« — Они душу ломают… Это больнее — когда душу грязными руками…»
— «Мать» М. Горький
Выдернуть бы ей кудри прямо со скальпом. Сжечь бы их в костре, долго смотря на рыжеватое, холодное пламя. Как огонь пожирает каждый волосок во мгновенье, и не увидишь больше кудрей. Вырвать бы ее глаза, грязного коричневого цвета, как лужи после дождя. Уничтожить. Уничтожить ее. Чтобы собаки сожрали ее с потрохами, хотя, даже вшивая шавка не достойна такого отвратительного мяса. Твердого, и кажется, горького. Девочка, еще совсем малявка, лет девять-десять — не старше, мыла посуду. Ее маленькая рука без проблем пролазала в горлышки банок, тряпка легко скользила по стеклу. С противным скрипом оттирались пятна, девочка кривилась, но продолжала работу. Продолжала, пока одна из банок не выскользнула из рук и свалилась на пол. Девочка обессиленно опустила руки. Бежать некуда, только хуже будет. Она совсем не дышала, не моргала. И только ее пышные кудри колебались от сквозняка. Пахло прокисшей капустой, жутко неприятно, но приемлемо. Можно привыкнуть, если постараться. Но точно не привыкнешь к запаху гвоздики, обильному, режущему нос. Омерзительный, дешевый парфюм с рынка принадлежал самому главному в жизни девочки — матери. Толстой несуразной женщине, с коротко стриженными русыми волосами и маленькими глазами. Много было на ее лице морщин, а ноги покрывали растяжки, от того юбки по колено она никогда не носила, даже в юности. Платье у этого человека серое и грязное, дурно пахнущее, это даже гвоздика не перебьет. — Ах, ты, чертовка! Банку разбила, тварь! — женщина схватила дочь за руку и сильно потрясла. Девочка, извиваясь, как удав, даже не пыталась сопротивляться. Она лишь смотрела в пол, на свои грязные босые ноги. — Вот вырастешь, заработаешь и бей, сколько влезет! А сейчас чего? Мать свою в долги загнать хочешь? Банки она бьет! Шалава! Иди на улицу, раз ничего делать не умеешь! Ничего тебе поручить нельзя! Вон! Иди! — кричала она чуть ли не басом. Девочка смотрела не на нее, даже когда мать взяла ее за подбородок и намеренно повернула на себя. А на улице хорошо. Легкий ветерок, первые золотистые листья срываются с деревьев. Пока еще жарко, осень только приближается. Гам, хохот соседских мальчишек, что старательно отлавливают воробьев себе на ужин. А птицы, не желая умирать, все время взлетают, но садятся обратно также. — Няклина идет! — выкрикнул самый маленький мальчик, указав в сторону девочки рукой. — Няклина, Ах-ах-ха! А что, звучит! — поддержал второй, явно старший брат первого. Тоже белокурый и худой, а одежда вся рваная, заплатки отошли. — Звучит! — сказал третий с дерева, а потом, даже не успев пискнуть, свалился с него в траву. Но не растерялся, посмеялся сам над собой и спокойно встал. Птицы разлетелись по сторонам. — Я Николь, — грубо ответила девочка, подойдя к ним ближе. Ее платье, не менее оборванное, грязное, совсем ее не красило. Но кожа, бледная, делала лицо более аристократичным, нежели у мальчишек. Это им и не нравилось. Отличалась. Подумать только! Кудрявая, бледная, да еще и девка! — Теперь Няклина, а, Няклина? Чего вышла из муравьиного гнезда? — белокурый подошел к Николь, задрав подбородок и выставив одну ногу чуть в сторону. Граф. — Из какого такого гнезда? — теперешняя Няклина нахмурила брови, мысленно готовясь ему врезать. — Из дома твоего, глупАя, — продолжил мальчишка, толкнув ее несильно в плечо. Девочка отшатнулась, как от огня. — В том и дело, что я не в муравейнике живу! — она подошла еще ближе к нему, наконец ощутив разницу в росте. Почти на две головы. — Да ладно, — протянул тот, что минуту назад лазал по дереву. — Мать твоя явными муравьями пахнет. Тоже кисло. Не муравей ли? — он усмехнулся. Это было красной тканью для быка. Николь сорвалась с места, налетев на мальчишку. Тот, не ожидав такого, упал на землю. А она, не чувствую ничего, не сумев разобраться в эмоциях полностью, начала его бить. Другие мальчики в шоке смотрели на то, как хрупкая девчонка колотит их друга по носу. А из носа тонкой струей бежит кровь. Они оттащили Николь, держа ее за локти сзади. Та брыкалась, вскрикивала, как ненормальная, все стараясь ногами задеть хоть кого-то. А мальчик поднялся, вытер рукой кровь. — Сумасшедшая! — крикнул он. — Мне ж от отца попадет! — Да и ладно будет! — вновь подала голос Николь. — А, ну, ударь ее в ответ! — поддержал мелкий, прыгнув на одной ноге и хлопнув в ладоши. — Надо оно мне! Она ж девка неразумная! Хочешь, сам бей! — он развернулся и пошел в противоположную сторону. Нос синел. Николь все старалась выбраться, а когда ее отпустили, вовсе упала лицом в грязь. Ей добавили ногами по животу. — Будешь знать, как на своих кидаться! — они пошли вслед за другом. Через пару минут очухалась и кудрявая. Плюнув кровью в сторону, девочка встала. В ушах звенело, а сердце бешено металось из стороны в сторону, точно думая, что драку придется повторить. Николь провела языком по зубам, стараясь понять, все ли целы. Нет, один был наполовину сломан и шла кровь. Но домой никак нельзя, там добавят. Так что она поплелась дальше по улице, выпутывая из волос комки грязи и периодически вытирая кровь со рта, которую она уже не могла глотать. Металлический привкус еще ни раз ей вспомнится. А впереди толпа, голоса. Безмерно хотелось выкупаться, даже в реке. Отстирать наконец посеревшее платье, расчесать длинные кудрявые волосы. Ох, эти волосы! Как у матери, такие же пушистые и спутанные, только у дочери густые. И этим она также раздражала свою мать. Всем, абсолютно каждой клеточкой тела раздражала. Особенно носом, точно как у него. Даже отцом назвать нельзя, женщина и лица его не видела. Лишь ощущала холодные руки на своих плечах и ниже. Страшное воспоминание, о котором хочется забыть. Но дочь одним видом о нем напоминает. Николь подошла к большому дубу, взобралась на него легко. С самой высокой ветки можно было узреть прекрасный вид на открывающиеся ворота Шиганшины. Шли бойцы в зеленых накидках. Со всех сторон вдруг посыпались оскорбления, мольбы о том, чтобы именно их ребенок был жив, и мол, они убьют всех там, если узнают, что тот мертв. — «Дерзайте», — подумалось Николь. Девчонка усмехнулась, устроившись на дереве удобнее. — «Эти люди сражаются с гигантами, им какие-то людишки — раз плюнуть. Есть ли разведчикам вообще дело до этих выкриков? Они сильные, очень», — пауза. — «Хочу такой быть». А по пыльной дороге шли люди, слабо придерживая лошадей за поводья. Понурили голову даже животные, не взмахивали хвостами, лишь изредко моргали. В повозках были раненые, очень много раненых. Страшное зрелище: у некоторых не было конечностей, у многих торчали кости обрубками, прорубая плоть насквозь, а кто-то вовсе бредил в агонии. На второй никто не бредил, не шевелился. Замотанные в белую ткань со следами крови, лежали трупы. Человек десять. Где остальные? Явно в желудках титанов, варятся. Николь передернуло. Она не слезла с дерева, продолжив наблюдать издалека, но в глубине души ей хотелось пожать руку каждому. Не потому, что они борются с титанами, стараются сделать мир свободным, а потому, что они сильные. Настолько сильные, что им, кажется, никакая сварливая мать не преграда. И никакие мальчишки за локти не оттащат их с легкостью. На следующий год Николь была в южном кадетском корпусе. — Пришла? — спросил Анселл. Парень сидел на пустой бочке во дворе, закрыв глаза. Волосы его от ветра подлетали вверх часто. Легкая духота еще висела в воздухе, но солнце стремительно заходило за горизонт, от того становилось все мрачнее и свежее. Вскоре запищали комары. Николь подошла к нему, опустив глаза в пол. — Пришла, — тихо сказала она и села рядом, подогнув ногу под себя. Девушка не собиралась говорить что-то еще, лишь непроизвольно заплетала себе косу. — С косами тебе лучше, — Анселл наконец приоткрыл один из глаз, сверкнув тем хитро. Девушка подняла на него взор. — Правда? — А когда я тебе врал? — как-то обиженно ответил. — Прощения не требую. — Я и не скажу, — она поджала свои губы. — Зачем тогда пришла? — вновь его спокойной, даже ленивый, голос. — Одиноко, не понятно ли? — Николь начала плести вторую косу. — Прекрасно понимаю. Да разве я такой хороший собеседник? — явно выбивая комплименты, спросил парень. А девушка не думала, что он мог сказать что-то специально. — Хороший, — тихо, как застыженный ребенок. Омерзительно. Соберись, Николь. — Вот и славно, — он встал, опираясь о собственные колени, и проходя мимо Николь, потрепал ту по голове. У девушки зазвенело в ушах. Она просто так просидела около дести секунд, а затем сорвалась с места, чтобы скорее нагнать парня. В душе, как ни странно, летали птицы. Бились о стенки крыльями, врезались клювом в живое мясо. Слишком уж сильно кололо. Пристрелить бы этих воробьев, только во многом это было приятно. Непонятно почему, хотелось, чтобы птахи не садились.(Взвел курок,)
— Зачем ты сделал это? — она остановила юношу, взяв за плечо. (Не отвечай, пожалуйста) — Захотел, — Анселл медленно обернулся. — А что? — Просто, — только и успела сказать она, прежде чем он придвинулся ближе. — Да? Хорошо, — он заглянул в ее глаза. Поистине некрасивые. Видно грязную, ничуть не дворянскую кровь. У Пенелопы другие, светлые, без ненужного смешения цветов. Если бы Николь знала, во что вмешивается. Только бы она осознала, с кем старается связаться. Анселл — явно не друг и товарищ. Лишь хитрая лиса, способная разве что на разрушение, гадкие слова. Но в отличии от многих, он держит марку и высказывает все в лицо. Всегда. Даже если лучше молчать, заткнуться наконец. Кажется, даже на собственной казне он невозмутимо бы произнес: «Принесите мне чай». И принесли бы.