Средневековые традиции

— Микки плохо? — спросил как-то ночью Хяккимару, привычно растягивая ее имя. Микки тут же распахнула глаза. Пару секунд пыталась согнать остатки дремоты и сфокусировать взгляд, еще пару — чтобы понять смысл вопроса.       Уснуть получилось сразу, вот только сон снился какой-то нехороший. Микки точно не помнила, о чем именно он был, но проснулась она с чувством тревоги и совершенно иррационального страха. Ее пугал каждый лесной шорох и дуновение ветра. Сердце заходилось словно сумасшедшее. Нашарив рукой фляжку, Микки в два глотка допила остатки.       Стало легче. Через пару минут и спокойно. Просто сон. Просто волнение. Ничего особенного. — А ты как думаешь? — вздохнула она. Микки приподнялась на локте, потом и вовсе села, взглянув на Хяккимару.       Костер уже догорел, видимости было никакой. Угадать его местоположение получилось благодаря лунным лучам, пробивающимся сквозь ветки. — С чего бы вдруг такое беспокойство? — осведомилась она, когда ответа на предыдущий вопрос так и не получила. — Я делаю что-то не так?       В груди кольнуло. Почему-то стало тяжело дышать. Микки с трудом сглотнула комок горечи, застрявший во рту. Именно с этого вопроса начались их отношения. Отношения ли?       Отличались интонации. Раньше Микки слышала осторожность в его словах: он не знал, что правильно, а что нет, и не хотел обидеть близких людей. Сейчас же она слышала легкий оттенок сожаления. Или просто хотела его слышать? — Да все так, — вздохнула Микки. Быстрым движением, она зачесала волосы назад. Во сне пучок растрепался, волосы лежали на плечах. Неудобно. — Тогда почему ты… — начал Хяккимару, но Микки покачала головой. Подползла к нему и положила голову на колени. — Тише, разбудишь Дороро, — тихо сказала она. — Микки тяжело, — сказал Хяккимару. Ей пришлось приложить все усилия, чтобы не начать злиться. — А кому сейчас легко? — заметила она. Стало смешно — действительно — кому? — Знаешь, было время, когда я бы с удовольствием переложила всю ответственность на того, кто виноват в моем положении. Но… — она усмехнулась собственным мыслям, — видимо — я выросла. Да, мне тяжело. У меня отекают ноги, я ненавижу всю эту пресную рыбу и безвкусную похлебку. Я до чертиков боюсь боли: как рожать без обезболивающего и стерильного помещения ты мне скажи? А где найти столько сменных пеленок для малыша? Я о стольком думаю… Голова разрывается от всех этих мыслей. Так к чему я это все — ну, да — то, что происходит со мной — моя вина. Это, конечно, такой же твой ребенок, как и мой, но какой с тебя спрос? Ты же понятия не имел, что все может так закончится, а мне бы следовало подумать, что сначала надо домом обзавестись, а потом уже обо всем остальном думать. Но когда было по-людски то… — Я могу о тебе позаботиться, — возразил Хяккимару. — Заботься, — милостиво разрешила она. Поерзала головой на чужих коленях, устраиваясь удобнее. Тепло. Хяккимару неуверенно провел рукой по ее волосам, потом еще. Движение остановилось на плече, пальцы сжались. — Ты хочешь дом? — вычленил из ее сбивчивой речи Хяккимару то, что было ему понятно. — Я хочу шоколадку. Но где ее достать в эпоху Сенгоку? — хмыкнула Микки, обняла руками колено Хяккимару. Кажется, теперь можно поспать спокойно. — Если хочешь, я достану, — серьезно сказал Хяккимару. Микки распахнула глаза, удивленно взглянув на него. Но вместо того, чтобы удариться в слезы от умиления, как легкомысленная барышня, она вдруг всерьез задумалась над вопросом, а в каком году вообще появился шоколад? И где? Кажется, в Германии? Или в Баварии? А не одна ли это и та же страна? — А еще я хочу, чтобы ты вернул свое тело, — сказала Микки. Хотелось сказать совсем другое, но правильные слова всегда приходят в нужное время. Наверное, она должна была сказать об этом давно, очень давно. — Чтобы своими руками взял на руки нашего ребенка, увидел его личико, а не сгусток непонятного цвета.       Рядом завозилась Дороро, выдавая то, что уже давно греет уши, прислушиваясь к их разговору. Микки едва слышно рассмеялась.       Было тихо. Микки перевернулась на спину, пристраивая голову на чужих коленях, смотрела в темное ночное небо и все не могла поймать ускользающий сон. Она держала Хяккимару за руку, рассеяно оглаживала искусственные пальцы, сама толком не понимая зачем это делает. — Твой живот твердый, — заметил он, когда получилось так, что их сцепленные руки оказались на ее животе. — Конечно, каким он по-твоему должен быть в моем положении? — хихикнула она.       Больше ни о чем не говорили. Кажется, Хяккимару спал, вот так сидя, привалившись спиной к стволу дерева, не решился ее беспокоить, а, может просто не захотел.       Легкий ветерок коснулся ее кожи, игриво пошевелив прядки волос. Микки поморщилась, пытаясь абстрагироваться. Завтра предстоял долгий путь, а сейчас нужно выспаться.       Резкий толчок изнутри, заставил широко распахнуть глаза. Если до этого ее состояние воспринималось Микки как что-то несерьезное, то этот ощутимый пинок изнутри быстро убедил ее в реальности происходящего.       По напрягшимся мышцам, Микки поняла, что и Хяккимару проснулся. — Что это? — хмуро спросил он, почему-то крепче стискивая ее пальцы в своих. — Твой ребенок, — просто ответила Микки. Аккуратно высвободила свою руку из чужого захвата и притянула его ладонь, заставив опустить ту себе на живот. Толчок повторился, правда не такой сильный, как в первый раз, но вполне отчетливый.       Хяккимару молчал. О чем он думал в этот момент, Микки не спрашивала. Так ли это важно? Хяккимару стремится к высокой цели, порой забывая об окружающих его людях. Так получилось, что они сблизились, как и то, что у этой связи оказались последствия. Что ж, значит, такова судьба — ее судьба. Микки устала полагаться на других, искать виноватых в своих неудачах. Она не просила новой жизни, но по чьему-то злому замыслу она родилась в средневековой чужой стране. Но она живет, дышит, ей больно, хочется есть и спать, она видит сны и переживает за близких. Она жива. И свою вторую жизнь она хотела бы прожить без сожалений.