— X Japan — Born to Be Free
Очередное повышение валится Накахаре на голову, как снег с крыши. Его карьера развивается настолько неприлично быстро, что очередную бумагу о новой ступени образования Чуя получает быстрее, чем планировалось. Гораздо, гораздо быстрее; Осаму не может не волноваться, замешан ли в этом таинственный ухажер Чуи. Эти же мысли терзают рыжего, и повышению он остается совсем, совсем не рад. Попытки отказаться не дают ему ничего; Чуя здраво оценивает свой уровень, с его активной практикой, когда акцент появляется скорее на его японском от разговоров на других языках, все его повышения — заслуженные. Но осадочек от мысли, насколько ему «помогли» доучиться, остается. Через месяц он досдаст дисциплины и получит все бумажки. Его имя уже сейчас впишут в историю университета и дальше будут только наблюдать за тем, как он продвигается по карьерной лестнице. Такие успешные студенты — их гордость. У Чуи еда в горле застревает от ощущения противоестественности происходящего и начинаются проблемы со сном. Ощущение тревоги и надвигающейся бури не оставляет ни на час. В один день Чуя собирает вещи, чтобы занять новый кабинет, а в другой его уже извещают, что через неделю состоится небольшая вечеринка. В конце концов — его продвижение вверх вызвало ряд других, и всех «выросших» членов их подразделения нужно поздравить. Можно привести друга. Или родных. Это не ради него, но Чуя параноит, точно зная: и ради него тоже. Просто повод снова макнуть его в политическую элиту, в которой есть и тот самый мужчина, с которым Чуя больше никогда не захочет остаться наедине. Если бы можно было вообще не пересекаться никогда — он бы так и сделал, но слишком большие надежды других политиков, которые берут с собой именно его, полагаясь на его профессионализм, мешают ему бросить все и трусливо убежать. Обращаться и просить защиты у тех, кому он более-менее доверяет, тоже страшно: Чуя догадывается, что помощь будет стоить платы, и лучше ему не знать, какой. Разочаровываться в людях ему не впервой, но как и в первый раз — неприятно. Впрочем, ощущать себя пленником в клети из страха и сомнений ему тоже не нравится. Чуя не намерен бояться, однако что-то внутри него все равно тоскливо зажимается, противореча его решимости бороться. Он колеблется, не зная, говорить ли Осаму о приглашении. Но тот как-то узнает сам, и, в конце концов, на вечер они приходят вместе. Накахара Чуя, преуспевающий переводчик, работающий в правительстве. И Дазай Осаму — преуспевающий руководитель, член совета директоров в компании. По всем признакам — очень успешный мальчик, и когда Чуя представляет его некоторым своим начальникам, оказывается, что они так или иначе уже наслышаны о его партнере. Чуе казалось, что Осаму из кабинета не вылезает, и уверенное одобрительное отношение лиц, обремененных властью, к его парню, заставляет его растеряться. Он как-то не привык к тому, что его дурачок Осаму может быть на публике кем-то большим, чем студент или модель, или начавший свой путь менеджер. Возможно, он просто слишком плохо понимал суть работы директора или сопровождающие должность обязанности, однако Дазай успокаивающе берет его за руку, утягивая в сторону шведского стола. — Это просто бизнес, Чуя, — негромко успокаивает он и целует костяшки худенькой ладони. — Все мы так или иначе связаны, прямо или опосредованно. Признаться, обычно я тоже не вижу всех этих людей в лицо, только их представителей. Это хороший шанс посмотреть на них лично, а им — увидеть меня. То, что это бизнес, Чую успокаивает слабо, но то, насколько естественно Осаму ощущает себя в обществе больших шишек, вызывает гордость. Пока Чуя для них просто подчиненный, Осаму если не равный, то как минимум кто-то, кого они уважают. Странное чувство, но согревающее. Накахара расслабляется еще немного, они перекусывают, поздравляют других сотрудников и коллег Чуи, получивших повышение, беседуют с начальством на отвлеченные темы. Осаму играючи успевает обсудить несколько перспективных соглашений, намекнуть на выгоду там, вызвать интерес к своему филиалу бюрократического ада тут, и вообще продуктивности его вечера можно только позавидовать. Чуя ощущает себя скорее сопровождением своего парня в мир большого бизнеса, чем причиной появления на вечере, но это странно не коробит. Чуя только смеется, когда Осаму сходится в споре с непосредственным начальником Накахары, Мори-саном, и расходятся они только спустя полтора часа, удовлетворенные окончившимся диспутом. — Такими темпами я получу еще одно повышение, — Чую слегка ведет от шампанского, он приваливается плечом к чужой груди. Осаму смотрит цепко по сторонам, но при взгляде на Чую его взгляд смягчается, и он наклоняется, чтобы быстро поцеловать рыжего в сладкие от алкоголя губы. — Скорее уж тебе придется работать мостом между нами и терпеть, что я забираю тебя с работы с опозданием на полтора часа, — Осаму дразнит его, трется носом о нос. Чуя не сдерживает хихиканья, ощущая себя в абсолютной безопасности. И очень влюбленным в собственного парня. — Ну уж нет, ты не можешь быть так жесток, — шутливо ужасается Накахара. — Верно, не могу, не с тобой, — согласно вздыхает Дазай с улыбкой и гладит его по щеке. — Потому что я очень тебя люблю. — Ты же знаешь — это взаимно, — Чуя улыбается уже гораздо спокойнее, но от того не менее ярко. — А теперь отпусти меня ненадолго — я схожу в уборную. — Составлю тебе компанию, — откликается Осаму. — Ты думаешь, я один не справлюсь? — Чуя вскидывает бровь, но Дазай отвечает безмятежной улыбкой. — Я уверен, что твоих сил хватит расстегнуть и застегнуть молнию, но проблема в том, что мне тоже надо. Чуя принимает такой аргумент, и они вместе отправляются в туалет. Выражение «дамская комната» почему-то применимо только к женским уборным. Почему на свете не существовало «джентельменской комнаты», для Чуи — одна большая загадка. Однако мужская уборная здесь полностью компенсировала отсутствие описания своим убранством — не роскошь, но функционал и немного пафоса из-за наличия диванчика и скамеечки для чистки обуви. Они расходятся по кабинкам, чтобы поправить костюмы — возня, оправдывающая оказываемый эффект. Чуя весь вечер облизывал строгую фигуру своего мужчины взглядом, и вместе с ним тем же были заняты большинство женщин в комнате. Дазай в черной классике был диво, как хорош; Чуя в темно-синем даже рядом не стоял, хотя и оставался привлекателен. Рост продолжал играть свою роль: Осаму выглядел, как бог, тогда как Чуя — всего лишь хорошо. Тут свою лепту вносил и цвет волос, и внешние данные. Быть маленьким мужчиной — тяжело. Выбор фасонов классической одежды на этот случай от небольшого числа стремится к нулю в зависимости от суммы, которую придется потратить на пошив, подгон и окончательный результат. Чуя окончил начищать перышки первым и вышел, твердо устремившись к ростовому зеркалу, чтобы расправить все складки и стрелки, когда откуда-то сбоку к нему метнулась тень. Чуя даже пикнуть не успел, как из-за толчка отлетел к стене, и лишь чудом не упал навзничь и практически не ударился — только заныло плечо, которым он принял на себя весь основной удар. Мужчина, о котором он так опрометчиво забыл, отвлеченный присутствием и успокоенный поддержкой Дазая, стоял над ним, словно зверь над дичью. Чуя враз почувствовал, насколько он маленький в сравнении с оппонентом. — Наконец-то потерял своего папочку, маленькая поганая шлюха? Тебе следовало сдаться еще в прошлый раз и сказать мне «да». И не пытаться обмануть, что ты подставляешь жопу другому мужику — неоткуда у тебя взяться такому, как этот. Ведь все это неправда, не так ли? Но признаюсь — играли хорошо, все поверили. Однако я не из тех, кто принимает отказы, маленькая тварь, и за эту ложь ты поплатишься, — кривая усмешка сделала не слишком выразительное и не особо страшное лицо мужчины уродливым. Карикатура на сумасшедшего, сейчас Накахара снова испугался, наконец-то понимая, почему тревожился так отчаянно — чувствовалось в оппоненте что-то совершенно ненормальное, какая-то отталкивающая гнильца, жестокость и беспардонность. На язык так и просилось слово «урод», к внешности относящееся мало. Чуя почувствовал, как, не выдерживая натиска, цепенеет тело и язык отнимается. Довольный его онемением, мужчина снова говорил что-то; мерзкие слова и обвинения, которых Чуя не заслужил, били, как пощечины, и Чуя вздрагивал, не разбирая слов, но раздавленный чужими интонациями, не замечая, как по щекам катятся слезы. В глотке застревали слова отрицания, выкрики «это неправда», гнев, боль и страх сковали тело. Чуя знал, что если бросится — серьезно пострадает. Знал и то, что, если не сбежит, если не ответит на удар — ему тоже серьезно достанется. В конце концов, закончиться все должно было предсказуемо: Чуя зажмурился, когда большая ладонь взмыла над ним, намереваясь опуститься в ударе, задержавшемся лишь для того, чтобы поганый рот сказал еще что-то мерзкое. Когда все пришло в движение, Чуя смог лишь сжаться, группируясь так, чтобы защитить лицо. Услышав шлепок, он ждал, когда придет боль и пол с потолком поменяются местами, спустя только несколько секунд понимая: удара не случилось. Осаму вырос за спиной ненормального, подкравшись, словно ассасин, возвышаясь над ним на целую голову, и, удерживая его руку в хватке своей руки, смотрел так страшно, что его вида испугался даже Чуя. Давно уже дрожавшие колени рыжего подкосились, однако его плавного стекания по стене даже не заметили — отвлеченный новым действующим лицом, его обидчик пытался выдернуть руку из хватки, не замечая, как губы Дазая все сильнее кривит неприятная улыбка. — Ничто меня так не раздражает, как люди, которые воспринимают отказ как повод для превращения из нормального человека в человека ущемленного, недалекого, мелочного и злопамятного, — Дазай держит пытавшегося ударить Чую мужчину за запястье и впервые понимает, как у Накахары получилось так легко сломать чужое запястье, еще учась в школе: от гнева в нем бурлит такая сила, что если он не сдержится — травму получит не только обидчик его возлюбленного, но и он сам. Испуг Чуи для него — как красная тряпка, а стоит ему краем глаза увидеть слезы на любимом лице, пот, выступивший от страха над губой и на шее — Осаму ощущает, как звереет, и только сила воли не дает ему совершить что-нибудь такое, о чем он будет потом жалеть. Алая пелена перед глазами даже не думает сходить, язык ищет колкие слова, а речь вот-вот превратится в змеиную. Осаму понимает, что если так и продолжится — он не удержится. Он ударит за не достигший цели удар, за запугивания, за страхи и ночные кошмары Чуи. За то, что тот сейчас сидит на полу и трясется, как лист. Он делано небрежно отпускает чужую кисть, скорее отбрасывая чужую руку, и дергавшийся мужчина — серединка на половинку внешне, не особо привлекательный, не высокий, не низкий, не слабый, не сильный и одним словом — никакой — летит на пол, приложившись задницей о кафель. Дверь в уборную открылась, впуская целую группу мужчин, пришедших по своим нуждам, и именно в этот момент Осаму выбрал, чтобы заговорить, сцеживая-сплевывая слова: — Еще раз мой муж пожалуется, что ты его домогаешься и как-либо притесняешь — я тебя по судам затаскаю, мудила. Если пытаешься ударить — выбери кого-то своих размеров, а если хочешь кого-то трахнуть — выбирай из свободных и согласных, а не пытайся зажимать чужих любовников по углам. Интересно, сколько женщин и мужчин только в твоем офисе подпишутся под жалобой на тебя за домогательства? — Осаму медленно наступает на попятившегося от него мужчину, ощущая себя так, словно загоняет в угол жирную крысу. Добившись того, что нападавший вжался лопатками в угол рядом с писсуаром, Осаму издевательски протянул: — И вот это — доблестный член нашего правительства! Глазам не верю! За кого я голосую каждый раз, не понимаю! — отступив на шаг и едва сдержав брезгливый плевок, Дазай бросил через плечо под напряженными взглядами свидетелей: — Если бы здоровье и самочувствия моего супруга не волновало меня больше, чем желание добить такую падаль, я бы не постеснялся при свидетелях набить тебе рожу за злоупотребление своим положением. Когда мне удастся выжать из тебя компенсацию — и даже не сомневайся, что мне это удастся — я дойду до конца и добьюсь того, чтобы с карьерой ты попрощался. Подавив соблазн напоследок наступить на чужую грудь и оставить на белой дорогущей рубашке след своего ботинка, Дазай переключил внимание на вошедших, и тут же — вспомнил о том, в каком состоянии он оставил Чую, когда гнал от него преследователя. Окончательно отвернувшись от побагровевшего от гнева и унижения мужчины, то заметно бледневшего от страха, то возвращавшего краску к лицу, Осаму легко дошел до Чуи, и под жалобный хнык поднял своего возлюбленного на руки, двинувшись на выход. — Прошу прощения за эту сцену, не знаю, перед кем извиняться за то, что мы так поспешно покидаем общество; вечер был просто изумительным, жаль, что для нас он подпорчен, — солнечно улыбаясь, Осаму прощался со всеми знакомыми лицами, столпившимися у выхода, сбежавшись на шум. — О, зато теперь вы предоставили нам развлечение на остаток ночи, — охотно откликнулся кто-то из толпы. — Давненько у нас уже не было внутренних разбирательств, на котором будет столько охотно свидетельствующих «за» лишение должности, — подал голос еще кто-то. — Настолько откровенного нарушения всех правил, да еще и публичного, даже вообразить тяжело! — Главное не увлечься и не устроить еще одну текучку кадров, — Мори-сан вышел вперед, тихонько посмеиваясь. — Выздоравливай, Чуя-кун; потом поделишься, как ты оказался мужем такого талантливого человека. — Вы мне льстите. Это мне достался самый талантливый партнер на свете, — охотно ввернул Дазай, обмениваясь с Мори одинаковыми улыбками — аж жуть пробирала от их схожести. — Да-да, верно. Чуя-кун один из самых моих ценных переводчиков и членов сопровождающих групп, — мужчина потрепал сжавшегося Чую по плечу, не заставляя, однако, смотреть на себя — Чуя прятал покрасневшее и заплаканное лицо на чужом плече, сгорая от стыда, боли в ушибленной руке и слабости, иначе бы уже давно просился поставить его на ноги. То, что его видели таким все, заставляло паниковать, хотя и не так сильно, как унижение перед этим. Но Чую можно было понять — не каждый день удается избежать насилия, если только его, отделавшись испугом. — А мы тут пока проследим, чтобы дело не замяли. Я лично прослежу, чтобы этот инцидент, это преступление, не сошло с рук этому человеку. В нашей стране не должно быть сотрудников, которые имея такой уровень допуска скрывают за душой такие… низменные наклонности. Боюсь, служебная проверка затянется, — в низком голосе мужчины прозвучали отзвуки той же жестокости, с которой Осаму говорил, наступая на обидчика. — Ни о чем не тревожься хотя бы ближайшие дня три, Чуя-кун. Я скажу Озаки, чтобы не дергала вас, — Чуя понял, что, не дождавшись от него реакции, начальник решил говорить с внимающим каждому слову Дазаю, который не замедлил рассыпаться в благодарностях. После чего они покинули вечер, и Чуя не помнил, как Осаму вез его домой, как они поднимались в пентхаус. Все слова до него долетали, словно сквозь вату до тех пор, пока Осаму не присел перед ним на корточки, уже избавившись от костюма, не заставил его взять в руки бокал и силой не влил ему в рот обжигающе-сладковатый виски. Накахара сорвался с места, петляя как заяц, почти мгновенно, пока не был остановлен неукротимой рвотой впритык к ближайшей напольной вазе. Чую тошнило, выворачивало, как никогда в жизни, кожа покрылась холодным липким потом, и он не заметил, как из глаз снова покатились слезы, как он истерично бился в руках Дазая. Как тот почти рвал на нем одежду, высвобождая из костюма, не слушая истеричных просьб отпустить, не трогать его, обещаний дать в глаз за порванную одежду. Рыжий начал приходить в себя, только пригревшись в горячей воде, слишком уставший и измотанный собственными истериками, половину из которых он даже не запомнил. Дазай был рядом, сидел на полу, устроив Чую на себе, и осоловело оглянувшийся Накахара медленно расслаблялся под заботливыми поглаживаниями. — Спи, — велел ему Осаму. — Все будет хорошо, душа моя. Спи. И Чуя провалился в дрему, словно только этой команды и ждал, не слыша ни звонков, ни отключаемых будильников на утро. Только нашел теплый бок, уткнулся носом в грудь, чуя знакомый запах кожи, и провалился в глубокий сон, не помня, как среди ночи выныривал из кошмаров навстречу смазанному шепоту и горячим поцелуям.***
— Итак, ты назвал себя моим мужем. Перед всем моим начальством, — проспавши почти сутки, Чуя проснулся вялым, но соображающим более-менее связно. Подробности случившегося им помнились местами смутно, но самые волнующие места он помнил удивительно отчетливо. — И все только покивали и дали мне отгул. Я ничего не путаю? — В целом, суть ты уловил точно, — они снова сидели в ванне, вода в которой от морской соли окрасилась в розовый цвет и губила все попытки пены образовать огромную белую шапку. Дазай держал руки у него на животе, вытянув длинные ноги, и из воды торчала только его голова. Откинув голову на бортик, ванной он наслаждался гораздо беззаботнее Чуи. Хотя, учитывая размеры емкости, в которой можно было свободно расположить троих Дазаев, скорее всего, даже будь они в полной заднице, Осаму бы наслаждался без отрыва от мыслительного процесса. У Чуи в голове не укладывалось, насколько же сильно его личная жизнь стала достоянием общественности в тот вечер. Голова пухла, болела, а мысли все не могли успокоиться и упорядочиться. Он уже даже отсел, чтобы не отвлекаться на ощущение тела Дазая, на его руки у себя на животе, но и это не помогло. — Эй, — с тихим всплеском воды Осаму сел и взял Чую за руки. Накахара, только сейчас понявший, что рассматривает свои ладони с каким-то отупением, поднял к нему лицо и тут же постарался выпрямить сгорбленную спину. — Все хорошо. То, что происходит на таких вечеринках, при отсутствии репортеров за пределы зала не выходит. Разбирательство внутри министерства инициировали, адвокат потрошит бумаги и собирает показания, мы будем в выигрыше, даже если по нему прилетит не так сильно и его не выкинут на улицу с голым задом. Чуя моргнул, помотал чугунной головой и, в конце концов, просто кивнул. Осаму улыбнулся его ошарашенности и вернул Накахару на место — на свои колени. — Почему ты знаешь о таких вещах больше меня, если я там работаю? — негромко поинтересовался рыжий спустя несколько минут. — Потому что ты работаешь внутри системы, а я — с системой, — мужчина негромко рассмеялся. — Все равно — это нечестно, — Чуя нахмурился. — Ты защищаешь меня от тех, с кем по идее я должен спокойно работать и ничего не бояться. — Люди — всегда люди, — Осаму снова берет его руки в свои и, не разжимая пальцев, обнимает. Чуя оказывается в ловушке, из которой он не торопится выбираться. — Мне было бы тревожно, если бы я не мог тебя защитить, да и здесь, если подумать — я пока только готовлюсь воевать, но еще не воюю. — Это звучит жутко, — пожаловался Чуя, ежась. — В тебе успел незаметно прорасти пацифист, а во мне — жестокий воин, — Осаму звучно поцеловал Чую за ухом, в плечо, и стоило Накахаре чуть развернуться, как Дазай уже прикипел к желанным губам. Спустя несколько минут, полных глубоких поцелуев, от которых в животе словно крючком тянуло, Дазай отстранился. Разрумянившийся Чуя рефлекторно потянулся следом, но Осаму ответил лишь чмоком, ссадил Чую со своих бедер и стал подниматься будто бы на выход. Чуя, старательно сводивший бедра, насупившись, поймал его за лодыжку. Осаму покачнулся, но устоял и оглянулся через плечо. — Аккуратнее, я предпочту остаться живым, целым и без близкого знакомства с нашими ступенями тут, малыш, — увидев, что Чуя нахмурился только сильнее, а хватка на стоящей на бортике лодыжке и не думает слабеть, он примирительно поднял руки. — Хорошо, дорогой, не дразнюсь. Я только до комнаты и обратно, обещаю. — Две минуты, — отрезал Чуя. — Иначе я вылезу и притащу тебя обратно за член, которым ты так усердно тыкался мне в спину. — Коробит, что только в спину, да? — ухмыльнулся Дазай. Чуя в ответ кинул в него мочалку, которую Осаму отбил обратно прежде, чем рысью выскользнуть из ванной комнаты. Обратно он вернулся меньше, чем через минуту, держа что-то в ладони. Чуя, принявший царственный и незаинтересованный вид, все равно скосил глаза, однако пока Осаму не уселся в воде и не сунул ему под нос маленькую шкатулку, Чуя даже мельком не увидел, что такое Дазай так старательно прятал. Осаму поднял с пола приготовленные заранее бутылки вина и успел вытащить пробку, пока Чуя пытался справиться с мудреным замочком, слишком тугим для влажных рук, и, чуть не роняя всю шкатулку в воду, оттянуть крышку. Когда у него получилось, с подушечки на него смотрели два обручальных кольца, и по разнице в размерах Чуя точно мог сказать, что одно из них предназначено ему. Дазай, к которому он обернулся, онемевший и ошарашенный, протянул ему винный бокал на тонкой ножке. Чуя принял его и опрокинул в себя, не почувствовав вкуса, и не глядя отставил опустевший хрусталь на широкий бортик подальше от края и своих локтей, продолжая вопросительно и недоверчиво всматриваться в чужое лицо. — От пустых слов к действию, — негромко ответил Осаму на незаданный вопрос, тоже пригубив и отставив вино. — Скажешь да — и мы поедем воплощать все в жизнь. Нет — и ничего не изменится, я даже носить его не попрошу. Решать только тебе. Да или нет? Мозг Чуи забуксовал. Как, как такое было возможно для него? Для них обоих? Пожениться? Просто обменяться кольцами? Какие вообще правила для таких, как они? — Ни о чем не думай, да или нет, — мягко напомнил Осаму. — Кольца — это просто первый этап, после которого мы будем пробираться к узакониванию нашего брака. — Да, — не думая ни секунды, выпалил Чуя, все еще оглушенный и шокированный, но определенно… Согласный, хотя становиться женатым было страшно. Как это должно быть? С шутками про нитку жемчуга и кружевной фартук? Или ничего не изменится, кроме дополнительной бумажки и колец у них на руках? Чуя никогда даже не мечтал, что у них будет что-то такое. Ступень, на которую они смогут встать, пробыв парой достаточно долго, чтобы быть уверенными друг в друге. Осаму почти нетерпеливым жестом достал из футляра меньшее кольцо и, неожиданно растягивая секунды, неторопливо водрузил металлический ободок с одиноким бриллиантом, утопленном в гладкий металл, на положенное для этого место — на безымянный палец левой руки, после чего поцеловал сначала кольцо, потом палец, потом руку с тыльной стороны, запястье, пока Чуя не потянул ее к себе, высвобождая: ему тоже не терпелось нацепить на чужой палец кольцо. Осаму подставил руку, придержав свободной шкатулку, которую после отставил на край. Чуя надевал кольцо, высунув кончик языка, удовлетворенно сверкая глазами, любуясь, как гладко металл скользит по коже, блестя в свете светильников и свечей, зажженных теперь понятно зачем, на другой стороне ванны. — Ты все так и задумывал, — Чуя поднял голову, осознавая, сколь много мелочей, создавших теперь атмосферу романтического вечера, он пропустил мимо внимания — и мгновенно оказываясь втянутым в глубокий поцелуй. Они сталкивались губами снова и снова, Осаму легко то облизывал нижнюю губу Чуи, то проскальзывал в рот кончиком языка, ласково касаясь языка Чуи. — Хватит дразниться, поцелуй меня уже, — задыхаясь, Чуя нетерпеливо привстал на колени, расставив ноги над чужими бедрами и запуская пальцы во влажные вьющиеся волосы. Осаму неразборчиво простонал, подтянул Чую к себе за бедра, крепко сжав их ладонями и устроив большие пальцы на остро выпирающих тазовых косточках. Ни один из них и не давил, и не передавал инициативу партнеру. Один поцелуй заканчивался, и кто-то начинал следующий и следующий, пока не приходилось отстраниться, чтобы перевести дыхание, а после — снова в бой. Задыхаясь, Чуя обнял любимого за шею, прижался всем телом, прося передышку — от духоты и собственного пульса кружилась голова. Ладони любовника чувственно огладили спину, заставив задрожать, рука с кольцом ощущалась непривычно, гладко скользя по коже и оставляя след чуть более прохладным металлом. Осаму целует тонкую шею и слышит, как Чуя шумно вздыхает, начиная делать тоже самое со своей стороны, касаясь губами крепкой, терпко пахнущей шеи, прикусывая гладкую кожу, пока Дазай не подталкивает Чую выпрямиться, лаская затвердевшие соски и дрогнувший живот, облизывая выглянувшую из воды гладкую розовую головку, от чего Чуя тихо стонет. Чуя пьян — наверное, дело в вине на пустой желудок, и его ведет, но до самого конца, до тех пор, пока они не оказываются в постели, пока Чуя не собирает простынь гармонью под спиной, пока Осаму не оказывается лежащим головой на его груди, взмокший и тяжело дышащий, оставив тело капризничать о пустоте внутри, а поясницу сладко ныть, они не останавливаются и продолжают разжигать страсть друг друга. Поглаживая почти мужа по волосам, извиваясь под ним снова и снова на протяжении бесконечной ночи, принимая его в себя, позволяя видеть таким, каким он не может быть ни для кого больше, Чуя точно может сказать, что его сердцу — горячее всего.