Только слабые мстят. Сильные умеют прощать.
Чужие пальцы выводили грязные узоры на её дрожащей шее. Девушка заглатывала всё новые и новые капли слёз, истошно моля о помощи. Кожа ног оголялась с каждой секундой, на плечах не чувствовалось привычных бретелей топа и тяжёлых рукавов пиджака. Было одновременно холодно и горячо. Ледяной ветер стягивал оголённые участки кожи, а незнакомые руки, гуляющие по ногам и коленям, доставляли жуткий жар и капли пота, теперь уже смешанные с кровью. Вокруг было много людей. Кто-то плакал, кто-то истерично смеялся или так же, как и она, просил о пощаде. И ни одного лица. Ни одной частички чего-то знакомого и близкого сердцу. Только тени, блики и кровь. Чужие крики, стоны и слёзы. Чужие руки, движения и прикосновения. Чужие жизни, которые обрываются на корню. — Не смей! Не трожь её! Нет! Отчаянный крик, доносящийся откуда-то из-за спины, полоснул слух. Кто-то протяжно вскрикнул, громко всхлипнув и попросив не делать больно. Жгут желания свернулся в крепкий узел внизу живота. Сил на то, чтобы бороться, не осталось. Опять эти липкие и противные движения, скользящие от ключиц к груди… К голой груди. — Тварь, не смей, убери от неё свои клешни! Этот голос, эти знакомые ноты, которые она узнает из тысячи, в данный момент чувствует себя податливой дурой, не способной вырваться из хватки насильника. И какая она героиня? Бывшая, прошлая, слабая, никакая? — П-пожалуйста… — стон вырывается изо рта, куда тут же проникают чужие склизкие губы, — не надо… Мб-м… Чужой язык, танцующий мокрые движения на покусанных губах, дрожащих зубах, и какие-то мрачные, совершенно не нужные фразы. Это всё, что она видит и чувствует. Руки до крика сжимают грудь, очерчивая грубыми пальцами рёбра и внешнюю часть бёдер. Плечи сводит от верёвок и цепей, которые ею управляют и не дают сделать хотя бы одного собственного движения. — Нуар… Котёнок… Спаси… Пип. Пип. Чей-то голос снова в памяти, снова чужие извращённые ласки, противные руки и рычание на ухо. Если бы веки открылись сильнее, а разум ещё находился не в своём мире, она бы поняла, что это была новая часть кошмарного сна. — Но я бы хотела остаться, Маринетт моя подруга, и я хочу помочь ей не только в плане того, что сдам кровь для переливания. Я ведь могу зайти позже? Просто поддержать и посидеть рядом? Знакомый. Чертовски знакомый голос. — Да, конечно, но не сейчас. Приходите ближе к одиннадцати, мадемуазель Цуруги. И снова пустота.***
6:40 утра
Два года назад, когда на одной из Парижских крыш взволнованная ЛедиБаг сообщила ему, что Габриэль Агрест может являться Бражником, он испытал весь сумбур чувств. И нет, опровержительные реплики слетали с языка, и неверие в происходящее тоже заполняло мозговую систему. Но и оно было не тем. Не возникло рвения в пух и прах растоптать её догадки и доказательства, объяснить, что этот человек не может быть вселенским злом, и плевать, что он не только его родной отец, но ещё и предположительный злодей, у которого есть свои личные интересы творить хаос в городе. Адриан не помнил, почему тогда так быстро свыкся с этой информацией: потому что голос Леди звучал твёрдо и убедительно? Потому что отец и вправду был скрытен, и все доводы Леди обоснованы? Или потому, что это был знак свыше — не упускать момента и сорвать с отца эту чёртову брошь ещё два года назад?! Огибая дымоходы и крыши, дома и скользкие покрытия, Кот думал, а Леди победно улыбалась и гордо молчала, предвкушая скорое падение Бражника. А Адриан не мог понять, для чего и зачем. У отца было всё и даже больше, что нужно обычному человеку, чтобы натворить столько зла. Ещё больше денег? Безграничной власти? Повиновения всего мира? Силы Бога? Чего ему не хватало, что он мог встать на эту скользкую дорожку? Новых приключений? Да пусть в своём кабинете живёт, спит, ест и рисует, на глаза сыну не попадается и хоть подавится от этой самоизоляции в четырёх стенах, лишь бы не делал этого! Громил город и ставил людей под свою власть; пытался проверить — его сын КотНуар или нет — путём того, что сбрасывал с вершины небоскрёба лапами своей же марионетки; держал Париж и его жителей в страхе, превращал город в ледовый каток или сплошной бассейн; дрался с его любимой девушкой и хотел убить её; собственными руками ранил сына, втянув в это дело ещё и Натали, также слепо идущую за любимым человеком, как и самого Нуара за ЛедиБаг. Адриан считал чудом то, что смог выйти из кабинета и на ватных ногах дойти до своей комнаты, не упав ничком на кафельные ступеньки. Слышал, как вдогонку отец кричал сплошное «прости», как Плагг качал права и просил выдать им комнату на двоих с Тикки, громко заявив, что кровать нужна пошире, и как тихо на ухо шепнула Натали, схватив под локоть у самой спальни: «Я зайду к тебе. Вспомни свой пятнадцатый день рождения и свою клятву» В тот момент Адриан впервые за всё утро улыбнулся. Грустно дрогнули уголки его губ, переплетаясь с усталостью и желанием разгромить какой-нибудь угол и выпустить пар. Из-за влитого успокоительного мозг работал хуже, мысли путались, все сказанные отцом слова тяжело принимались, а мир плыл и рассыпался в труху. Хотелось выть от раскрытых тайн и спать от дикой усталости. В свои пятнадцать он ещё не ходил в колледж и обучался дома, шёл на первые уроки фехтования, познавал все прелести заточения, перерисовывал и заучивал китайские иероглифы и задыхался от того, что не знал мира, и из всех друзей у него была одна Хлоя Буржуа. А ещё это был его пятый день рождения и второй юбилей (после десяти лет), который он отмечал без мамы. Отец как всегда заперся в кабинете, не пожелав даже доброго утра, а Натали со сдержанной улыбкой протянула небольшой свёрток с набором ручек в праздничной бумаге и сверху к нему прикреплённое письмо. Только сейчас Адриан начинал понимать, как много в его жизни значили письма. Грёбаное письмо с угрозами ЛедиБаг, сообщение на почту для Адриана Агреста, уведомляющее о знании тайны его второй личности, и письмо, написанное мамой к пятнадцатилетию. Написанное перед её смертью. Отец говорил, что мужчины не плачут. Мама говорила, что любой человек может и имеет право выплакаться, на то они и есть люди. Натали говорила, что всё зависит от случая: это может быть сломанная игрушка, а может быть смерть близкого человека. Сердце же шептало, что слёз уже не осталось. В пятнадцать лет, дрожащими руками открыв письмо и прочитав его, он давился от слёз, прижимая к сердцу рамку с маминой фотографией и обливая солёными ручейками её размашистый почерк на розовой бумаге. Сейчас же печально улыбался, зная, что в двадцать лет над таким уже не плачут. Мама любила всё красивое, но в то же время практичное. Она покупала смешную розовую бумагу в магазинах канцтоваров и писала на ней какие-то свои записи из жизни. На такой бумаге она отправляла письма тёте Амели в Америку, тёплые пожелания Феликсу, писала истории с отдыха в Марселе или своим давним подругам, с которыми училась в институте. А потом в конце ставила свою красивую подпись, пририсовывала три сердечка в уголке и пшикала место сгиба любимыми фиалковыми духами. Адриан сжимал то небольшое письмо в тисках и чувствовал её запах. Аромат сладкого парфюма, горькой корицы, морковного печенья и почему-то холодной родниковой воды вперемешку с таблетками. Всё, что осталось кроме фото и воспоминаний о маме. Об этом письме знало всего три человека: Натали, Эмили и Адриан. Мама просила Санкёр передать письмо сыну в день его пятнадцатого дня рождения, но так, чтобы отец ни о чём не узнал и не догадался. Это было личным. Личным между матерью и ребёнком. Она писала о том, что верит, какой он большой и каким высоким уже стал. Просила чаще подстригаться и не отращивать длинных волос, а ещё не слишком часто расчёсываться, потому что мальчики «ёжики» девочкам всегда нравились, как и ей. Просила слушаться повара месье Риччети и есть крем-суп из нелюбимых грибов, потому что они полезны. Просила побольше гулять и дышать свежим воздухом, не есть зимой мороженого и научить Натали печь морковное печенье не по рецептам из интернета, а из её кулинарной книжки. Просила не ссориться с Феликсом и поддержать Амели, потому что у её мужа в последнее время было очень плохо со здоровьем. Просила не заводить собаку, потому что отец их не переносит. Просила заниматься спортом и искать себе друзей, прививать Хлое Буржуа правила поведения с людьми и не быть к ней строгим. Просила не злиться на отца за его хладнокровие и постоянную сдержанность, которые появились у него с началом болезни мамы, и быть с ним помягче. Просила простить все отцовские ошибки, какими бы грубыми и непростительными они не были. А потом в шутку писала, что она ему уже простила тот случай, когда маленький Адриан попробовал на вкус мамину вишнёвую помаду. Слёзы тогда лились нескончаемым градом. А в конце письма мама умоляла не плакать и перестать рыдать из-за неё, потому что он жив и здоров, над головой крепкая крыша, в мире нет войны, а рядом есть любящая тётя, милый кузен, добрая Натали и родной отец. Просила когда-нибудь прийти к ней на могилу и рассказать о своей жизни: есть ли у него любимая девушка, женился ли он, и сколько у него детей. Вышла ли замуж Натали, перестал ли отец носить те ужасные чёрные костюмы с безвкусными галстуками, и сколько нового он узнал о взрослой жизни. На кого решил учиться, кем будет работать и что любит делать по выходным. — Знаешь, мам, у меня есть любимая девушка, — Адриан взял со стола фоторамку и провёл пальцами по щеке сфотографированной Эмили, — которая теперь может погибнуть из-за меня, а я ей ничем не могу помочь, — блондин замолчал, стиснув до скрежета зубы, — ещё ты, наверно, помнишь, как четыре года назад я пришёл к тебе на могилу и рассказал, что стал Котом Нуаром, спасающим город от акум, и впервые влюбился. Да вот только я не знал, что вместо города нужно было спасать отца. Адриан поджал губы. Натали учла, на какое место следует надавить. Одна она знала, как он клялся у могилы матери, что всегда будет беречь отца, и пообещал ей, что простит ему любой грех и выполнит любую просьбу или пожелание. Потому что так хотела мама. И после исповеди отца Натали напомнила ему об этом. А Адриан, как самый наивный и простодушный ребёнок, так и делал все десять лет, переступая через себя и выполняя требования отца, сказанные на автопилоте, лишь бы только пойти наслать бабочек на город, зная, что сын в6:58 утра
Адриан набрал побольше воздуха в лёгкие, готовясь к длинной тираде вымаливания прощения. — Хлоя, прости пожалуйста, что тогда так внезапно ушёл, а потом ничего не объяснил. Меня видимо под этим успокоительным совсем подкачало, голова болела, самому хотелось обдумать всю полученную информацию, да и я узнал кое-что очень важное и… Адриан ожидал, что его нагло перебьют. В большей части это должна была быть гневная тирада или колкий сарказм с тысячью замечаниями. В меньшей и маловероятной части — просьба не тараторить, не нести чушь и перестать мямлить. Но никак не воодушевлённый, даже немного весёлый и бодрый голос человека, который не спал всю ночь и уничтожил как минимум половину нервных клеток и держался на громком фальцете. — Адриан, я нашла донора для Маринетт! Адриан шумно выдохнул и опустился на кровать, разжимая хватку рамки в руках. Что ж, сразу две хороших новости. Хлоя не злится (или пока не начала), а Маринетт не будет мучиться так долго. — И угадай, кто у нас такой редкокровный? — Адриан даже скривился от такого звонкого вопроса. А не энергетик ли вместо успокоительного дали Хлое? Или есть хорошие прогнозы по поводу состояния Ната? Ему лучше? Как бы ни хотелось узнать всё сразу, Агрест с трудом подавил в себе это желание. Главное — по порядку. Хлоя, не дождавшись ответа, продолжила: — Вот уж не ожидала, что наша Снежная Королева окажется такой схожей с Дюпен-Чен… — Кагами?! — Адриан даже забыл упрекнуть подругу насчёт уже давно забытого обзывательства. — Ага, — протянула Хлоя, — первая группа крови*, отрицательный резус-фактор. Я ведь ещё ночью вспоминала, что у них одна и та же группа! Помнишь, когда они участвовали с тобой в соревнованиях, у всех брали анализы? И да, я это запомнила только потому, что ваш тренер говорил об этом слишком громко, а не потому, что слежу за Маринетт или Кагами и… Чёрт, почему я оправдываюсь?! В общем, я помогла, Маринетт жива. Адриан невольно расплылся в улыбке. Как же давно ему не хватало этой доброй «Хло» из детства, но улыбка тут же скрылась с лица под напором знакомого имени. События минувшего года накрыли с головой всю былую надежду на лучшее. Кажется, их последний разговор, а точнее, переписка, в которой он поздравил Кагами с Днём Рождения, закончилась весьма грустно, ограничившись сухим «спасибо» в ответ. Не было ни смайлика, ни весёлых скобочек, кажется, не было даже эмоций. А чего он, собственно, хотел? Бросить девушку, не ответить взаимностью, а потом требовать радости и благодарности в ответ на поздравление? «Идиот. Ты слишком много о себе возомнил» Внутреннее «я» почему-то шептало голосом Плагга. Да, Кагами сама согласилась остаться друзьями и прошлое утопить в прошлом. Да, она сказала, что не позвонит, не напишет и не потревожит без серьёзного повода. Да, она не ставила личное и рабочее на одну планку, и их совместные встречи на соревнованиях (последняя была полгода назад) не были ни дружескими, ни партнёрскими. Наверное, это была война. Но чёрт возьми, как же ему не хватало её поддержки, взрослых взглядов, умных цитат, новых приёмов, которыми она с ним всегда делилась! «Агрест, ты требуешь к себе внимания больше, чем заслужил» И вот как после этого оставаться друзьями? Ведь только одно её имя вызывало большой шквал эмоций, не давая возможности не зацикливаться на прошлом. Их недоотношения давно исчезли, так и не начавшись. Их дружба закончилась, так и не реализовавшись. Их война началась с первого взгляда, с первого поединка. И пока никто не выиграл. — А что сказала Кагами? — Адриан боязливо сглотнул. — Она уже и анализы сдала? Ты звонила родителям Маринетт? А как Нат? — Кагами я позвонила сразу после того, как ты уехал, то есть в пять утра, но её благородие явилось только полчаса назад, — фыркнула Буржуа, — кстати, заметь, я больше никому не звонила. И о деталях аварии ей ничего не рассказывала. И да, пока ты не расскажешь о том красавчике, с которым садился в машину, я тебе ничего не расскажу. Кстати, что за баба тебя звала в больнице? — Хлоя, что происходит? — Адриану понадобилось меньше секунды, чтобы понять одну важную вещь: либо Хлою украли инопланетяне, либо Нат пришёл в себя, признался в любви, сделал предложение и уже жив, здоров и трезв. — Что ты имеешь в виду? — на заднем фоне послышались какие-то шорохи и ворочанье одежды. — Когда я уезжал, на тебе лица не было, сейчас же ты чувствуешь себя, как в тот день, когда переехала в одну квартиру с Натом. То есть, прекрасно, — в глазах чувствовался песок, и Адриан, через силу поднявшись с кровати, прошёл к окну, отодвинув одну из штор. Иначе бы заснул. Раньше все окна были полностью открыты, и любая, даже самая незначительная деталь была видна с соседней крыши, но буквально год назад Адриану удалось выпросить прочные шторы, чтобы утром в выходные можно было спрятаться от назойливого солнца. — Скажем так, прогнозы не слишком утешительные, — Хлоя прочистила горло, хрустнув в трубке кулаками, — но я узнала одну очень важную вещь, благодаря которой Куртсберг обязан жить. — И какую? — Адриан посильнее приложил телефон к уху, присаживаясь около горячей батареи на пол. — Узнала, почему он был пьян? Адриан знал, что должный ответ на этот вопрос — загадка даже для Нууру, находившегося с хозяином всё время рядом. Но какая-то призрачная тень надежды, что Хлоя могла знать на это причины (которые она опровергла ещё в кабинете месье Лосье, заявив, что они не ссорились, не ругались, не дрались и вообще жили душа в душу), теплилась в сердце. — Нет, — Адриан нахмурил лоб, Хлоя тихо продолжила, — Думаю, вначале эту новость я расскажу ему сама. А потом тебе. Ты наконец расскажешь, что произошло в больнице? Адриан помедлил с ответом, то сжимая, то разжимая кулаки. — Я тоже не должен этого знать? — Адриан чувствовал, как сердце разбивается и снова склеивается. — Должен, — заверила Хлоя, — я сегодня расскажу тебе об этом. Обещаю. Но пока не могу. Для меня это… Тяжело. Это личное. Адриан задержал дыхание, нащупывая пульс. Если бы сейчас Буржуа сказала, что это ради его же безопасности, и лучше ему этого вообще не знать, монитор компьютера явно поцеловался бы с полом. Становилось невыносимо жить среди вранья, где каждый им пользовался, надеясь, что он, как кукла без батареек, будет полностью подвластен чужой игре, которая на самом деле должна быть их общей.***
7:05 утра
Натали ненавидела себя. А иногда хотела умереть или вообще не рождаться. И была уверена — родись она позже или раньше, через пять лет или никогда, но это было бы лучшим выходом из ситуации. Остались бы живыми люди, целыми — машины, не омрачёнными —воспоминания и не разрушенными —судьбы. Из-за неё умерла Эмили, и покончил с жизнью Генри, из-за неё Габриэль лишился любимой женщины, а Адриан — матери. Из-за неё Марлена мстит ни в чём не виновным людям, истекающим кровью из-за её появления в компании Эмили двадцать один год назад. Натали не смогла отказаться от прошлого. Не смог и Габриэль, не говоря уже о Марлене. И все они об этом не жалели. Дрожащий кулачок лёг на двери Агрестовских покоев. Она много раз бывала в этой комнате. И всегда только по делу, с безэмоциональным лицом и строгим тоном безразличия. Сейчас же шла сказать то, что копилось в душе двадцать долгих лет, надеясь, что её просьба вспомнить письмо не была проигнорирована, а слова приняты с должным пониманием. Когда произошла ссора с Генри и отдаление ото всей компании, Натали снова превратилась в того закомплексованного подростка, которого удалось до этого растопить Эмили Грэм-Де-Ваниль. Любовь к Габриэлю пришла так же резко, как и кувыркнулась машина Генри, вылетев за ограду. И так же навсегда, как ушёл из жизни Генри. В тот дождливый день на похороны Генри пришли его родители, какие-то близкие родственники, Марлена и они, его друзья, которых не пустили даже за ворота кладбища. За все двадцать лет Натали ни разу там не появилась. Габриэль и Эмили ещё ходили первые год-два, а потом тоже прекратили. Может, остерегались, может, решили забыть. Во всяком случае, каждый год, в день его гибели и день похорон, они вели себя сдержанно и молча, каждый думая о своём. С одной стороны, Марлене действительно незачем ей мстить. И так считали все. Но только не Натали. Да, она не убивала его собственными руками, не вела машину, не поила и не садила пьяным за руль, не просила такими способами бороться за неё и кому-то что-то доказывать. Она не давала ему хотя бы грамма надежды, что он ей небезразличен. Не носила откровенных нарядов, не заигрывала, не отвечала на флирт, не говорила каких-то слащавых фраз, на это просто не было причин и поводов. Но именно из-за неё, из-за её отказа и хладнокровия он пошёл на такие безбашенные поступки, когда нужно было попросту принять отказ и показать, что ты мужчина, а не мстительная баба. Так когда-то ругнулся Габриэль, пока Натали пыталась постучать в двери его кабинета, а в итоге нечаянно подслушала всю гневную тираду. Марлена ненавидела Натали. Достаточно было её мрачного взгляда, коим она одарила Санкёр на кладбище, когда внутри неё что-то оборвалось. Натали не боялась. Она просто знала, что недостойна. Недостойна приходить к нему на могилу и возлагать цветы. Недостойна смотреть на его фотографии, общаться и соболезновать его родителям, которые уже, кажется, умерли. Недостойна просить прощения. Она даже не может заказать отпевание в церкви, потому что он самоубийца. Которым она его сделала сама. Эмили жалела Натали. Реакция на беременность Эмили была не той, что представляла себе Санкёр, до этого желающая совладать с собой и принять тот факт, что Габриэль ей просто друг. Реакции не было. Та неделя после аварии была проведена в какой-то прострации. Она не ела, не пила, и что самое страшное — жила в доме Эмили. Родители тогда только и могли, что просто молчать и ничего не говорить, отпустив к подруге. Для Санкёр это была первая смерть близкого человека, и понять её получалось только у Грэм-Де-Ванили. Именно они вдвоём видели то пожарище и на ватных ногах бежали к машинам, Эмили падала в руки прихрамывающего Габриэля, а Санкёр в истерике рыдала, глядя, как из взорвавшегося автомобиля вытаскивают Генри, на лице которого от подбородка до лба были проведены две алых прорези. Два острых шрама. Генри не оставил после себя завещания или предсмертной записки. Натали это казалось нормальным, а вот Эмили утверждала, что его прощальное письмо могла забрать и не показывать Марлена. Их дружба была крепкой. Она была подружкой невесты на её свадьбе, когда видела любимого, целующегося не с ней. Она стояла рядом с Габриэлем и помогла держать себя в руках, когда из операционной комнаты доносились крики рожающей Эмили. Она помогла воздвигнуть мощную империю «АGREST». Она завтракала вместе с ними и ездила по магазинам. Они вместе отмечали Новый год и Рождество. Они вместе боролись за новые коллекции. Она была рядом во время кризисов и проверок, во время болезней и лени, во время ссор или подготовки сюрпризов. Она была рядом с Адрианом, когда Габриэль и Эмили отправились в Тибет, дабы спасти умирающую Грэм-Де-Ваниль. То было тяжёлое время. Когда Адриану только исполнилось пять лет, Эмили сильно заболела. Простуда, кашель, сопли, слезящиеся глаза — вроде бы, хватит и недели, чтобы выздороветь. Но шли дни, а самочувствие не улучшалось. Добавились боли в висках, сильные головокружения, тошнота. Габриэль срывал телефонные трубки и хватался за каждое дорогое лекарство, словно тонущий за последнюю соломинку. Врачи качали головой, выписывали лекарства и говорили одно: «она не хочет бороться». Эмили перестала спать, плохо ела и увядала на глазах. Габриэль в нервном тике вызвал Амели в Париж, пытаясь отвлечь маленького Адриана от матери, завлекая игрушками и встречей с кузеном, а сам вместе с Амели и Натали умолял Эмили объяснить, что с ней происходит. Эмили прекращала говорить, слабо кивала на какие-то заданные вопросы, рыдала от того, что не может показаться сыну на глаза в таком состоянии, и за один месяц постарела лет на пять. От бойкой девочки-экстремалки и любящей матери осталась только память. Эмили умирала у них на глазах, врачи в шоке не знали что делать, а Натали впервые застала Габриэля пьяным. А потом появился какой-то заграничный врач-австриец, посоветовавший горный воздух Тибета и подаривший шанс на выздоровление, потому что в тот день Эмили впервые заговорила. Правда, никто не знал, от какой болезни вылечивать. — Натали, мне нужно тебе это рассказать, — Эмили сжала её руку, смотря в самый потолок и заглатывая слёзы, вытекающие из глаз на лоб. — Мне снятся сны. Я вижу кошмары. В которых меня бьют, режут, насилуют и убивают. Я вижу это всё уже несколько месяцев. Я что-то должна отдать этим людям, но не знаю что. Там есть женщина, похожая на Марлену. Меня пытают. Нам мстят за Генри, — она рвано выдохнула, — меня медленно уничтожают. Там… Там есть девушка… Её тоже бьют. Она… Она что-то знает и должна отдать какую-то вещь. Натали, я видела, как её насилуют. Там… Там был Адриан… Взрослый Адриан… Натали, там был Адриан, он пытался её защитить, — она проглотила слёзы, не давая Санкёр вставить хотя бы одного слова, жадно рассказывая свою повесть. — Каждый чёртов день я вижу новых героев из этого сна, но не могу вспомнить, как они выглядели и что говорили. Натали, это вещие сны. Тот австриец, он тоже был в моём сне, он приходил к нам в дом. Мы… Мы должны ехать в Тибет…нам нужно в Тибет. Нам нужно спасти моего сыночка… Нам нужно спасти ту девочку. Натали зажмурила глаза, вспоминая, что тогда тот разговор через открытую щель дверей слушал Габриэль. — Натали, я должна умереть, — Эмили сильно сжала обе её руки, навалившись всем весом на ладони. — Если я умру, та девочка и Адриан будут жить. Она нас спасёт. Она хорошая, она сильная, они с Адрианом любят друг друга. Мы должны ехать в Тибет, там нас что-то ждёт. Оно меня спасёт, а позже убьёт. Санкёр убрала руку от дверей. Может, пока не время? Адриану стоит отойти от шока и взвесить все «за» и «против»? А она только усугубит ситуацию своей жестокой правдой? — Прошу тебя, помоги Габриэлю, — она тряслась на диване, уже не разбирая цветов и людей, — он сделает много зла, я это знаю. Но он исправится, — невольная улыбка тронула её бледное лицо, — поклянись, что поможешь Адриану. Поклянись, что всегда будешь помогать моему котёнку! — Я клянусь, Эмили, клянусь, — мантрой повторила Санкёр, навалившись спиной на дверь комнаты Адриана, — я клянусь, что расскажу ему. — Поддержи Габриэля, он натворит много глупостей, но вы справитесь, — она плакала и смеялась одновременно, — не надевай талисман так часто, как это делала я. Я всего лишь поддерживала им на время свою жизнь, а он вытягивал из меня силы безвозвратно. Я делаю так, как велит сон. Так будет жить мой котёнок. — Господи, да ты же знала, что он будет Нуаром! — Натали зарычала, царапая ногтями двери, — а я, идиотка, не могла понять. Ты же знала, что мы будем пытаться тебя спасти посредством смерти ЛедиБаг… Ты всё это видела в своём сне. Найденные в Тибете талисманы и книга, по словам Эмили, продлевали жизнь. Габриэль, подслушавший её откровения (которые она хотела рассказать ему позже), не был похож сам на себя. Осунувшийся бледный человек, который до сих пор не мог смириться с тем, что любимая умирает потому, что так велит будущее. Потому, что она уже сама с этим смирилась. — Я верю, вы справитесь, — она захлебнулась от слёз, наугад поглаживая макушку Натали, рыдающей у её кровати. — Так всем будет лучше. Адриан будет жить, а вы с Габриэлем, будьте счастливы. Не плачь, Натали, лучше подарите Адриану братика или сестричку. — Что же ты со мной творишь?! — Натали утёрла глаза, остановив кулак в метре от дверей, — зачем ты ушла? Зачем? Ты никогда не говорила всей правды… Ты любила всех спасать и жертвовать собой… Ты ведь погибла для того, чтобы спасти нас… Но без тебя ещё хуже… Сколько сил она потратила на то, чтобы Эмили выжила, а не вгоняла себя в могилу? Сколько бессонных ночей штудировала словари и листала эти чёртовы переводчики, пытаясь перевести книгу?! И как они ухватились за один интересный факт, где говорилось, что возможно создать мощного сентимонстра, который станет наполовину человеком. Она могла оставить Эмили в живых. Да, половина её души умерла бы, но всё равно осталась, создав частицу сентимонстра при помощи амока. Эмили могла жить. Но для этого требовался целый талисман, который не будет сломан. А починить у них его не получилось из-за зашифрованных страниц книги. Дуусу и камень Павлина питались эмоциями. И Натали, жаждущая сохранить подруге жизнь, забирала талисман, надевала на себя и отдавала ему частицы своих физических сил. Здоровых сил, даривших Эмили минуты жизни. А потом возвращала его и шаткой походкой двигалась к своей комнате, боясь свалиться в обморок. — Не смей его больше надевать! — рявкнул Габриэль, сжав её руки и уложив на кровать, когда она чуть не бухнулась на пол посреди коридора, пока Эмили спала. — Я не хочу лишиться двух дорогих мне женщин. Прекрати, Натали, ты убиваешь себя вместе с ней. Вы меня убиваете. — Это вы меня убиваете, месье Агрест, — прошептала Санкёр, рывком дотронувшись до двери и пару раз стукнув по ней, — Адриан, я могу войти? Твёрдое и резкое «Да» с другой стороны нарушило уверенность. Голос Адриана казался привычным и настоящим, не металлическим и вполне себе даже бодрым. Неужели простил? Натали передёрнула плечами, толкнула рукой двери и с громким вздохом набрала кислорода в лёгкие, опуская голову и смотря прямо в пол. — Адриан, я хочу рассказать тебе настоящую правду о причине смерти Эмили.***
7:25 утра
Наверное, если бы не новость от месье Лосье, вовремя усадившего её на кушетку, а позже подтверждённая Вайззом, и влитые в рот пилюли, она бы орала в голос и шла ставить пистолет к виску. Но новости Адриана, мягко говоря, были ошеломляющими. Как и его состояние. Хлоя и сама не помнила, как доплелась до нужного этажа, где её уже ждал месье Лосье. В голове беспорядочно роился целый улей мыслей. Начинало казаться, что если она не будет об этом думать, то её просто сожрут другие новости. Теперь разговор с Куртсбергом был не просто нужен, а необходим. Так же, как и он сам. — Только недолго, максимум десять минут, — месье Лосье понимающе кивнул и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверями соседней палаты Маринетт, где уже ждала Кагами для переливания крови. Хлоя обернулась ему вслед и не спеша навалилась на белые двери. Она никогда не боялась. Она была гордой и независимой, смелой и острой на язык, она была дочерью Одри Буржуа, и такая непозволительная роскошь — смущаться и стесняться, только под стать какой-то Дюпен-Чен. Но не ей. А теперь стоит тут и боится открыть двери и высказать этому рыжему Молю всё, что она о нём думает. Ещё часов пять назад она ненавидела весь мир, проклинала Маринетт, срывалась на крики, вела себя, как истеричка и, кажется, пару тройку раз послала доктора в одно далёкое и глубокое место. Этого самого человека, который полчаса назад подарил ей шанс продолжить жить. Она его грубо оскорбила, а он назвал ей причину того, почему её жизнь не закончилась, а только начинается. Хлое хотелось выть в голос, весь сумбур полученной информации давил на её привычное восприятие мира. Как же эти Агресты порой упороты в своих желаниях… Но этот разговор был полезен, открыв глаза на очень многие вещи. И если для Адриана всё это было клочком жалкой повести, то для неё —светлым лучиком в тёмной дыре. По крайней мере, теперь она точно знает, что связывало её возлюбленного и бывшую одноклассницу. Сейчас же она стояла и, как школьница перед первым свиданием, мяла и без того растрепавшиеся локоны. Хлоя зажевала губу, сглотнув и переведя взгляд на расстёгнутый карман сумки. Фиолетовый квами беспробудно булькал и сладко посапывал, так и не проснувшись. По словам Адриана, выйти из спячки он должен был не раньше, чем через сутки. — Бражник, значит, — Хлоя хмыкнула и дотронулась до ручки дверей. Угрызение совести пожирало на корню всю уверенность. Да, она была не одна. Да, она просто не могла знать о том, что живёт в одной квартире с героем Парижа, который о себе не говорит ни слова правды. Которого она и при трансформации ни разу не видела, а как хотелось бы… Да, она даже не предполагала, что за ней идёт слежка, которая помогала спасти её от плохих неслучайностей и несовершённых ошибок. Это раздражало. И в то же время утешало. В памяти всплыл случай, когда она забыла выключить духовку и ушла делать маску для лица, а потом под утешающую мелодию телевизора и шоколадный скраб уснула. И проснулась уже в тот момент, когда всё содержимое вместе с духовкой могло как минимум сгореть, а как максимум — она вместе со всей своей стряпнёй. И не помнила Хлоя, в какое время она проснулась и отключила духовку. Наверняка эти белые моли, Куртсберг тогда ещё предложил ставить таймеры при готовке. Врезались в память и другие случаи из жизни. И уж белые бабочки, которые до этого казались глюками, говорили сами за себя — Куртсбергу определённо далеко до шпионских игр. Хотя его поддержка в лице акум была как никогда кстати. Да, они с Адрианом много чего узнали, а главное — причины на всё это. На это грёбаное молчание ради их же безопасности. — Доволен? — Хлоя дёрнула ручку и стрельнула взглядом в пол, не смея на него смотреть. — Я в безопасности. Адриан в безопасности. И узнали мы правду в определённое время, как вы и планировали. А ты тут лежишь и спишь, умирая у меня на глазах. А в соседней палате Дюпен-Чен, такая же молчащая и всех спасшая. И почему вы такие безбашенные, Куртсберг? Почему ты, хоботок тебе в задницу, не бережёшь себя?! Она запнулась, когда глаза невольно оторвались от скользкой плитки. И почти машинально, по какой-то инерции, успела закрыть двери и чуть не скатилась на пол от увиденного. Она и не представляла, что близкие люди умеют быть такими. Бледными, молчащими, еле дышащими, стоящими на границе «смерти» и «жизни». И ведут адскую внутреннюю борьбу за продолжение существования. Мама год назад выглядела более живой. Его огненные волосы приобрели какой-то бледный и тусклый оттенок, что даже на миг сложилось впечатление, будто он до этого красился. Весь лоб был усыпан мелкими царапинами, а на висках виднелись три багрово-жёлтых пятна и несколько кусочков потемневшего пластыря. Крепко перебинтованная правая рука сжималась в кулаке, а два разноцветных провода своими иголками вонзились в кисти и ветвились до самого центра с экраном, где медленно показывалось всё состояние пациента. Голубая маска, надетая на рот и нос, благодаря которой он дышал, издавала тихие звуки, напоминающие чем-то шелест ветра, сжимая лёгкую щетину на подбородке. Больничное одеяло, натянутое до самых голых плеч, также отретушированных красными полосами, производило впечатление жутких страданий. — Ты меня, наверно… Слышишь, да? — Хлоя робко подняла глаза, проглотив весь иррациональный страх. С ним же ушла и уверенность, окончательно рухнув в район левой пятки, а оскорбления так и застряли на полпути от мозга к глотке. Хлоя не чувствовала ровным счётом ничего. Зато осознавала, что от гордой Буржуа осталась только фамилия. А от имени «Хлоя» жалкое подобие в графе паспорта. Ещё четыре года назад этот самый рыжий художник сам боялся с ней заговорить, умел сливаться с цветом парты и даже игнорировать колкие замечания визжащей дочери мэра. Именно он принял бабочку Бражника и преследовал её ради мести. Именно он приносил ей цветы по вечерам и сладко целовал в губы. Именно он уничтожал её лимитированные платья и туфли от «гуччи», стирая всё содержимое шкафов. Именно он ходил с ней на шоппинг и таскал огромные пакеты с платьями, иногда утягивая в магазины женского белья (кажется, когда он решил подсмотреть за шторку примерочной, она впервые вспомнила старые приёмчики, которым училась, когда была героиней).Именно он прямо в лицо говорил гадости (как и она), а позже отбуцкивал громадным феном и туфлёй. Именно он признавался по утрам в любви и поил вкусным кофе, целуя в ненакрашенные щёки, и крепко сжимал в тесных объятиях в холодную ночь. Именно этот человек сделал её такой. Новой и доброй, любящей и любимой, живой и слабой. — Я всё знаю, Куртсберг, — Хлоя выпрямила плечи, стараясь унять дрожь в ногах, и прошла к заранее подготовленному стулу, стоящему у койки, — о твоём крылатом хобби и «дополнительной» работе с Дюпен-Чен. Буржуа замолчала, наблюдая реакцию парня. Его светлые брови чуть дёрнулись, но глаза так и остались неподвижно закрытыми. Блондинка закусила губу, гипнотизируя взглядом экран с биением сердца пациента. — Не удивлён? — Хлоя в лёгком разочаровании сжала кулачки. Брови возлюбленного всё также подёргивались, доказывая абсолютное спокойствие. — А я в шоке! — девушка усмехнулась. — Представляешь, наш хмурый Агрест, оказывается, был месье бывшим ГлавГадом! Хлоя ожидала резкого скачка. Но никак не привычной спокойной линии и соразмерного дыхания. — Куртсберг, ты знаешь, что иногда меня бесишь? — Хлоя в раздражённой улыбке хлопнула по свободному краю койки. — Разве ты не должен был не следить за ним? А как же долг и совесть? Ты давно узнал это? На этот раз зашевелились ресницы. — Это типо у тебя не было выбора? — Буржуа скрестила руки у груди, проглатывая новую обиду. Ресницы Куртсберга замерли. Брови на секунду нахмурились. Хлоя подалась вперёд, проведя подушечками пальцев по его шее. Он тёплый. А она холодная. Хлоя закусила губу. Может, не стоит с ним разговаривать? Может, это просто пустая трата времени, а она, как последняя дура, сидит и общается со стенкой? Он ведь слышит её? Или это тоже фантазия глупой девочки, у которой поехала крыша и сломалась психика? — И про Натали ты знаешь? Уголки губ дёрнулись. Буржуа свела брови в длинную ниточку. — Знаешь. Ты знаешь и это, — Хлоя покачнулась на месте, поглаживая шею возлюбленного. «Идиот. Влюблённый идиот, готовый на самопожертвование, лишь бы всем угодить и всех спасти. Любимый идиот…» Ей невыносимо видеть его боль и страдания. Ей невыносимо смотреть на эту исцарапанную шею, перебинтованную голову и замотанное плечо, где проступает розовое пятно. Скоро перевязка… — Почему нам нельзя узнать личность ЛедиБаг? — Хлоя приложила палец к губам, разрываемая изнутри желанием знать правду. — Почему она должна проходить эту каторгу в одиночестве? Мы же можем ей помочь! Ты же знаешь, как Адриан любит её! Привычная стрелка на экране резко поползла вверх, губы, брови и ресницы одновременно зашевелились, а на экране пару раз мигнула предупреждающая кнопка. Тяжёлое дыхание участилось. С губ сорвалось что-то тихое и также потонуло в шуме сигнализирующего прибора. Хлоя дёрнулась, в растерянности продолжая водить взглядом с прибора на парня. Желание позвать на помощь доктора из-за изменения самочувствия резко исчезло, девушка ахнула и отпрянула от койки, вжимаясь в стенку. — Нельзя. Одними губами, почти не слышно, почти не по-живому, словно проснувшийся мертвец, пытающийся выкарабкаться из смертоносной паутины. А в данном случае, из боя со смертью. Это схватка живого и умирающего человека. И столько сил вложено в это злосчастное слово, сколько страха и отчаяния, мольбы не лезть, куда не следует, и просто делать так, как просят. Как будто раскрытие этого секрета может кого-то убить. Снова тишина, снова звук работающего прибора, который прерывается её бешеным стуком сердца. — Нам нельзя этого знать, — ещё не понимая, что это: вопрос или утверждение, Хлоя с боязнью дотронулась до щеки Куртсберга, — от этого кто-то пострадает? Поэтому Адриан не должен ничего знать? И даже мне ты не расскажешь? За этот короткий разговор Хлое удалось выяснить, что согласие — это гордое молчание. Что табу не говорить о личности ЛедиБаг — это почти стон и приложенные должные усилия, задавившие титаническую боль и зияющие раны. «Это ты сделала ему больно» Хлоя тряхнула головой, поглаживая бледную скулу. — Хорошо. Я верю тебе. Нам нельзя этого знать, — Хлоя замолчала, ощущая, как низ живота стягивается под незнакомой болью, — прости меня, за истерику. За то, что независимая Хлоя Буржуа превратилась в размазню. За то, что я себя так вела и начала подозревать тебя и Маринетт в Бог знает каких интрижках… Боже, как же стыдно… — блондинка зажмурила повлажневшие глаза. — Прости, что усомнилась в твоих чувствах. Пожалуйста, прости, что хотела покончить с собой. Прости, что сломалась. Пожалуйста, Нат, живи. Ради себя, ради меня, ради победы, ради нас… Глаза заполнила жидкая пелена. Стройная капелька пробежала от щеки к подбородку и неровной волной осела на ключицах. Сколько раз за всю свою жизнь она просила прощения? Сколько раз вначале делала ужасно гадко и резала по больному, а потом вот так вот, в жалкой позе и со слезами на глазах умоляла простить? Наверное, единицы. Прям, как год назад. Похожая палата, кома, любимый человек, слёзы и только её гортанные хрипы, прерываемые исповедью мамы. Очень похоже. Только он должен жить. И тоже говорить. — Нат, если ты не проснёшься, я тебе хоботок точно оторву! — Хлоя наигранно засмеялась и облизала покусанные губы, чувствуя на языке стальной привкус собственной крови, вишнёвую помаду и солёную воду, — обещаю, как только начнёшь самостоятельно дышать, я тебе даже прощу, что ты за мной в ванной со своими молями подглядывал! Подглядывал или нет? Это же мне тогда не показалось? Бабочка была, не пенка от лосьона? Да? Прошу…не молчи… Рука соскочила на перебинтованную загорелую грудь. Маска на лице парня дёрнулась, а равномерно стучащее сердце пульсацией отдалось в ладошку Буржуа. Хлоя подняла покрасневшие глаза на возлюбленного и припухшими губами прошептала: — Нат, а у нас мотылёчек будет. Если бы не месье Лосье, появившийся в дверях палаты и попросивший покинуть помещение, сводя это к тому, что её ждёт мадемуазель Ренкомпри, Хлоя бы заметила, что он улыбнулся. — Я люблю тебя, — Буржуа резко встала, вспоминая, что обещала съездить в отель за вещами, к Ренкомпри в участок и забрать машину, — мы тебя любим, — рука осела на еле заметный животик. Хлоя подошла вплотную, поправляя спадающий с плеч халат. Нет, она не несчастна. Да, она потеряла маму. Но в жизни появился Куртсберг. Да, он на острие смерти и одной ногой в могиле. Но он будет жить, потому что подарил ей самый дорогой подарок, который только может подарить мужчина женщине — он подарил ей ребёнка. Которого обязан вырастить вместе с ней. — Ты будешь жить, — холодная ладонь сжала мужские пальцы, — мы ведь ещё не закончили эту войну.