Антон Мне закрыть экран?
Любимый Экран закрой. Камеру включи. Всё остальное переключать не смей. Выполняет всё это Антон не так быстро, как хотелось бы Арсению. Сначала стояк в джинсах поправляет, потом трансляцию завершает, тут же заходя в приложение вибратора и слегка подкручивая мощность, и только после этого, предварительно поправив причёску, включает фронтальную камеру. Улыбается, вглядывается в появившееся на экране лицо мужчины и ёрзает на стуле в попытках найти более удобную позу. Любимый Поиграй с губками. Оближи их, поприкусывай. Выполняя эти просьбы, Шастун увлекается сильно: мог бы делать это менее заметно, но и игра тогда такой интересной уже не была бы. Любимый Представь, что я сейчас рядом. Представь, как укладываю тебя животом на парту и беру сзади. Писать ответ Антон не способен. Читать такое, честно говоря, тоже: взгляд и так мутный, так ещё и сдерживаться приходится, чтобы не спалиться на сбившемся громком дыхании и не показать всем собравшимся в аудитории представление.Антон Прямо на паре?
Любимый Ага. За кафедрой Пашки с его прямым участием. О чем ты думаешь вообще? Продолжения неудавшегося секса по переписке Антон не получает по двум причинам, первая из которых — смех. Несмотря на всю свою собранность и максимальную чувствительность чего бы то ни было, мысленная визуализация Добровольского и его участия в их с Поповым половом акте возбуждение в какой-то степени сбивает. Вторая — упомянутый преподаватель неладное всё же замечает. — Антон Шастун, покиньте аудиторию. Парень на мгновение теряется, переводя взгляд с телефона на математика, а затем в недоумении приподнимается с лавочки. И чего такого он сделал? Посмеялся разве что… Не мысли же Добровольский читает. Только вот покинуть аудиторию, ровно как и закончить игру с Арсением, не получается тоже. Ноги, до этого находившиеся в более или менее спокойном состоянии, теперь подгибаются и вынуждают сесть обратно, а маленький вибратор, опробованный единственный раз в Новый год, начинает творить с телом невообразимые вещи. — Вам помочь? Антон выходит из кабинета быстро, подрагивая при каждом шаге, и останавливается прямо у двери, прижимаясь спиной к стене. Пытается разблокировать телефон, чтобы выключить разбушевавшуюся игрушку, но и этого сделать не успевает — дверь рядом закрывается с громким гулом, отдавая по стене лёгкую вибрацию. — Что ты творишь?! Наконец справившись с подвиснувшим приложением, Шастун поднимает голову и с наигранным недоумением рассматривает недовольное лицо преподавателя. — А что я такого делал? — Тебе в подробностях рассказать, что ты делал, или можем ограничиться одним словом? — Давай одним. Пока Добровольский, качая головой, всё так же подпирает дверь спиной, парень начинает думать, что тот мог увидеть. Но так как на ум ничего нормального не приходит, остаётся только выжидающе молчать. — Охуевал, — шёпотом отвечает мужчина. — Ну не хочешь ты знать денежную политику своего государства, так сиди себе спокойно. Читай там что-нибудь, рисуй, не знаю. Что за гримасы, дёргания и смешки? Кому ты их, блять, показываешь? Выдохнув, Антон даже улыбается: всё хорошо, ни доли правды Паша не выведал. — Так тихо же… тебе-то как мешаю? — А на кого я, по-твоему, должен смотреть? Я на тебя смотрю, отвлекаюсь, не могу слушать людей, которые действительно что-то делают. — Ну, это уже не мои проблемы ведь? Я же не заставляю на себя смотреть. К тебе уже вопросы… Добровольский сглатывает и никак объясняться не собирается: он смотрит на парня только из-за того, что тот действительно уже знакомый, и, обращая взгляд на него, а не кого-то ещё, порой становится спокойнее. С Антоном он поговорить может, пошутить. Антон приходит к нему за помощью, за тем, чтобы скрасить скуку, а не просто для того, чтобы зачитать подготовленный или выученный текст и получить зачёт или одобрение. Да, наглеет, конечно, но всё ещё отличается от всех остальных, кто сидит сейчас в аудитории за закрытой дверью. — Иди уже домой. Я тебя всё равно выгнал. — У меня ещё большак после тебя, а после него пара. — Ага. И ты на неё пойдёшь? — Собирался. А вообще в туалет ещё собирался, но он на этом этаже не закрывается, так что, наверное, пойду другие искать. Шастун сам не знает, зачем рассказывает сейчас эти подробности. Скорее, по привычке. Как раньше нёс чушь, так и продолжает. — Могу дать ключи от преподавательского. С условием, что ты не будешь торчать там дольше двадцати минут и занесешь мне их сразу после того, как… занесешь, в общем. Забрав ключи и проследив за тем, как преподаватель скрывается за дверью своего кабинета, Антон быстрым шагом идёт в указанную ему сторону. Раз туалет преподавательский, значит, попасть в него кому-то будет не так уж просто — соответственно, ходить со стояком и ждать, пока он спадёт, не придётся.***
Наушники парень решил не доставать, идти за вторую дверь к кабинкам — тоже. Закрыв входную дверь, он прислоняется к светлой плитке на стене и, расстегнув штаны, набирает Арсения. Ждёт, когда лицо мужчины полностью прогрузится, и облизывается, уже касаясь члена рукой. — Поможешь решить проблему? — спрашивает он, переключая камеру с фронтальной на основную. — Разрешишь? — уже тише добавляет он и оглаживает головку большим пальцем, пытаясь держать телефон ровно, чтобы картинка не дёргалась из стороны в сторону. — Ты где? — В туалете. Закрытом. Паша ключи дал. Никто не придёт. Говорит парень отрывисто, потому что член требует прикосновений более жестких, чем те, которыми он сейчас довольствуется. — Подожди, я звук убавлю. Порадуешь. Антон счастливо улыбается, сжимает ладошку крепче и ведёт от головки к основанию. От обилия смазки, которая, не переставая, сочилась всю вторую половину пары, первый хлюп кажется парню громким, но отказываться от своей идеи не мучать себя все оставшееся время нахождения в университете он не собирается. — Выключи камеру. Приблизь телефон к лицу и смотри на меня. Хочу просто тебя слышать. Выполнив требования, Шастун двигает рукой энергичнее, изредко переходя со вздохов на тихие стоны. Тянуть время нельзя, да и не хочется. — Арс… блять, — сбивчивый шёпот слышат только стены и собеседник. — Мне так даже и не нравится уже. Я по твоему члену соскучился. Антон врёт: нравится. Сейчас, после перерыва, ему нравятся абсолютно все прикосновения к себе, но развести Арсения на нормальный секс хочется всё же больше. — Верю. Я по твоей ды… тоже соскучился. И ты это знаешь. — Серёжа дома? Догадаться, по какой причине мужчина обрывает слова, не сложно. Сложно не кончить прямо сейчас, потому что настолько быстрая дрочка — это даже смешно. Да и стоило ли ради этих нескольких минут вообще созваниваться? — Да. Оторвавшись от члена на несколько секунд, Антон вжимается лопатками в стену и поднимает голову в потолок. Ещё один взгляд на губы Арсения, наиболее ярко выделяющиеся на экране в данной ситуации, и прикасаться к члену ещё раз даже не придётся. Только не помогает: Шастун невольно представляет, как эти губы обхватывают его член, как свисает на чужой лоб воздушная и практически невесомая чёлка, как встречаются взгляды по прямой снизу вверх, и всё же накрывает головку ладонью, в последний раз толкаясь в сжатую руку и мыча что-то нечленораздельное. — Быстро ты, Антош, — комментирует Арсений, который надеялся если не увидеть лицо парня, то хотя бы послушать его, обычно хриплый в такие моменты, голос. — Понравилось? Антон в ответ только смеётся. Знает, что быстро, но а что поделать? Он хотел позвонить мужчине, так что всё равно уже. — Ладно, я помоюсь немного. Созвонимся. Прощание Шастун тоже не растягивает. Сбрасывает, блокирует телефон и отходит к раковине, осторожно укладывая его на ещё влажный край. Отрывает несколько штук бумажных полотенец, вытирает сначала ладонь, затем член и, выбросив их в мусорку под раковиной, подносит ладони под струю воды. — Согласен с Арсом. Действительно быстро. Послушать даже не успел. Замерев на долю секунды, Антон за неё же успевает полностью покраснеть и получить сердечный приступ. Не оборачиваясь, он дрожащими руками натягивает штаны, скрывая за ними ещё не опустившийся член, локтем смахивает телефон на кафель и громко выдыхает, пытаясь не сорваться на плач. Подсмотрел бы в зеркало, чтобы не поворачиваться и не видеть человека сзади, да только зеркала этого нет. Есть только выпрыгивающее из груди сердце и безграничная паника. — Уйдите, пожалуйста. Голос никогда не был таким писклявым, и стыдно за это становится ещё больше. Кто-то слышал разговор и все имена. Кто-то слышал его дрочку. Кто-то специально ждал окончания, чтобы выйти и дать о себе знать. Антону страшно: за такое несущественное время он успевает прокрутить в голове все дальнейшие сценарии. И ни один ему не по душе. Абсолютно все заканчиваются грандиозным позором, хотя, казалось бы, куда хуже. — Спонсор ключей не предупредил о том, что закрывается из двух дверей только одна? — Уйдите, — повторяет парень, которому становится уже по-настоящему плохо. Голова кружится, ноги дрожат, и вставать перед невидимым собеседником лицом он точно не собирается. — С хуя ли уйти должен я, если ворвался сюда ты, долбаёб? Совсем чуть-чуть становится лучше. Одна мысль, что за спиной не преподаватель, уже успокаивает: хотя бы Паше не доложат. Разговаривать так с незнакомцами, чем бы они тут не занимались, кто-то из сотрудников университета точно не стал бы. — Я не виноват, — собрав всю свою волю и силы, отвечает Антон. — Вы сами беззвучно сидели и слушали чужую личную информацию, никак не давая о себе знать. Значит, часть вины есть и на вас. Переходить на «ты» Шастун всё же не решается, всё ещё не зная, кто находится сзади. Стоять в такие моменты спиной ещё хуже, чем лицом, — страшнее. Только вот показывать уже своё лицо Антон вообще не намерен. — А, ага. То есть я сидел, никого не трогал, занимался своим делами, ко мне ворвался долбаёб, не догнавший до того, чтобы элементарно проверить, пусто ли помещение, а виноват я? Или мне лучше было выйти в момент, когда ты со своим ёбырем с хуем навыкат разговаривал, и сказать «Простите, сэр и сэр младший, за то что отвлекаю вас от онанизма»? Паника понемногу отступает, и Антон начинает дышать свободнее. Да, ужасно, противно и грубо, но, по крайней мере, на него никто не кидается, человек точно не старше его самого, и он сам действительно проебался в том, что не стал убеждаться в своём уединении, полагаясь только на факт, что туалет преподавательский и с отдельными ключами. — Я не долбаёб. — Откуда мне знать, долбаёб ты или нет? Пока ты стоишь в позе скрюченного сурка, вцепившись в раковину, и пытаешься мне что-то предъявить голосом Флаттершай — ты долбаёб. — А что мне, по-твоему, нужно делать? Разговаривает Шастун всё так же со стеной, но начинает думать уже не о своей безопасности в данный момент, а о том, насколько вообще возможно найти его в университете, зная только имя, голос и вид сзади. Парень все ещё надеется уйти отсюда без странных и неловких знакомств. — Как минимум, посмотреть, с кем вообще разговариваешь, потом сказать «Прости, братан, что так вышло», предложить покурить и забыть нахуй эту историю, а не ломаться как старшеклассница на выпускном, пущенная до этого феечкой на три раза по кругу. Образ собеседника в голове вообще не вырисовывается, как бы Антон не пытался его себе представить. Он все ещё не может выпустить из рук края раковины и поднять с пола телефон, но думать зато продолжает. Может, он реально долбаёб, и незнакомец со странной манерой речи прав? В конце концов, за дверью мог быть кто-то, похожий на Макара, и так тогда бы с ним сейчас никто уже не разговаривал. — «Ломаться» и не хотеть знакомиться — разные вещи. Я не хочу ни тебя знать, ни того, чтобы ты знал меня. Доёбываться вот так до человека, который и так оказался в неловком положении, ненормально. — Какие некультурные слова знает мой культурный гость! — Гость? Серьёзно? Антон не выдерживает: его отсюда попросту не отпустят, а уходить рано или поздно придётся. Резко повернувшись, чтобы не передумать, он так и застывает, вновь опираясь на раковину теперь уже бедром. — Блатным и ночью солнце светит? Терять уже нечего: все самое ужасное уже произошло. Парень примерно одного с ним роста, одетый хер пойми во что, стоит у соседней стены, прижимая к груди термос. Двойной капюшон в отапливаемом помещение и тёмные, закрывающие половину лица, очки откровенно смущают, но раз до него уже доебались, почему бы не позволить себе сделать тоже самое. — Ебать, Флаттершай умеет разговаривать? — А ты только такую речь понимаешь? — Я не понимаю людей, строящих из себя святых. — А я не понимаю людей, которые распивают чаи в туалете и считают его своим домом. Уж простите за разное видение мира, маэстро Втулкович. Руководствуясь принципом «по образу и подобию», Антон договаривает и выпрямляется полностью. Ответить на вопрос, почему он назвал человека деятелем искусства остатков от рулонов туалетных бумаг, он не сможет, наверное, никогда, но сейчас почему-то собой гордится. Слушает, наблюдает перед собой дикий ржач и собирается под него осторожно смыться, но не выходит. — Получается, познакомились. Чай хочешь оценить? — Да как-то не особо. — Покурить? — С какой целью предлагаешь? Присев на корточки, Шастун поднимает телефон, уже предчувствуя, что ничего хорошего на экране он не увидит, и горестно вздыхает, оглядывая множество мелких трещин, идущих от уголка к центру. Догадался же когда-то стекло не клеить, вот и результат. — Жалко телефончик, хороший был. — Это и есть цель? Убрав пострадавший телефон в карман и наконец застегнув пуговицу на штанах полностью, Антон только сейчас начинает чувствовать, что угрозы для него, по сути, никакой нет. Настроения нет тоже. — Будешь или нет? — Буду. Если… Стрельнув взглядом в сторону термоса, от которого начало нести спиртом с момента, как только исчезла крышка, Антон продолжает: — …ты расскажешь, что вообще тут забыл, и никогда не расскажешь о том, что тут видел. Предложение покурить и «забыть нахуй эту историю» уже звучало, так что отказываться и уходить без хотя бы словесного подтверждения того, что никуда произошедшее не уплывёт, Антон уже не собирается. Страшно ему было в первые десять минут, когда разговаривать приходилось вслепую. Сейчас парень объективно хуевого в дальнейшем разговоре не видит. Через пять минут он уйдёт и уже потом будет бояться за свою репутацию, а тут, при нём, точно ничего не случится. — Да что тут говорить-то, — собеседник протягивает сигарету, следом за ней зажигалку. — Ключи спиздил когда-то у историка, сделал дубликат. Полгода почву прощупывал, следил за тем, кто вообще сюда ходит. А никто, блять, не ходит. — Почему? — Сюда проходи. Там не дыми, выветривается долго. Антон медленно проходит за вторую дверь, находя за ней две кабинки, приоткрытое окно и камеру на подоконнике. — А я ебу? Этот самый маленький, относительно неудобный. Если срать, то колени в двери упираются. Если ссать сидя, то та же история. Короче, как я понял, по другим они ходят. Этот отщепенец. Сделав пару затяжек, Шастун даже пытается улыбнуться. — А ты что тут делаешь? — Отдыхаю в основном. Прихожу, отмечаюсь на парах и съебываю с них через минут десять. Так, чисто для того, чтобы не вышвырнули. Курю, бухаю, иногда видосики разговорные снимаю. — Тоже типа отщепенец, и вы с туалетом нашли друг друга? В очередной раз слушая чужой заливистый смех, Антон постепенно успокаивается. — Окей, беру слова назад. Флаттершай, ты не долбаёб. — А если серьезно. Ты же… ну, слышал всё. Не спросишь об этом? — А смысл? На хую я вертел то, кто куда и в каких обёртках свои сосиски суёт. Типа ты пришёл, я тоже охуел немного с этого, решил поразвлечься, но не ожидал, что ты раковину от пола оторвать решишь с перепугу. Вцепился, блять, как курсант в рычаг на механике. — Водить умеешь? — Типа того. Шастун кивает и по совету туалетного знакомого выкидывает бычок в окно. — Всё, что есть в этом туалете, остаётся в этом туалете. Включая мусор, любого рода дерьмо, смытое или сказанное, ну и по списку. Так что не ссы, Флаттершай, всё здесь останется. — Да кто это вообще? — Флаттершай? — Ну. — Поник такой розовый. — Поник? — Ну, пони. Лошадка милая из мультика. Антон закатывает глаза. Обо всём думал, но не о розовом пони точно. — И ты его смотришь? — Я? Похож на любителя? Мелкая смотрит. Не знаю, почему так тебя назвать решил. Но мне нравится, звучит красиво. — А звать тебя хоть как, маэстро туалетный? — Эд. Отныне Эд Втулкович. Не успевает Шастун рот открыть, как раздаётся стук в дверь. Угадать, кто за ней стоит, не сложно — двадцать минут давно уже прошли, а пара закончилась.