Средневековые традиции

      Из большинства проблем можно найти выход. А еще сделать вывод на будущее. Микки верила в эту непреложную истину: все проблемы от дурной головы. Тараканы в головах жили у всех; те, кто находили с ними общий язык и компромиссы — молодцы, такие люди чего-то в жизни добивались, с ними было приятно иметь дело.       К таким людям Микки относила Тахомару. Не будь он подростком (плевать, что в этом средневековье он уже считался взрослым, он — подросток в скверном возрасте пубертата), то вполне мог вдохновить многих людей. Но пока он действовал сгоряча, в его глазах мир был прост и одновременно очень сложен, а приоритеты смещены как-то очень однобоко, то судить было трудно, но перспективы прослеживались уже очень отчетливо. Микки было интересно, что получится из него через лет, скажем, пять. Разумеется, если Тахомару выживет. Как и она.       Нуйнокату же она относила ко второй категории. Родившись в знатной семье и выйдя замуж, она считала, что стремиться больше не к чему, а пережив потерю ребенка, обратила все свои мысли лишь в этом направлении, создав из этого целый культ. Собственно, Микки было все равно, что происходило в голове у этой женщины, но сейчас, по иронии судьбы, именно такой человек стал тем самым чудом, в котором Микки так нуждалась.       Ее появление само по себе стало фурором — женщина на поле сражения, да еще жена господина. Немыслимое дело, чтобы супруга самурая, даймё так себя вела!       Нуйноката упала на колени, Нуйноката царапала холодную землю, припорошенную первым снежком, Нуйноката цеплялась за безголового идола и ревела, вставляя слова искреннего извинения в качестве знаков препинания.       Микки и самой хотелось плакать, но скорее от усталости, от абсурдности всего происходящего. Почему-то она поверила, что они смогут пережить этот день. То, как вела себя благородная дама ее совершенно не интересовало, больше волновала нарастающая боль в районе груди. — Матушка! — хмурился Тахомару. Лицо его пошло красными пятнами, веко нервно дергалось. Муцу безуспешно пыталась поднять рыдающую женщину с земли. Кагемицу был бледен, вцепился в поводья так, будто это была единственная его опора, не дающая совершить опрометчивый поступок.       Микки почувствовала слабость и ощутила тяжесть меча, который все еще сжимала в руках. Оружие выпало из ослабевших пальцев, а сама она до крови прикусила губу, не позволяя себе сейчас расклеиться окончательно.       Лишь маленькая ладошка Дороро, крепко сжимающая ее за руку, не давала потерять самообладание. Взгляд лихорадочно метался с одного действующего лица на другое. Кагемицу, Нуйноката, Тахомару… — Сестрица… — дрожащим голосом позвала ее Дороро. Микки взглянула на девочку и, встретившись с ее испуганным взглядом, поняла свою ошибку. Ей вдруг тоже стало дико страшно. Как бы Микки не храбрилась, на деле она была такой же маленькой и беспомощной; она позволила загнать себя в ловушку, из которой не могла сбежать.       Но — нет — могла! Могла, бросив Хяккимару, оставив его на милость пресловутой кармы, она могла попытаться вытащить отсюда Дороро, спасти хотя бы девочку и спастись самой.       С той другой стороны поляны из-за леса уже были слышны топот копыт, крики и голоса армии Асакура. При их приближении, словно по команде в воздухе появились синие огни, они кружились по поляне, проносясь над головами, а потом взмыли вверх, соединяясь в воздухе, преобразуясь в силуэт мистической лисы.       Хяккимару тут же забыл об армии, о рыдающей матери, наставленном на него оружии. Он легко взобрался на стену, как будто взбежав по ней, и прыгнул вперед, пытаясь с высоты зацепить демона. Клинок задел один из хвостов и, чудище взвыв, развернулось в сторону обидчика.       Что происходило там, за стеной, сказать было сложно. Все будто по команде замерли в каком-то иступленном ожидание. Микки ослепил яркий свет, затряслась земля, а стена начала разрушаться. По поляне прокатился истошный, высокий рев поверженного демона.       Микки плохо осознавала, что происходит. Резкая, как вспышка, боль ударила ее изнутри, и она лишь чудом смогла устоять на ногах.       Дороро настойчиво тянула ее куда-то, и Микки безропотно повиновалась. Но стоило им добраться до деревьев, как новая волна боли, заставила Микки жалобно вскрикнуть. Она привалилась плечом к ближайшему, обхватив себя руками. — Сестрица! — тут же засуетилась рядом Дороро. — Сестрица, что с тобой?       Микки не знала. В ушах громко противно звенело, тело будто налилось свинцом, перед глазами все расплывалось. Кажется, она потеряла сознание, потому что потом она осознала себя, что ее кто-то куда-то тащит на себе. Кажется, это был Хяккимару, от него привычно пахло кровью и потом, а еще только начавшейся зимой. Почему-то этот запах надежно засел в носу, закрепился в памяти на долгие годы. Но это пришло гораздо позже, сейчас голова раскалывалась, проплывающий мимо пейзаж размылся до белого, дрожащего марева. Только начинающий возвращаться слух уловил приближающийся стук копыт по мерзлой земле.       В следующий раз она пришла в себя от невыносимой, прожигающей все нутро боли.       Боль страшная и всеобъемлющая захватила все ее существо. Сквозь невыносимо-громкий звон в ушах ей слышались чьи-то взволнованные голоса, как эхо, доносящиеся до измученного разума искаженными и непонятными. Застилающие глаза слезы не давали разглядеть мелькающие силуэты, не ощущалась и маленькая ладошка, стискивающая ее руку с такой силой, что, если бы не другая боль, она точно не осталась к такому равнодушной.       Но сознание мутилось от горячки. Микки не сразу осознала, почему лежит в такой странной, непонятной позе: почему ее новое кимоно распахнуто, ноги разведены в стороны, почему — почему так больно? Было еще хуже? Зачем память стерла воспоминания о том, как они добрались до этого брошенного домика в горах. Их довез сюда, нагнавший их Тахомару со своими людьми. Почему она не запомнила, как Хёго принес целых два ведра воды, Дороро грела на разведенном огне воду, а Муцу раздевала ее и второпях оттирала рукавом пот и слезы с ее лица.       Зато запомнились торопливые, на повышенных тонах слова двух братьев. Что-то о том, что они выяснят отношения потом, что-то о демонах и что-то о светлом будущем, в котором Хяккимару не будет Дайго, но будет рядом с братом. Микки всей душой желала провалиться обоим.       Мужчины строили судьбы мира; женщины в муках этих мужчин рожали. Такова была эта реальность, такова была жизнь. Микки не нравился такой расклад, но сейчас она была не в состоянии, чтобы оспаривать это. Без нее Хяккимару все решил, не узнав ее мнение, без нее определил свою дальнейшую цель, а она… Она была второстепенна, как и все женщины этой эпохи, была просто дополнением к его судьбе и не более.       Было бы очень обидно, если бы не было так больно.       Широко разведенные ноги уже почти не чувствовались, а стоило как-то попробовать поменять их положение, как острая, колкая боль прошибала мышцы. Думать о чем-то конкретном не получалось, просто хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.       Чтобы запах крови не заполнял ноздри, пот не щипал свежие царапины, а хаотичное мельтешение закончились, чтобы все просто исчезли, провалились… — Тужься! — говорила ей Муцу, сидящая между ее ног. Голос ее был взволнованный, тонкие брови сведены на переносице. — Давай, сестрица, немного осталось, — причитала Дороро, вытирая с ее лица пот. — Заткнись… — выдохнула Микки. К чему ей эти глупые наставления? Где-то в глубине души, она уже осознала все, но эта раздирающая нутро боль не давала прочувствовать весь спектр положенных для такого случая эмоций. — заткнись! Заткнись!!!       Крик вырвался сам по себе, живот скрутило в очередном спазме. Ощущения пропали, кроме маленькой ладошки, держащей ее за руку. Дороро была рядом, не оставила, не смотря на все злые слова, что она успела изречь, осталась, несмотря ни на что…       Где был Хяккимару? Помчался с братом добивать демонов или за остатками вражеской армии? А, может, он ждал, как ожидают все мужчины рождения своего ребенка? С волнением ходит по двору, не зная, куда деть себя от ее криков?       Мысль проскользнула как-то вдруг, стала яркой вспышкой, чтобы потом так же внезапно затухнуть вместе с измученным разумом.       В темноте она была одна, бежала, ища выход, звала Дороро и Хяккимару, а отчаявшись совсем ревела, как маленькая девочка, растирая слезы по опухшему лицу. Запах крови все еще щекотал ноздри, хотя в этот металлический смрад вдруг ворвалось свежее дуновение. Дороро отпустила ее руку, которая тут же отозвалась легкой пульсирующей болью, не сильной, но весьма неприятной.       А Микки все пыталась открыть глаза, но не находила в себе сил. Она пыталась зацепиться за какую-то мысль, очень важную и очень срочную, но вместо этого сконцентрировалась на прикосновение знакомых искусственных рук к своим волосам.       Онемевшие ноги уже слушались ее вполне охотно, мышцы не болели так невыносимо. Она лежала, укрытая чем-то. Одна.       Когда она нашла в себе силы открыть глаза, то в помещение никого не было, зато на крыльце ее пробуждения ждала одна Дороро. Увидев свою сестрицу, стоящую на слабых ногах и с вымученной улыбкой смотрящую на нее, девочка почему-то зажмурилась, поспешила отвернуться.       А Микки, наконец, поняла, что ее так беспокоило. И вспомнилась другая, страшная, но все ускользающая от нее мысль. — Где… где мой ребенок?