21 год жизни

      Мы просыпаемся вроде бы утром: из-за отсутствия окон — не ясно. — Доброе утро, малыш, — шепчет мне на ухо Рон и целует в лоб. — Доброе, — следует мой сонный ответ. — Я пойду наверх, осмотрюсь. — Открывает люк. — Я с тобой. — Одним толчком в плечо бужу Лою. — Доброе утро. Жди здесь, мы скоро придём, — шёпотом предупреждаю её, чтобы не переживала, она, бедняга, итак многое вчера пережила. — Хорошо… — раздался сонный ответ.       Рон приподнимает деревянную дверь и осматривается через щель. На удивление мне не страшно. Нет ни рубатосиса, ни дрожи в руках. Я спокойна, мне до дикости всё равно: будут там пограничники или нет. Словно всё это нереально, сон, будто я уже мертва. Рон открывает люк полностью и, упираясь руками о землю, по пояс вылезает из укрытия. Лёгким движением перекидывает ногу, и вот уже наверху. Он подаёт мне руку и ловким движением притягивает к себе.       Лёгкая дымка нависла над лесными угодьями. Лес окутала давящая тишина. Так холодно мне не бывало давно. Лондон — ничто по сравнению со здешним тяжёлым воздухом. А горизонт чист. Сиреневые волны, подернутые синим атласом. Самое холодное утро, пожалуй. Вокруг стоят деревья с пожелтевшими и наполовину опавшими листьями, а под ногами лежит огромный ковёр, пестрящий бешеным разнообразием всех ярких и насыщенных оттенков. А ещё лучше, если такие замечательные пейзажи сопровождаются осенним солнцем, которое уже не припекает как летом, а лишь слегка ласкает и греет.       Мы ещё раз осматриваем тёмные стволы деревьев, окутанные туманом, — тихо. — Вот и славно. Пойду отолью. — Рон отходит к дереву. — Нужно уходить. Лоя скорее всего есть хочет. Нам нужна кровать и душ. — И кровь… — Да, ты права. Лоя проснётся и пойдём. — Он прикуривает сигарету. — Не стоит её будить. — Хорошо. — Наполняю лёгкие прохладным лесным воздухом. — Как думаешь, её казнят? — А за что? Документы заполнены, она не воровала, не была в розыске. Я более, чем уверен, что она не пила и не курила ни разу. — Она же лесбиянка. — Вот если будет помалкивать об этом, то не казнят. — Он затягивается очередной порцией никотина. — Дай мне тоже сигарету. — Но ты ведь в положении. — Плевать. — Позже дам, я пачку выронил по дороге к границе с трассы. — Ладно.       Мы стоим ещё несколько минут в безмолвной, оглушающей тишине. Я думаю о том, что Лою надо беречь, ведь она очень маленькая. Будет правильно, если она поедет в город Л и останется в детдоме. Там очень хорошие воспитатели, которых я сама лично знаю, — знакомые моей мамы. Часто к нам домой приходили. Даже если и будут её там обижать, то я легко смогу припугнуть воспитателей постыдными фото, что они делали у нас в нетрезвом состоянии. Не скажу, что там хорошие дети, но ей явно будет лучше. Осталось только придумать, как её туда отвезти. — Ребят, не поможете? — Лоя тянет руку из нашего укрытия. Рон одним ловким движением подымает её на землю. — Как ты? — интересуюсь я. — Хорошо. — Она отряхивает колени от грязи.       Мы выглядим не хуже какого-нибудь бомжа. Джинсы в земле и траве. Они уже далеко не голубого цвета, скорее серого или даже коричневого. Куртки будто разорвали собаки. Где-то торчит синтепон, где-то пух, местами пятна земли. Бежали за красивой жизнью, а на кого стали похожи? На отшельников.       Мы идём через лес к дороге. Клёны в багрянце стоят, задумавшись, на опушке, словно грустят о том, что пришел октябрь. Иногда тихонько роняют свои резные листья. Внезапный порыв ветра безжалостно срывает осеннюю красу с них. Как нежно выглядят золотые берёзки среди зелёных сосен. Они опустили ветки и печалятся, что скоро придут холода. Похожие на огромных великанов, раскинув ветки, стоят жёлто-зелёные дубы. Высоко в небе звонко курлычут журавли. Они собираются в стаи и летят на юг. Где-то в вышине перекликаются дикие гуси. В родных краях становится очень холодно, и они вынуждены лететь туда, где тепло. Только воробьи летают вокруг и звонко чирикают, потому что им некуда спешить.       Есть какая-то в этом красота жизни и гармония природы. Всё вокруг наталкивает на мысли, что природа — это художник, в распоряжении которого остались лишь краски двух цветов — жёлтого и красного. Деревья ещё не до конца сбросили умершую листву и стоят, окаймленные кронами цвета заходящего солнца.       Если на минуту остановиться и перестать шуметь ботинками по оранжевому покрывалу, то можно услышать, что лес наполняют тысячи звуков. Это прощальный «концерт» из птичьих голосов, суетливого шуршания насекомых и прочих маленьких обитателей и дуновения последнего теплого ветра. Совсем скоро лес погрузится в зимнюю дремоту, и его окутает звенящая морозная тишина.       Если быть внимательным, то можно разглядеть на ветках оставленные птицами гнезда. Большинство пернатых обитателей леса собрались в стаи и отправились в более тёплые края, пережидать холода. Изредка среди багряной листвы вспорхнет маленькая желтая синичка или вдали послышится мерный стук дятла — эти лесные птицы остаются зимовать с нами. Большим везением будет увидеть сойку, глухаря или тетерева.       Если выйти на большую поляну, то можно полюбоваться прекрасным природным «гербарием». Лесные травы, нетронутые ветром или человеком, застыли в безмолвном ожидании. Сухие и безжизненные, они отцвели и осыпали семена на почву уже давно, а теперь грустно шуршат под ногами. Брошенные в мох семена согреются под слоем снега, чтобы с приходом весны прорости новым сочно-зелёным ковром разнотравья. Но сейчас в осеннем лесу зеленых оттенков больше нет, весь он полыхает ярким огнём листвы.       Прелесть увядающей осенней поры описывалась многими поэтами и прозаиками, есть в этом времени года какая-то особенная, слегка грустная, романтика, которая наталкивает на размышления. Какие же глубокие размышления о жизни навевает осенняя природа, окрашенная разными цветами. Каких только божественных оттенков здесь нет! Тут и жёлтый, и оранжевый, и красный, и даже остатки зелёного. И всё это изобилие цветов, буйство красок окружает нас со всех сторон.       Непогоды просто не бывает. Всё это выдумали люди, оправдывая самих себя. В конце концов, какая разница природе до одного, пусть и немаленького человечишки в деревянном ящике? Сумеречный лес прекрасен в это время года. Ни одного звука. Но днём жизнь здесь кипит, как вода в старом чайнике. Всё дышит тёплым, живым, пахнущим морозными ягодами и травами дыханием. И кажется, что так и должно быть. За светом тьма, за жизнью смерть, изменить невозможно.       Через час плутания от дерева к дереву мы всё-таки находим её — заброшенную трассу, что раньше проходила в Эз. Люди путешествовали по миру на машине, а сейчас что? Они, конечно, до сих пор путешествуют, но не в нашу страну. Да здесь и смотреть нечего, наша страна давно запоздала в прогрессе. Мы идём в сторону города, подальше от этой злополучной границы.       Рон нашёл ту самую пачку и дал мне обещанную сигарету. — Вы идите, я догоню. — Прикуриваю половину сигареты чистого, долгожданного табака.       Рон и Лоя продолжают идти, видимо, не услышав моих слов, оно и понятно — все вымотаны до последней капли. Я присела на корточки от резкой боли в рёбрах и лёгкого головокружения.       Может быть, президент, действительно так сильно боится нас. Даже пропагандирующую рекламу крутят по телеку. «Сгорел дом? Возможно, кто-то у вас в семье владеет пирокинезом! Сообщите нам!» А то, что проводку может замкнуть никто не думает.       Окурок уже тлел у самых губ. Послышался шелест — тот куст никогда бы не смог шевельнуться столь громко и быстро без посторонней помощи. Я с интересом взглянула в сторону, сделала последнюю, самую глубокую, насквозь пропитанную сажей затяжку и встала, чтобы пойти дальше. Наверняка, белка или филин какой домой идёт — они птицы ночные, ничего удивительного.       Я пропустила бы этот момент, если бы не заметила в кусте дуло винтовки, взявшее на прицел Рона.       Преодолевая боль, я подбегаю к нему и толкаю на Лою. Раздаётся грохот выстрела.       Где-то улетели птицы, где-то испугался олень. И всё вроде обошлось, но нет — пуля вошла глубоко, прямо возле сердца. Я чувствую, как оно стенками мешочков касается застрявшей пули, словно бабочка в банке, медленно порхает, отдавая болью в груди с каждым ударом. Из моего тела выступает багровая струя, растекается лужей по тёмному асфальту.       Боже, я умираю на этой трассе, непередаваемое чувство счастья. Я вспоминаю все разы, когда была близка к смерти: нечаянно воткнула в себя нож, теряла сознание от боли в воде, тонула. Но это чувство не сравнится с остальными. Дышать всё труднее, во рту ржавый привкус, а ноги и руки немеют, тело становится ватным.       Сначала думаешь: «Я умираю? О нет! Я не могу!», а сердце бешено стучит, и становится до дрожи страшно… — Чаги! — слышу эхом до боли родной голос.       Но потом приходит мысль: «Погодите, я умираю», и умиротворение растекается по телу.       Становится так легко и смиренно. Это и есть смерть — спокойная, без спешки и бега, без страха, — вечное спокойствие. Нежели, жизнь — все куда-то спешат, что-то кому-то доказывают и что-то постоянно делают.       Пограничные быстро ретируются, понимая, что убили не того. Теперь им светит казнь или увольнение с должности, что намного хуже. — Стойте! Вызовите помощь! — Лоя кидает в них камень. — Она в положении! Помогите ей, черти! — истерит, падая на колени. Её голос охрип, но она продолжает кричать. — Медиков вызовите! — Мадам, успокойтесь. — Подходит один из погранцов к ней. — Я вызвал помощь. Они будут через пять минут. Но мы друг друга не видели, поняли? — держит её за плечи, смотря в глаза. — Вы правда ей поможете? — плачет. — Ей — нет, а вот ребёнку — да. Возьмите себя в руки. Медики никого видеть не должны, иначе нас всех будет ждать казнь. — Поняла, — вытирает слёзы.       В это время Рон сидит на земле и обнимает моё неподвижное тело. — Чаги?! Чаги, не надо было… Не умирай, тебе это не нужно. — В-всё…х-хорошо… — с трудом произношу я, а в рёбрах будто застывает медь.

*Повествование Рона*

      Я сижу на коленях над её истекающим кровью телом, весь дрожу и ничего не могу сделать, кроме как не верить в это и повторять:  — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.       Думаю, что если повторять это, всё обернётся сном. Я проснусь рядом с ней в номере, и всё будет хорошо. Мы будем лежать в обнимку и говорить о будущем, о мелочах, о малышке, о детской, о вселенной, да о чём угодно, Господи!.. — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.       Но ничего не получается. Она лежит бездыханным телом у меня на руках и истекает кровью. Смотрит прекрасными голубыми глазами в небо стеклянным взглядом. Чего я вообще ожидал? Какой другой конец? Она хотела этого, а с её усидчивостью — это был вопрос времени, но всё же надежда на лучшее меня не оставляет. Я повторяю снова и снова, чтобы выплеснуть всю боль прожигающую душу, наружу. — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет.       Говорят, если повторять одно и то же слово, оно перестаёт иметь смысл, но здесь не так. Смысл в том, что я влюбился в удачного суицидника и теперь сожалею об этом. Каждое «нет» пропитано болью и сожалением. Но лучше от этого не становится. Боль хуже ножа. Хуже тысячи казней. Лучше бы меня повесили в тот день, когда мы с ней встретились. Лучше бы мы не встретились, тогда бы она осталась жива. — Рон, нам нужно идти! — Передо мной садится Лоя. — Нет. — Кажется, уже ничто не имеет смысла. — Рон, нужно уходить! Медики уже едут! — Нет!       Получаю пощёчину. — Возьми себя в руки, девочка! Как бы сейчас Чаги на твою потёкшую тушь смотрела?!       Я смотрю на Чаги, её бледное, худощавое, ещё тёплое, родное тело. Волосы распластались у меня на коленях, а на лице нет того румянца. Оно бледное, с поблекшими, едва заметными веснушками. Бледные губы застыли в приоткрытом положении, будто она вот-вот что-то скажет, с уголка рта течёт маленькая струйка крови. А руки больше не держат меня.       Я с трудом вдыхаю новую порцию воздуха. Вдох-выдох. Ещё и ещё, раз за разом. Ком в горле всё больше, и всё трудней держаться, чтобы не взять её на руки и унести куда глаза глядят. Я беру себя в руки, кивнув Лое. Обнимаю на прощание Чаги прошептав на ухо: «Я скоро приду, родная. Всё будет хорошо», целую в щёку дрожащими губами и бережно кладу на асфальт, пропитавшийся её кровью.       Немного отойдя назад, беру Лою за руку, и мы бежим вдоль трассы, под деревьями в сторону города. Ноги ватные, то ли от усталости, то ли от осознания, что смысла больше нет, но я бегу подальше от неё, чтобы не закричать. Бегу, что есть силы, я не хочу видеть, как её забирают, не хочу видеть её ещё раз, я не выдержу.       Лоя что-то мне кричит, видно не успевает за мной, но мне плевать. Я отпускаю её руку и бегу в лес. Мои горячие слёзы стекают ручьём по щекам и скулам, по подбородку, капая на землю, размывают взгляд.       Я спотыкаюсь о корень дерева и падаю на траву, проехавшись телом по земле. Переворачиваюсь на спину и смотрю на кроны деревьев и небо, а слёзы сами стекают по вискам, прямо в уши. — Чаги, прости меня. Я не смог тебя уберечь, — произношу, слыша крутящиеся лопасти вертолёта вдали.       Она улетела. И это конец.