — Встретимся на казни, — кивнула я ему и подала свою кофту девочке. — Оденься, так нельзя выходить. — Куда? — Домой. — Я никуда с тобой не поеду! Ты монстр! — истерит она, будто у меня есть выбор. Я сажусь перед ней на корточки. — Слушай. У тебя особо выбора нет: либо ты едешь со мной, и тебя переселяют в другой детдом, либо ты остаёшься гнить здесь. — А вдруг там будет хуже? А вдруг там такие как ты! — Как хочешь. — Встаю, накидывая на неё кофту. — У меня тоже нет времени торговаться, меня машина ждёт.       Разворачиваюсь и отчётливыми, уверенными шагами с чувством выполненного долга выхожу из комнаты. — Ладно! — Выходит, догоняет меня. — Я с тобой. — Умничка, по головке гладить не буду, а теперь иди за мной. — Я веду её в гардеробную. — Надевай, — кидаю ей чью-то синюю кофту и зелёные штаны, которые лежали в пакете на лавочке под висящими куртками. Я снимаю с крючка чью-то куртку и подаю ей. — Пошли. — Только она успевает застегнуть пуговицу на штанах. — Куда мы идём? — Какая разница? Ты лучше скажи мне: давно ты здесь? — Пять лет. Папу казнили, когда мне было девять, а мама умерла при родах. — Поняла. Но теперь ты будешь со мной, так что не бойся. — Угу, — произносит она себе под нос, смотря под ноги. — Они так часто с тобой делали? — Пацаны любят издеваться, если узнают, что кто-то из девочек лесбиянка. — Так ты лесбиянка? — Угу. — Они ни разу? — Ни разу. Всегда взрослые приходили. — Хорошо.       Подхожу к стойке регистрации на входе. — Нам сказали, что за нами приехал конвой. Я и моя сестра едем домой. — Нам нужно заполнить документы. — Мы к вам час шли! Душ принять успели! А вы не могли бумажки заполнить?! — начинаю волноваться. — Такие правила. — Ой, всё. Пошли. — Беру её за руку, и мы выходим на улицу. На первых ступеньках натыкаемся на полицейских. — Стойте! — выбегает женщина со стойки регистрации. — Здравствуйте, дамы, — обращается к нам один из майоров. — Мы уже заполнили документы, — протягивает листок девушке. — У нас мало времени, их ожидает казнь. Вопрос государственной важности. Мы можем ехать? — Да, всё верно, — соглашается она, закончив изучать листок. — Всего доброго. — На нас надевают наручники и ведут к машине.       Моя подружка начинает вырываться, кричать и кусать полицейских. — Отпустите! Это ошибка! Я ни при чём! — Видимо, не хочет на казнь. Глупая, её бы не казнили, потому что она ничего не сделала.