Двенадцать

      Кажется, после тех долгих объятий, полных ласковых поцелуев и слез, проходит целая вечность, прежде чем у них снова совпадают выходные и находится время на что-то кроме бесконечной работы.       Уже почти девять, когда Осаму приходит домой с гудящей головой, но смакуя мысль, что впереди целых два дня, когда у него нет ни встреч, ни приема, ни сделок. Ехать никуда не надо, начальство не требует его присутствия для решения вопросов, работники ничего не натворили, у бухгалтеров все тоже сходится… Давненько не было таких заманчивых перспектив на выходные, и мужчина даже растерян немного в своей свободе.       Он снимает пальто и вешает его на вешалку в коридоре. Ботинки снимает, сидя на пороге — есть у него подозрение, что если он попытается наклониться, то растянется на полу. Поясницу разочарованно тянет в тот момент, когда он начинает снимать пиджак, и мысленно Дазай запрещает себе скручивающие движения. Стопы горят, и ставя ступни на прохладный ламинат, он готов стонать от облегчения.       Если сегодня удастся уговорить Чую приложить свои божественные ручки к его шее, которую словно камнями набили, и спине, норовящей сгорбиться — можно будет умереть счастливым и ни о чем не сожалея.       Дазай не хочет идти на массаж, Дазай хочет массаж от Чуи, и если тот наступит ему на спину — так он тоже согласен. Пусть хоть пробежит по нему, лишь бы полегчало.       Он негромко смеется, представив себе это зрелище; в его голове это целый мультик, в котором после забега Осаму превращен в лист, а у Чуи вместо двух ног мелькают двадцать.       Держа пиджак одним пальцем, он закидывает его себе за спину, позволяя болтаться как придется, и неторопливо проходит вглубь пентхауса. В душе шумит вода, и Дазай улыбается, прикрыв глаза. Чуя тоже уже дома — это не может не радовать, и Осаму наполняет пузырящаяся шампанским нежность.       Он торопится в спальню, чтобы раздеться и по возможности присоединиться к партнеру. У них было не так уж и много времени в последние недели, чтобы понежничать друг с другом. Хочется наверстать.       Силуэт Чуи за душевой перегородкой — набор смазанных, но идеальных пропорций. Осаму ощущает возбуждение, глядя, как его мужчина стоит, согнув одну ногу в колене, неторопливо то поднимая руки и запрокидывая голову, чтобы промыть волосы, то пускаясь в неторопливое оглаживание себя. Мочалки Осаму не видит, но от представления, как Чуя мажется скользким гелем, у него во рту пересыхает.       Когда Чуя очевидно становится, опираясь на одну руку и разведя ноги, заведя пальцы второй себе между ягодиц, Осаму отмирает и торопится открыть дверцу в душ. Чуя оборачивается через плечо, напрягшийся почти рывком, но, увидев Осаму, расслабляется. Это заставляет Дазая едва заметно нахмуриться. — Что-то случилось? — он змеей проскальзывает внутрь и задвигает дверцу на место. Внутри жарко, пар клубится под потолком, приятный ртутно-серый оттенок отделки душа не раздражает уставшие глаза. Хочется зажмуриться и остаться здесь, в тепле и полумраке, под защитой затемненного стекла душевых стенок.       Вот только заниматься таким нет ни времени, ни возможности.       Чуя, прикусив губу, кивает и выглядит расстроенно-виноватым. Осаму против воли подается к нему; объятия выходят непривычно неуклюжими, Чуя вибрирует, как струна, по которой резко ударили. Потом обмякает, расслабляется. Дазай тянет его на дно душа, и Чуя следует за ним, утыкаясь носом в сгиб шеи. — Один из сегодняшних… сопровождающих, — Чуя всегда избегает имен. При его работе — жизненно необходимый рефлекс, — позволил себе лишнего. Далеко он не зашел, просто… попытался поцеловать, а когда я не дался — прижал к стене, погладил задницу через штаны и провел пальцем по шву на брюках, — Чуя передергивает от отвращения, он кусает губы, не давая себе вывалить все подробности случившего на напрягшегося Осаму. — Но мне так омерзительно. Чувствую себя грязным. Испачканным. — Это не то, что я назвал бы «далеко не зашел», — Осаму хмурится сильнее. — Напиши на него жалобу. За… как там это сейчас называется? — Харассмент, — Чуя устало трется лбом о его плечо. — Или использование служебного положения. Но анонимку никто всерьез не будет воспринимать, а публично позориться — мне никаких сил не хватит. Разбирательства — это не мое. — Мы что-нибудь все равно придумаем, — успокаивающе обещает Осаму и целует партнера в висок, напряженно размышляя.       Чуя только снова вздыхает, но в этот раз — явно от облегчения. Его доверие греет Дазаю душу, тогда как мстительная натура шатена мысленно уже трясет их юристов.       Должен же быть способ тоже взять за жопу кое-кого с излишне длинными руками.

***

***       Чуя зажимает себе рот по неизжитой после переезда привычке заглушать все звуки удовольствия. Осаму сердито кусает его за ягодицу, когда не слышит заслуженного стона, и Накахара, вздрогнув, кладет обе ладони на стенку перед собой. Душ поливает их сверху, создавая комфортную температуру, и в целом микроклимат на их пяточке мира — самый благоприятный.       О том, как Чуя брезговал и пытался отмыться, напоминает только его растертая кожа и почти под ноль изведенный гель для душа.       Осаму долго целует россыпь бурых пятнышек-натертостей на его коже, прежде чем развернуть его лицом к стене и опуститься на колени. Упругие ягодицы все еще лучшая подушка на свете, Дазай жмется к ним щеками, едва не мурлыча, и это заставляет Чую сдержанно посмеиваться, стараясь не отвлекать своего гурмана. Чуя — его любимое блюдо.       Осаму долго ловит стекающие по бедрам капельки воды, успевает пару раз лизнуть мошонку, заставляя Чую едва не приплясывать от нетерпения и выпятить ягодицы сильнее. Осаму не ведется, хотя за набухшим от прилившей крови членом наблюдает с плохо скрываемым интересом, норовя провести ладонью по животу, соскальзывая пальцами гораздо ниже, дразнясь до того нечестно, что Чуя начинает тихонько ныть.       Дазай смеется в ответ на это нытье и все-таки убирает руку. Чуя не знает, нравится ему это или нет, устраивает или нет. Он просто старается раздражаться не так сильно, как мог бы, тем более, что Осаму гладит его бедра и мнет ягодицы, и Накахару полностью устраивает все, что он может сделать с ними.       Что угодно, лишь бы не сгорать от стыда и вины за то, что к нему прикоснулся кто-то еще и Чуя не сломал ему за это челюсть. Что его остановило — загадка для него самого, а ведь когда-то было время… Прекрасное время…       Чуя не может вспомнить, с каких пор он не бьет за домогательства любого сорта ногами и откуда у него это чувство тошноты, этот стыд, это отвращение к случившемуся и к себе после произошедшего. Он просто рад, что Осаму здесь, рядом, и его действия лучше любых слов говорят: для него Чуя — все еще его Чуя, он не виноват, не отвратителен. И вместе они справятся.       Язык Дазая проскальзывает внутрь скользким теплом. Чуе хочется извиваться, дергаться и скукожиться от этого ощущения, приятного, но странного, такого… непривычного. Ласка ощущается действительно экзотично, каждый раз — как впервые. Это баловство не на каждую ночь, Чуя всегда следит за тем, когда Осаму хочет распустить язык, и всегда дает понять, когда — можно.       Самое бесценное — это то, как Дазай слушается, по ходу меняя свои планы ради того, чтобы что-то сделать или не сделать.       Согласие между ними почти абсолютное, и Чуя думает, что, наверное, это коробит его больше всего.       Случившееся — не инцидент. Это его личный кошмар, от которого хочется избавиться, как от воспоминаний о страшном сне. Человек, который подобным образом касается, не слушая отказа, который может ударить кого-то в следующий раз или изнасиловать — такой не заслуживает остаться безнаказанным. Не заслуживает доверия. Не заслуживает быть рядом с людьми, которые хотят быть в безопасности.       Решимость сделать хоть что-нибудь крепнет внутри, когда Дазай меняет язык на пальцы, и Чую выгибает, вышибая из головы вообще все мысли. — Не отвлекайся, даже ради мерзавцев. Пусть останутся голодными, — малопонятно комментирует Дазай и целует его в ямочки на пояснице. Щекотно.       Чуя шире разводит ноги, насаживаясь на пальцы. По слюне те ощущаются остро, сильно, хочется то ли сильнее сжать их внутри, то ли закапризничать и потребовать больше смазки.       Чуя не знает, чего хочет, но Дазай проталкивает в него третий, вызывающий дискомфорт палец, а потом щелкает крышкой флакона со смазкой. Угол проникновения пальцев меняется, когда он встает, нависая над Чуей, и длинные, блядский боже, какие же длинные пальцы давят прямо так, как надо, туда, куда надо. Накахара почти видит звезды и искры, которые сыплются у него из глаз; от удовольствия стон, который он опять глушил, вырывается у него из горла — хриплый, громкий, какой-то голодный. Стыдный в своей откровенности.       Осаму довольно — от слова «само» — хмыкает. — Без резинки, — предупреждает он чуть напряженным тоном, и, кажется, впервые со времени их первых попыток, просит: — Скажешь, если что-то не будет так, хорошо?       Чуя ощущает растекающееся в груди тепло; оно копится в животе, когда он сдерживает желание шмыгнуть носом и охрипло отвечает: — Хорошо.       Иногда то, за что он любит Дазая, можно понять, даже руками потрогать причины вспышек любви. Но вот такие мелочи, вот такую любовь со стороны Дазая сам Чуя любит до слезливых истерик, заканчивающихся поцелуями.       Это только его. Только их. Что-то, что слишком тяжело объяснить, не скатываясь в банальщину и не обнажая душу.       Дазай плавно входит, прижав его к стенке, держа свои руки высоко над руками Чуи, доверяя контролировать очень, очень многое, подстроить под себя позу, угол, даже то, насколько открыться сегодня. Губы касаются трогательно розовых локтей в мимолетной ласке, призванной поддержать.       И только когда Чуя задорно подается навстречу, выпячивая задницу, словно напрашиваясь быть насаженным на крепкий член, только когда становится устойчиво, только когда шепчет на грани слышимости «да» — Дазай берется за его бедра и делает так, чтобы неслышное «да» превратилось в сплошной вопль и визги удовольствия.       Чуя в очередной раз думает, что никто не сравнится с его любовником, никто и никогда, — а потом все мысли растворяются в золотых и оранжевых вспышках, когда он жмурится, постепенно превращаясь в пульсирующий сгусток желания и наслаждения.

***

***       После душа и своеобразной терапии, итогом которой стало потрошение юристов и составление великолепной в своей формулировке кляузы, парочка падает на стоящий в гостиной диван. Высушенный мозг нуждается в активной деградации, телеканалы стоящей тут же плазмы вообще не радуют содержанием: в этот час найти достойный фильм, пусть и в пятничный вечер — задача не для слабаков.       Их муки с цифровым телевещанием заканчиваются в тот момент, когда Чуя переключается на домашний кинотеатр и начинается скрупулезный выбор фильма.       «Парфюмер» — не тот фильм, который хочется выбрать, желая отдохнуть мозгом. Чуя утомляется смотреть на наводящую жуть картинку чужой жизни еще в первую треть сюжета, эстетичная омерзительность ушедшей из Европы эпохи заставляет его испытывать легкое чувство тошноты. Яркая картинка и совершенно невозможное в современное время поведение всех героев умоляют схватиться за голову и забегать по гостиной.       Осаму, какое-то время наблюдающий за партнером, едва сдерживает смех. Восприимчивость Чуи была какой-то отдельной суперспособностью. Сам Дазай мучился так за просмотром «Унесенных ветром», передергиваясь на всех «о Эшли!» и предлагая пить каждый раз, когда томный вздох звучит из кадра.       Чуя почему-то наслаждался фильмом, вздыхая по каждой героине картины, как живописец — по образу Мадонны.       Больше эту мыльную Санта-Барбару они не пересматривали, но спонтанный ужас до сих пор охватывал Осаму на каждом «Ретт», «Скарлет», «О`Хара» и всех других отсылках на знаменитый роман или фильм. При воспоминании об озвучке Осаму до сих бросало в пронзительную брезгливую дрожь.       «Парфюмер» же был… сносным. Хотя и не таким интересным, как смотрящий его Чуя.       К середине Накахара в сердцах зажмурился, закрыл лицо руками, не желая видеть происходящее на экране. Дазай поспешно приглушил звук и притянул Чую в кольцо своих рук, оглядываясь — девичий труп как раз плавал в растворе.       Ладно, может быть, стоило остановить показ еще на смерти первой девушки или даже на первом повешении, а может — на первой картинке грязного нищего Парижа.       Осаму понял, что слишком увлекся размышлениями, когда почувствовал легкое прикосновение губ к губам. Чуя, закрыв глаза, жался к нему, его приоткрытые губы коснулись подбородка мягким поцелуем, поднялись выше и снова потерлись о рот Дазая.       Осаму подался навстречу, и разомкнутые губы встретились.       Слишком легко для поцелуя, слишком невинно, но… Мило. Тепло чужого дыхания касалось лица, Чуя держался за него, словно ничто в мире больше не существует. И легко терся губами, всем телом покачиваясь, словно гипнотизируя его.       Осаму позволил ему взять инициативу на себя, не решаясь настаивать на углублении поцелуя, не решаясь торопить, не решаясь… мешать любимому вспоминать, какого это: желать соблазнить кого-то.       В последние пару лет Чуе даже пальчиком манить не нужно было — Осаму соблазнялся на движение его ресниц.       От близости Чуи волоски на руках встали дыбом; от невозможности прижать его к себе закололо пальцы.       Накахара не глядя нашел его руки, сплел их пальцы и… положил руки себе на бедра.       Осаму на пробу потянул его на себя, заваливая сверху, а не ощутив сопротивления — завалился на бок и утащил за собой Чую.       Они тонули в любви к друг другу — иначе и не объяснить то, что происходило между ними. Стал не важен продолжающий идти фильм. Чуя сам, сам потянулся навстречу, привычно забросил руки за шею, сплетая пальцы, и Осаму углубил поцелуй.       Ему никто был не нужен так, как Чуя. Никто и никогда. С тех самых времен в старшей школе, когда ему голову снесло неожиданным интересом к рыженькому однокласснику, с тех самых мгновений, как он вспыхнул сухостоем в ответ на чужой огонь.       Чуя стал его водой и воздухом, его пищей, чем-то слишком сложным, нежели базовая потребность, и слишком простым одновременно.       Он был его сердцем, его чувствами. И это было больше, чем страсть, сильнее, чем желание обладать.       Он просто был нужен.       Осаму тонул и даже не собирался спасаться; от любви нет спасения.