Очень сладкие дела

      Ефим наливает на раскалённую сковороду половник теста, распределяет его равномерно, а затем отворачивается, опираясь бедром о тумбу. Его взгляд падает на часы на стене. Десять утра. Наверное, ещё рано звонить...              Он невольно улыбается уголками губ и тянется к телефону, вопреки собственным мыслям. Пару секунд с невероятной и необъяснимой нежностью во взгляде всматривается в заветный контакт, который уже давно находится в быстром наборе, а затем быстро нажимает на звонок в фейстайме, будто не оставляя себе возможности передумать. Телефон ставит на тумбу, подпирая бутылкой подсолнечного масла, а сам возвращается к недоготовленному праздничному завтраку.              Гудки проходят в волнении. Ефим покусывает губы, поглядывая на любимое усатое лицо на экране, и пытается не уронить на пол блин, когда снимает его со сковороды. Гудки длятся нереально долго, заставляя поверить, что идея была не очень хорошая. Гудки буквально убивают Ефима, рождая в его голове миллионы неправильных мыслей всего за какие-то несколько секунд.              А потом гудки прекращаются.              Ефим бросает быстрый взгляд на экран, ожидая увидеть надпись «абонент не абонент, перезвоните попозже», но вместе этого видит то, что так хотелось увидеть. На его губах невольно появляется довольная улыбка, как у кота, когда он елейным голосом тянет:              — Доброе утро, солнышко.              — Ты ёбнутый, — хрипят ему в ответ. Ожидаемо.              Эдик смотрит на него с экрана телефона недовольно, выглядит ужасно раздражённым и заспанным. На его щеке можно даже след от подушки разглядеть. Ефим подобный вид помнит наизусть, воспроизводя в голове каждое утро своих вынужденных скитаний в чужой стране. Скучает по осоловевшему взгляду карих глаз, по теплу тела у себя под боком и даже по этому следу от подушки. Скучает неистово, но вернуться не может.              — Я тут блины пеку, как ты любишь, — довольно произносит он, не реагируя на недовольство и брошенную в сердцах реплику. Знает же, что не со зла. — Хочу сделать к ним мангово-апельсиновый соус, и, возможно, рискну и добавлю немного корицы. Что думаешь?              — Ефим, блять, семь утра, — тянет Эдик уже не так раздражённо, а скорее мученически. Ефим театрально удивляется, оборачиваясь на часы, а затем, даже не пряча торжествующую улыбку, произносит:              — Правда? Блин, я опять забыл про разницу во времени.              — Я тебя ненавижу, — вздыхает парень из экрана. Ефим смотрит прямо на него со всем возможным и невозможным теплом, на которое способен и которым хотелось делиться с этим человеком вечно, и качает головой.              — Кому ты пиздишь?              Эдик вздыхает снова. Действительно, от этого парня ничто и никогда не скроешь.              — Мне кажется, корица в таком соусе вообще не к месту, — отвечает Эдик спустя слишком долгое мгновение.              — Думаешь? — задумчиво спрашивает Ефим и тянет руку к первому готовому блину на тарелке, чтобы тут же от него кусочек откусить. Эдик наблюдает за тем, как он жуёт, будто за каким фуд-перфомансом, но Ефима уже этот взгляд не удивляет. Он ему даже радуется.              — Ну, тогда нафиг эту корицу, — говорит он, доедая блин и отставляя ненужные специи обратно в шкаф. Эдик приподнимается на локтях, меняя руку, держащую телефон, и бормочет:              — С набитым ртом не разговаривай.              Ефим поднимает на него фирменный взгляд из-под ресниц и хитро лыбится.              — Я думал, тебе нравится, когда мой рот занят.              — Блять, Ефим, — кривится Эдик, проводя ладонью по лицу, пока вышеупомянутый сгибается пополам от смеха, — подобные фразы слишком мерзкие даже из твоих уст.              — Ну, чего ты как старый ворчливый дедулька? — Ефим переворачивает новый блин на сковороде — Эдик слышит шипение, а видит только одну лишь его татуированную руку. Когда Ефим снова возвращается в кадр, Эдик смотрит на него как-то слишком беспомощно.              — Я пошутил, — зачем-то добавляет Ефим, замечая выражение лица парня в экране. Тот отмахивается и опускается на подушку, поднимая телефон вверх. Теперь Ефиму кажется, будто он над Эдиком нависает.              — Кстати, — переводит тему, — я тебе в полночь записал три разных поздравления, а ты ни на одно не ответил.              Он не смотрит в камеру, продолжает заниматься блинами, лишь изредка отмечая движение боковым зрением, а Эдик же, наоборот, смотрит прямо на него и будто специально привлекает к себе внимание. Потирает шею, потом неосознанно проводит ладонью по отросшей щетине, трёт глаза, изгибает губы в лёгкой улыбке. Все те жесты, от которых Ефим теряет голову.              — В полночь люди должны спать, — отвечает Эдик довольно иронично, всё ещё улыбаясь, а затем добавляет. — И в три часа ночи тоже.              Ефим не может не перевести свой возмущённый взгляд на него.              — Канарян, ты охренел, — говорит он. Эдик посмеивается, слегка жмурясь, и Ефим больше не может на него злиться. Он так редко видел его вот такие искренние эмоции — улыбки загибал на пальцах одной руки, а смех — на пальцах другой. Чаще всего Эдик был с головой в своих мыслях, созерцая космос перед глазами, постоянно хмурился и что-то бормотал под нос. Таким его Ефим, конечно, тоже любил, но плещущее в глазах счастье было всё же прекраснее, чем тот самый застывший космос.              — Я по тебе скучаю, — говорит он неожиданно серьёзно и честно, будто и не обижался на Эдика секунду назад. На сковороде подгорает очередной блин, но ему вообще не до этого. Он опирается обеими руками о тумбу перед собой и смотрит в камеру так, будто Эдик вот здесь, перед ним, будто он сможет сейчас наклониться и поцеловать, как любил раньше делать с утра, когда они ночевали вместе. Эдик склоняет голову набок, сминая под собой наволочку, и становится обратно серьёзным. Но не хмурым, как обычно, не задумчивым и не раздражённым, а просто серьёзным, как и положено, когда делаешь важные признания.              — Я тоже. Очень, — произносит он мягко. Не улыбается, но голос тёплый и в глазах тоже какое-то тепло. Ефим всё же отправляется спасать блин со сковороды, тихо матерясь под нос, а Эдик невольно вздыхает — так, будто признание далось ему как пятикилометровый марафон.              — Позвонишь мне вечером? — спрашивает Ефим, возвращаясь в пределы камеры. Он уже не улыбается, не смеётся и не ёрничает, и это, наоборот, так не похоже на него, что Эдик слегка вздрагивает.              — Конечно, — отвечает коротко, снова приподнимаясь на локтях. Между ними четыре тысячи километров, и всё это расстояние разом заполняет неловкость. Ефим ковыряет вилкой сгоревший блин, а Эдик смотрит на него в нелепом ожидании чего-то.              — Ну чего ты раскис? — спрашивает он, и Ефим поднимает взгляд, скорчив недовольную физиономию.              — Обиделся, что ты поздравления мои не посмотрел, — язвит он и улыбается, возвращаясь в своё привычное амплуа. Эдик слегка успокаивается, отправляя тревогу в ящик «подумать позже».              — Да посмотрю, — отмахивается он. — Ещё и отвечу на каждое.              Ефим щурится и воспроизводит устаревший жест «я за тобой слежу», а затем теряет маску и смеётся. Эдик снова искренне ему улыбается.              — Всё, дядь, дай мне ещё часок поваляться в кровати в свой заслуженный выходной, — говорит он, и Ефим закатывает глаза, хоть и не всерьёз.              — Иди уже, — говорит, смеясь, но тут же спохватывается. — Подожди, я самого главного не сказал.              — Чего же? — спрашивает Эдик слегка удивлённо.              — С юбилеем! — торжественно произносит Ефим; на лице — ехидная ухмылка. Теперь уже Эдик закатывает глаза.              — Бля, бесишь,              — Знаю же, что нет.                     Спустя где-то полчаса, задумчиво жуя блинчик, Ефим зажигает сигарету и проверяет сообщения. Он прыскает со смеху, когда видит уведомления от самого важного контакта.              «Ты серьёзно сделал видео с моими фотками под песню Сектор Газа?»*              «Ефим, ты адекватный?»              Ефим улыбается. Как говорится, шалость удалась.