Двенадцать

*три года спустя* — Она меня даже на похороны отца не позвала, — бормочет Осаму и затягивается так глубоко, что сигарета прогорает на треть. — Невыносимо, сколько дерьма оказывается во взрослых людях, как только оказывается, что твои планы на спутника жизни не совпадают с планами твоих родителей, — Осаму роняет голову на грудь и нервно смеется, потом, чуть повернувшись, смотрит снизу вверх и криво улыбается. — Как будто все, чего я достиг, все, чем они гордились, на самом деле вообще не имело смысла. Я прекратил иметь смысл, раз не вписываюсь в строгие рамки. Как будто я прекратил быть им сыном.       Он снова опускает голову, смотрит в никуда. Молчит несколько минут, за которые успевает докурить, мучительно обдумывая эти безрадостные мысли, прежде чем раздавливает окурок в пепельнице и выпрямляет спину. Глаза у него подозрительно блестят, когда смотрит куда-то в плечо Чуе, слишком пьяный, чтобы стоять, не опираясь на балконный поручень. И слишком пьяный, чтобы и вправду сфокусировать свой взгляд.       Чуя подавляет глубокий вздох и молча подпирает партнера так, чтобы тот или заваливался на стену, до которой десять сантиметров, или падал на него. Не будь Дазай так высок — он бы позволил ему и дальше опираться на заграждение, но Дазаю до двух метров роста осталось меньше детской линейки. Для такого, как он, заграждение, нормальное для обычных людей — шутка. А перевалиться через заграждение пентхауса и выпасть в его состоянии — ничего не стоит.       Поэтому Чуя не сидит за журнальным столиком в двух шагах от них, а стоит рядом. Стоит, держит двумя руками, обхватив талию. И следит, чтобы любимый не учудил.       Осаму прерывисто смеется, и под конец этот смех похож на скуление. Потом говорит: — Пошло оно все к черту: наследство, имущество, обязанности, неоправданные ожидания. Все, что она сказала, то, что она вычеркнула меня из завещания. К черту. У меня отец умер. Понимаешь, Чуя? У меня умер папа. Папа. С которым мы ругались, но который все равно оставил мне что-то, даже если она пилила ему мозг. У меня умер папа, а она даже хоронить его меня не позвала. Потому что я им больше не сын. Не сын.       Дазай роняет лицо в ладони, и молчавший все это время Чуя слышит его сухие всхлипы. Все, что он может сделать для своего любимого человека, — это прижаться крепче, потянуть его за собой, приседая под навалившемся на него телом, дотягивая Осаму до кресла и усаживая.       Три года их жизни прошли, как в тумане. До порога двадцати пяти осталась пара лет, у них постоянный контракт со студией. Чуя — переводчик международного класса, его уже берут с собой на дипломатические миссии, но работать он предпочитает хотя бы по стране, изредка выезжая в Европу и Америку. Съемки — его хобби, он отлично смотрится в рядах делегаций и не менее хорошо — подбрасывая сильными руками тоненьких куколок-моделей. Съемки лолит редко обходятся без того, чтобы его выбрали, — из-за комплекции и личика сердечком.       Его родители знают, с кем он живет и почему, до конца учебы ему еще года два, хотя в таких темпах его выпустят экстерном. Слишком хорошо справляется с учебой. Про то, как он умирал весь первый курс, задыхаясь и не имея возможности даже руки раскинуть в крошечной квартирке, в его жизни ничто не напоминает. Из маленького домика в пригороде они съехали пять месяцев назад, когда работа на страну и щедрая оплата работы на политиков дала ему шанс с огромной скидкой выкупить гребаный пентхаус.       Дазай добавил из своего кармана примерно столько же, чтобы они могли обставить все нормальной мебелью и не поскупился на кровать. Его собственное обучение окончилось два месяца назад. Примерно тогда же на вручение дипломов приехали его родители, и… Случился скандал, последствия которого спустя два месяца вылились в… во все это. В пьяного Осаму. В сухие всхлипы. В то, что стипендия от государства, несколько лет учебы, диплом, карьера модели, успешная работа сначала менеджером, а потом и директором одного из филиалов крупной фирмы, самостоятельный заработок, покупка своего жилья, финансовая помощь родителям, а не от родителей, как было с Чуей, — все это перестало что-то значить.       Потому что Осаму любил его, Чую.       Потому что мечта передать остепенившему сыну свое дело столкнулась с реальностью — тот давно остепенился с парнем.       Со своим бывшим одноклассником.       С человеком, которого отлично знали родители Осаму, одобряя то, как они держались друг друга.       Спустя столько лет они пожалели, что не пожелали уточнить, что на самом деле связывает их мальчика с рыжим коротышкой, за которым Дазай бегал три года. Им было не очень большое дело до сына, когда тот учился в старшей школе, и стало еще меньше, когда тот уехал учиться в большой город. Подкинуть денег — Осаму не только старался не тратить их, но и подкидывал деньги в ответ. На все праздники и годовщины, при первом ворчании матери, что отец не может даже сходить с ней в театр: не хватает денег на билеты. Тот зажимал выручку для своего бизнеса.       Осаму всюду пробивался сам и успевал окружать своей заботой Чую. Чуя отвечал ему взаимностью, и их ровные, неспешно развивающиеся отношения были самым лучшим, что случилось с ними в жизни. Все эти годы, почти семь лет, что они испытывали друг к другу что-то. То самое что-то, что другие назвали бы любовью. То, что они осторожно, боясь спугнуть, называли нежностью. Заботой. Привязанностью.       Любыми словами, кроме самого громкого и уместного.       Они вместе пережили все, что только можно: внимание девушек, откровенные ухаживания за Чуей другого парня-модели, не понимающего слова «нет». Чуя помнил, как у Осаму сводило челюсти, когда он видел чужой шалый взгляд и губы, тянущиеся к тонкой шее его Чуи. И помнил, как сам был готов кинуть камеру в голову модели-девушке, облизывающейся на его мужчину и прямо во время фотосета норовившую влезть в чужие штаны. Дазай ушел играючи, змеей вывернулся из когтистых рук — а дома на коленях ублажал разъяренного Накахару.       Были сталкеры, были совершенно неадекватные фанаты и фанатки, были взломы личных данных, сплетни о них в интернете и караулящие каждых их шаг «желтые» издания. Был страх вылететь из универа, была паника, когда у Чуи не оказалось места практики — а потом его практикой стало министерство, и помогло ему в этом обращение в блоге, вылезшее на глаза министру в нужный момент.       Были визиты родителей Чуи, были сначала неловкие, а потом ставшие частью нормы семейные ужины. Осаму, учащийся держаться за столом, Чуя, выкладывающий армаду приборов дома, чтобы не ударить в грязь лицом на приемах и натаскивающий Осаму вместе с собой. Были походы в театры в Токио, посещение храмов в Киото на новый год, совместный отпуск в Йокогаме летом и путешествия на синкансене в самые разные уголки страны.       Были совместные покупки, потерянные чемоданы, десятки напечатанных фотографий. Были стыдные селфи, эротические снимки, было ведение общих аккаунтов и посещение каких-то вечеринок, чтобы доказать, что они могут быть друзьями простых людей.       У них за плечами было семь лет совместной жизни. Семь лет поддержки друг друга, семь лет рука об руку; танцуя на маленькой кухне, оборачиваясь друг вокруг друга в кровати, разбирая завалы на втором этаже и делая ремонт в закатанных старых джинсах.       Болея, плача, смеясь, целуясь, злясь, обижаясь, молча, высказываясь, сердито пинаясь и хватая друг друга за руки.       Было не идеально.       Было по-всякому.       Но это было их.       А теперь у них — маленькое горе.       Чуя влезает на чужие бедра и гладит Осаму по щекам. Ему не нравится целоваться, когда тот пьян, но он чувствует, как сильно Дазаю нужна поддержка. Как тот цепляется за него. Как жмется, разгоряченный и с опухшим носом, с покрасневшими глазами, почти лихорадочный.       Чуя прижимается губами к его мокрым щекам, к его мокрым ресницам, к горячему лбу, вытерев чужое лицо рукавом своей домашней кофты. — Пойдем в ванну, — уговаривает он, прижимаясь щекой к чужим волосам и перебирая темные волосы тонкими пальцами. — Я сделаю нам ванну с пенкой и солью, и мы будем греться с тобой. Потом мы вылезем, высушимся и пойдем спать. Соглашайся. — Только если Чуя-кун поцелует меня, — Дазай держит его, стоящего на коленях широко расставив ноги по обе стороны от бедер Осаму, двумя руками. Прижимается лицом к груди, шумно сопит, от него пахнет алкоголем. Накахара морщит носик и спускается ниже, давая заметить эту гримасу. Но накрывает губы Дазая своими, нежно и неспешно, облизывая тонкую кожицу со следами зубов, засасывая нижнюю губу до красноты и припухлости, поглаживая начинающие колоться к вечеру щеки, большим пальцем дразняще ведя по острому подбородку.       И Дазай расслабляется в его руках. Вспоминаются все поцелуи с утра, все объятия со спины на кухне, все глупые чмоки в щеки, нос и за ушами, все дорожки и цепочки, прокладываемые к губам, множество раз смятые губы, маленькие укусы и полизывания, влажные и сухие касания губами губ. Все их объятия, руки, лежащие на талии и норовящие сползти вниз в чувственном, но не отвращающем прикосновении.       То, как они валялись по выходным и падали на кровать по вечерам, слишком уставшие, чтобы что-то делать, и как кто-то из них все-таки вставал, чтобы сделать хотя бы чай, как помогал встать умыться вечером и утром, как будили друг друга и вместе бежали к метро, чтобы успеть на пары, коротко целуясь перед разлукой и зная, что встретятся позже, уже для съемок.       Чуя целует Дазая, пьянющего и разбитого, и это больше, чем просто близость. Это нежность, забота и его поддержка. Это все, что он может сделать, все, чем он может помочь, не зная, как еще утешить, как отвлечь, как не дать расколоться до конца.       У Осаму кроме него никого нет — Чуя привык к такому положению дел, еще когда Дазай, кусая губы, с трудом объяснял, каковы его отношения с родителями. Как сильно они отличаются от того, к чему привык сам Накахара.       Теперь Осаму осиротел по-настоящему — никакое наследство, оставленное отцом наперекор сыплющей обвинениями матери, не заменит живого человека. Отца, папу, которому можно позвонить, тихонько напоминая поздравить маму, неловко спрашивая, как дела, рассказывая, как тяжело на учебе и, с заминкой, как тяжко на работе, как не хватает денег. И как папа подбрасывал что-то тайком от матери.       Дазай плачет, уткнувшись в плечо Чуе, беззвучно в этот раз, но слезы текут из глаз ручейками, прокладывая русла-дорожки по щекам.       Это не то, с чем будет легко справиться. Но у него есть Чуя, и это его самое большое богатство, было и будет, и неважно, сколько денег теперь у него на карточке, сколько они работали и копили, сколько они заработают в своей жизни.       Дазай плачет, пока слезы не заканчиваются, и Чуя отпускает его, когда слышит хриплый сдавленный смех, и тоже смеется, когда Осаму вытирает его заплаканное лицо, ведь — как Чуя мог не плакать, злой от своего бессилия, когда его любимому так плохо?