На ледяном троне

      – Нет, ка-сан, я очень занята этим вечером, – качнула головой Ладрейн, забывая о том, что она разговаривает с матерью по телефону, поэтому ее телодвижений она видеть не может. – Правда, у меня и патруль, и два задания, так что, боюсь, заехать к вам я не смогу, как-нибудь в другой раз.       Родительница разразилась тирадой, призванной разжалобить суровое сердце дочери, но Ладрейн была непреклонна.       – Да, я никогда не забывала, что у меня день рождения именно сегодня, ка-сан, – Ладрейн в очередной раз закатила глаза и с досадой пнула пяткой ножку стула, на котором сидела. – Да, я постараюсь заскочить на неделе, но ничего не могу обещать – все же я работаю, и у меня почти нет свободного времени. Серьезно, да, без шуток. Ох, прости, – Ладрейн изобразила взволнованный тон, соскочила со стула, создавая звуки бурной деятельности, и шумно затопала по полу, – мне пора идти. Да, я постараюсь позвонить. Да, ка-сан, еще раз спасибо за поздравления, я побежала. Все, пока.       Экран телефона продемонстрировал отсутствие фотографии у контакта «Ка-сан» и законченный разговор длиной в две минуты двадцать восемь секунд. Ладрейн несколько мгновений пристально вглядывалась в дисплей, словно он мог выдать какой-то ответ на безмолвно заданный ею вопрос, а потом без пиетета швырнула смартфон на стол и рухнула на стул, который отодвинула в сторону до этого.       Было горько и тошно – точно так же, как и каждый чертов раз, когда Рей Игараши становилась на один чертов год старше. У Ладрейн была причина ненавидеть свой-не-свой день рождения тихой, больной ненавистью – он являлся заслуженным напоминанием о том, что ее здесь не ждали, что она не была здесь нужна, что занятое место не принадлежало ей.       Все, что у нее было, – это спокойная улыбка и расплавленное золото глаз Айсборн и верный лед, скользящий сквозь вены пронзительным холодом. Ничего иного здесь ей не принадлежало – ни семья, ни дом, ни друзья.       Ладрейн издала полузадушенный вздох и, уперевшись локтями в колени, закрыла лицо ладонями, словно это могло помочь ей спрятаться от всего мира в маленьком островке темноты.       Тихо тикали часы, шумели машины за окном – посторонние звуки проникали сквозь приоткрытую форточку и заполняли тягучую тишину потрескиваниями, скрежетаниями, приглушенными голосами, гудками, воем сигнализации. Казалось, что Ладрейн находилась посреди оживленной улицы, а не в своей квартире на шестом этаже; возможно, оно было и к лучшему, потому что так ей казалось, будто она не сражается со всем миром в одиночку, будто у нее есть незыблемая поддержка.       Когда шум стал совсем невыносимым, Ладрейн поднялась на ноги и захлопнула форточку, а после снова обессиленно опустилась на стул, погружаясь в пучину вязкой тишины. Она опустила голову на стол, прижалась лбом к прохладной поверхности и закрыла глаза. В висках пульсировала кровь, и Ладрейн, прислушиваясь к биению сердца в ушах, как никогда ощутила одиночество, даже несмотря на холод – вечного, верного ее спутника.       За шесть лет пребывания в теле Рей она успела свыкнуться с мыслью, что она здесь навсегда. Возможно, оно и к лучшему – вернись изначальная владелица тела сюда, на месте своей уютной прежней жизни она обнаружила бы сплошные руины: разрушенные мосты отношений с родителями, отсутствие каких-либо связей с друзьями-знакомыми и личной жизни, а также полную опасных событий жизнь героини, в свои молодые годы успевшей добиться большего, чем ее сверстники и даже некоторые более старшие коллеги.       Из-за этого Ладрейн многие считали молодой выскочкой – едва ли кто-то из них знал, сколько усилий она прилагала для того, чтобы соответствовать своему образу. Умение держать лицо, справляться со стрессом, контролировать себя, вести себя так, как обязана, – все это требовало солидных моральных сил. Прибавьте недоброжелателей, бешеных фанатов, назойливую прессу, жаждущую перетряхнуть все ее грязное белье, правительство, требующее немалые результаты, и получите идеальную ежедневную нервотрепку.       Ладрейн постепенно привыкла к этому бешеному ритму жизни – находиться одной ногой тут, другой там, смотреть спокойно и вежливо, тщательно фильтровать то, что ты говоришь и делаешь, соответствовать своему статусу и вести себя так, как полагается. Быть героем – это не только демонстрировать силу и ловить злодеев, но еще и дарить людям свет, давать надежду, быть символом надежности и спокойствия, никогда не сдаваться и не опускать руки.       Когда внутри сплошная ледяная пустошь, в венах – арктический холод, а на костях – морозные узоры, удерживать на губах успокаивающую улыбку становится все сложнее и сложнее с каждым днем.       За четыре года она сумела продвинуться с восьмого места на третье в топе героев Японии – весомый аргумент в ее честь. Ладрейн обладала одним из высочайших показателей результативности среди героев, имела до деталей продуманный геройский образ, ласковое обращение с фанатами и зрелищную причуду – что еще нужно для становления кумиром миллионов?       Позиция, которую она стремилась занять и на которой в итоге прочно обосновалась, ее больше не радовала – Ладрейн, оставшейся в полном одиночестве, было не с кем разделить свою маленькую победу. У нее не было ни семьи, ни друзей, ни любимого человека. Она была замужем за работой – и едва ли это было счастливое замужество.       – Ты, наверное, так несмешно шутишь, Тодороки-кун, – немного нервно проговорила Ладрейн и недоуменно вскинула брови, когда Энджи мотнул головой и не утратил ни грамма серьезности.       – Я похож на человека, который будет шутить подобным образом? – сурово спросил он, но Ладрейн разглядела в складке между его нахмуренными бровями мучительное ожидание ответа.       – Я не могу принять твои чувства, – на выдохе произнесла Ладрейн и отвела взгляд на раскрашенное фейерверками небо – теперь ни один из них не волновал ее и не восхищал так, как незадолго до неожиданного признания. Внутри все скрутилось тугим узлом – человек, которого она считала своим другом, которого она уважала и которым восхищалась, любил ее, как любит мужчина женщину. – Давай останемся дру…       – Это просто смешно, Рей, – внезапно со злостью отозвался Тодороки и, даже разгневанный, предельно осторожно взял ее за плечо и заставил повернуться к нему лицом. – Ты хочешь поиздеваться надо мной и моими чувствами?       – Нет же, – растерянно ответила Ладрейн и жалобно заломила брови. – Я… я не это имела в виду, я просто…       – Тогда что? – настойчиво спросил Тодороки и нахмурился, заглядывая в ее глаза. – Что ты имела в виду?       – Энджи, это неправильно, – прохладно произнесла Ладрейн, постаравшись успокоиться, но голос ее дрогнул, и она отвела взгляд. – Я так не могу.       – Почему? – вновь спросил Тодороки и чуть крепче сжал руку на плече Ладрейн. – Я тебе не нравлюсь? У тебя есть кто-то другой? Если ты не будешь говорить, что ты думаешь на самом деле, я никогда не смогу тебя понять.       – У меня есть другой, – повторила слова Энджи Ладрейн и упрямо поджала губы.       – Врешь, – тут же отбрил Тодороки и замолчал, пристально разглядывая Ладрейн. Кажется, ждал подтверждения или опровержения своих слов, какой-то реакции, но Ладрейн, оцепеневшая и замерзшая, тоже молчала и не могла посмотреть на Энджи в ответ. – Хорошо. Я понял.       Одним текучим движением он поднялся на ноги и отряхнул брюки, и взгляд Ладрейн, как приклеенный, поднялся следом за ним.       – С твоего позволения, я пойду первым, – спокойно сообщил Тодороки, только лихорадочно блестящие глаза и нервно сжатые кулаки выдавали настоящее его состояние. – Куртку можешь прислать в агентство. Адрес ты знаешь.       Он развернулся и побрел вниз с холма. Ладрейн глядела на его удаляющуюся спину, лохматый красноволосый затылок и чувствовала, как ее сердце с каждым шагом Энджи бьется все медленнее и медленнее, словно замерзает без излюбленного источника тепла. Лед сковал горло – Ладрейн хотелось закричать, но вместо этого она лишь хрипло произнесла:       – Я скажу тебе, когда мне исполнится двадцать два, Энджи. Я не могу тебе сейчас объяснить, но так… так надо. Если ты еще будешь готов меня выслушать, то…       Тодороки на мгновение замер, но после, не сбавляя шага, пошел вниз с холма.       А у Ладрейн в груди что-то с треском оборвалось.       По законам Астрейской империи молодым людям разрешалось вступать в брак только после прохождения особого испытания. Чувства астрейцев, решавших провести всю жизнь в компании с одним-единственным человеком, проверялись на прочность – влюбленные могли встречаться два раза в месяц под строгим контролем назначенных лиц, не могли прикасаться друг к другу, но имели право обмениваться письмами четырежды в месяц. Только на четвертый год такого распорядка жизни они могли встретиться лицом к лицу и обговорить все то, что они ощущают по отношению друг к другу. Если же они по-прежнему любили друг друга, то им разрешалось вступить в брак, но если же кто-то из них отказывался связывать себя узами с другим человеком, пара распадалась, и никто из нее не должен был испытывать чувства вины или злости за неудавшееся испытание.       Опыта прохождения испытания у Ладрейн не было, но зато были традиции, крепко вбитые в голову, которым она была привержена и следовала неукоснительно до конца своих дней. Она забыла о том, что теперь живет в другом мире, в другом теле, и с языка слетели слова, которые при желании можно было интерпретировать как мягкий отказ.       Здесь не было таких традиций: люди встречались и расставались когда угодно и как угодно, и подобные отношения для Ладрейн все еще казались дикими и неправильными. Человечество не придавало связи между мужчиной и женщиной никакой особой окраски: одни не умели любить, вторые – прощать, третьи – быть верными, и это очернение светлого чувства практически каждый раз заставляло Ладрейн выворачиваться наизнанку от омерзения.       Вернувшись домой после неудавшегося фестиваля, Ладрейн поняла, что, возможно, это даже и к лучшему: Энджи примет ее отказ, поймет, что она не лучшая для него кандидатура, а со временем, возможно, даже простит. Время лечит – оно действительно может исцелить покалеченное сердце и подарить желанный покой.       Да только Ладрейн забывала о том, что лед замораживал все ее раны и делал невозможным их заживление.       Тодороки вел себя так, словно ему не было дела до Ладрейн – на редких совместных миссиях не разговаривал с ней, не подходил близко и практически всегда делал вид, словно ее не существует. Она могла его понять – насколько ей было известно, в том, чтобы получить отказ от человека, которому ты признался, приятного было мало. Не особо вдаваясь в подробности, Ладрейн узнала, что это ранит значительно больше, чем ей казалось первоначально, – она почувствовала себя еще более виноватой, когда осознала, как сильно своими словами она задела невозмутимого на первый взгляд Энджи.       Она попыталась было извиниться, наладить контакт, но встретила совершенно безразличный отпор и сдалась, не решаясь больше подходить к негативно настроенному бывшему другу.       В свои восемнадцать лет она все еще считала, что, будучи мерзким интервентом, не достойна счастья в этом теле, – отобрав жизнь у настоящей Рей Игараши, Ладрейн ежедневно закапывала себя все глубже и глубже в пески индифферентности и пессимизма, на полном серьезе считая, что радость, веселье, любовь – это все не для нее.       За прошедшие четыре года Ладрейн усвоила и приняла тот факт, что теперь она и есть Рей, – не обращая раньше на это внимания, Ладрейн только со временем осознала то, что ей предстоит жить как Рей, и разделять свою жизнь на до и после – значит постоянно биться лбом о каменную стену.       Она не отпустила свое прошлое и не приняла свое настоящее, нет, но теперь эти два временных промежутка находились… в куда большей гармонии, нежели раньше. Ладрейн все еще была Ладрейн, но ей удалось смириться с тем фактом, что она может немного расслабиться, потому что жизнь – это не поле боя и не постоянное сражение за право на свободу. Иногда ей все еще было сложно свыкнуться с этой мыслью: она никому ничем не обязана, она принадлежит самой себе, она может делать то, что ей угодно. Но Ладрейн правда старалась, пусть и получалось отнюдь не всегда.       Иногда темными, одинокими вечерами в приступе ненависти к себе она кляла свой длинный язык и приверженность глупым традициям за то, что была так резка с Энджи. Он был значительно младше ее, но это не мешало им быть хорошими друзьями – так думала Ладрейн, пока не узнала о его чувствах, и это сломало все, что было между ними. Если бы она ответила мягче, спокойнее, адекватнее, как и положено здравомыслящему человеку, Ладрейн не разбила бы его сердце и не оборвала бы все связи с Тодороки.       Он старательно игнорировал ее. Шел на три позиции в топе ниже, славился невозмутимостью и справедливостью, редко шел на контакт с журналистами и фанатами, а также никогда не приходил в ток-шоу и не давал интервью. Потерявшая любую возможность с ним общаться, Ладрейн не знала, как он живет, чем увлекается в свободное время, чем занимается помимо геройской работы, с кем поддерживает связь, есть ли у него вторая половинка…       Энджи стал еще более красивым, но мужественной красотой, сочетавшей в себе одновременно притягательную жесткость и отталкивающую мягкость, свойственные отнюдь не всем представителям мужского пола. Он вытянулся еще на десяток сантиметров, возмужал, стал сильнее и привлекательнее – в данный момент Старатель являлся одним из самых завидных женихов Японии, но, кажется, спутницей жизни еще так и не обзавёлся.       Ладрейн не претендовала на это место, несмотря на то, что ей даже дома приходилось носить шерстяные перчатки и постоянно кутаться в два пледа – после размолвки с Энджи она, казалось, стала мерзнуть еще сильнее и окончательно лишилась шанса согреться. Лед игриво кусал ее за икры, пробегался мурашками по позвоночнику, зарывался тонкими пальцами в волосы и касался россыпью снежинок оголенных участков кожи. Разумеется, она использовала магию максимально эффективно, минимально разрушительно для себя в частности, но после того как Ладрейн успела свыкнуться с источником постоянного тепла, ей приходилось заново мириться со всеми прелестями жизни ледяного мага.       Кто-то из особо внимательных фанатов, кажется, заметил, что Айсборн испытывает неудобства в виде холода из-за своей причуды, а потому нередко доставлял в ее агентство качественные теплые вещи: свитера и носки из мериносовой шерсти, плотные перчатки с подкладкой и пушистые шарфы и пледы. Отправитель никогда указан не был, и Ладрейн, попытавшись его найти, потерпела неудачу, но одежду с благодарностью принимала и в свободное время носила очень часто.       Наверное, она могла сказать, что ей было… спокойно, пусть и очень одиноко. Она привыкла жить как ледяная героиня Айсборн, привыкла к тому, что она живет на чужом месте, привыкла к тому, что теперь была молодой и полной сил…       …но так и не свыклась с мыслью, что ее пути с Энджи разошлись. Ладрейн не успела заметить, как он прочно вошел в ее жизнь и обосновался там с уверенностью человека, который знает, что делает. Но когда она обратила внимание, было уже слишком поздно – и выдирать необходимость в связи с Тодороки пришлось с корнем: болезненно и с горечью на основании языка.       Ладрейн подняла голову со стола и подперла щеку рукой, скептически разглядывая бутылку вина, надменно взирающую на нее с подоконника. Все же ей предстояло подняться с насиженного места – Ладрейн должна была отмечать свой-чужой день рождения, потому что малышка Рей любила этот праздник и всегда ждала его с нетерпением.       Пусть не с семьей и без друзей, без подарков, в полнейшем одиночестве, – но должна. Это была та самая малость, которая обязывала Ладрейн праздновать не самый любимый ею день – еще одно напоминание о том, что это место ей не принадлежало.       Закуски доставать не хотелось – настроение было совершенно не то, поэтому Ладрейн, достав из настенного шкафчика высокий хрустальный бокал, подаренный ей предусмотрительной Марисой-сан, штопором открыла бутылку и с ногами забралась на подоконник. Она налила себе вина, задумчиво покрутила бокал из стороны в сторону, наблюдая за рубиновыми бликами и блеском стенок, и поднесла его ко рту.       В дверь кто-то позвонил.       Ладрейн, рука которой от неожиданности дернулась, облилась вином и с чувством выругалась, подскочив с места. На рубашке растеклось крупное бурое пятно, и Ладрейн поморщилась, прикидывая, как теперь ей эту красоту нужно будет отстирывать. Уже неимоверно бесящий ее гость нажал на звонок еще раз.       – Да иду я, иду! – громко ответила Ладрейн без особой надежды на то, что ее услышат, с раздражением стряхнула капли на руке, шумно поставила бокал на стол и не иначе как протопала до двери. Из-за оглушительного чувства бессильной злобы и общей потерянности она даже не посмотрела в глазок, сердито провернула ключи, щелкнула защелкой, распахнула дверь и, вскинув голову, рявкнула в лицо пришедшему: – Что?       – Здравствуй, Рей, – как обычно невозмутимо поприветствовал ее Энджи и снисходительно глянул на ее вытянувшееся лицо. – Разрешишь пройти? Спасибо, – не получив ответа в течение трех секунд, он счел молчание Ладрейн за знак согласия и, потеснив ее в проходе, просочился внутрь.       – Здравствуй, – ошарашенно пробормотала Ладрейн, замершая на пороге, а после тряхнула головой и механически закрыла дверь на все замки. Обернувшись, она встретилась со спокойным взглядом Тодороки; почему-то щеки вспыхнули, и Ладрейн поспешила пройти в глубь квартиры, скрывая замешательство. – Тебе туда, – она ткнула пальцем по направлению к кухне и сдавленно добавила: – Подожди меня там, я скоро вернусь.       Не дожидаясь ответа, Ладрейн рванула по направлению к спальне. Только там, захлопнув за собой дверь, она почувствовала себя в безопасности – сползла по стене, закрыв горящее лицо руками. Сразу вспомнилась и собственная злоба, и растрепанные волосы, и свежее пятно от вина на рубашке…       Последняя мысль заставила Ладрейн негромко и отчаянно простонать.       В данный момент Энджи Тодороки находился на ее кухне в прекрасной компании из открытой бутылки вина и одинокого недопитого бокала.